Проклятье пряничного домика

Проклятье пряничного домика
(Consumption and Catharsis)

Когда Гретель вернулась, десять лет спустя, домик оставался точно таким же, каким был, когда они сбежали отсюда. Ведьма, должно быть, наложила чары, защитившие его от воздействия стихий: дожди не растопили сахарные оконца, плюшечную крышу не затянул мох, пряничные стены надежно стояли. Единственными следами, свидетельствующими, что здесь все-таки кто-то побывал, остались отпечатки зубов на косяке у входной двети — именно там, где когда-то давно они с братом отгрызли по крохотному кусочку, прежде чем хозяйка домика застукала их.
Гензель теперь жил в нескольких лигах, в соседнем селении, женился и вскорости должен стать отцом. Он вновь был тощим как щепка, изможденным от тяжких трудов, как и его сестра; после побега он много сил положил на то, чтобы избавиться от малейших последствий пребывания у ведьмы. Насколько Гретель могла сказать, теперь ее брат был счастлив.
Все эти годы она пыталась убедить себя в том, что счастлива и она. Что их детское приключение хоть и было жутким, но осталось в прошлом и власти над ними имеет не больше, чем дурной сон. Однако слишком часто Гретель застывала средь бела дня, как наяву ощущая жар из жерла печи, и леденящую сухую хватку на запястье… Десять лет назад она пихнула ведьму в ее собственную печь, и с тех пор не было ни дня, чтобы к ней не приходили эти видения.
Гензель, полагала она, отделался проще. Да, конечно, ему пришлось некоторое время прожить с жутким осознанием того, что едва он достаточно пополнеет, его зажарят и съедят, однако для него все это осталось словами, абстрактным концептом, а никак не реальностью. Кожу его не опалял жар раскаленной печи, а в ноздри не втекал ужасный сладковатый аромат паленой плоти, которую она сама в эту печь и запихнула.
Глядя на домик, Гретель против воли подумала — какие глупости, право, как можно было так бояться все эти годы. Сейчас домик выглядел крошечным. Да, он по-прежнему был пряничным, с крышей из цельной плюшки и все такое, но в детстве ей мнилось, что дверь нависает над ней, как дворцовые ворота. Ныне же… это просто была дверь, правда, отлитая гладкой плитой шоколада, а не сколоченная из досок, как в ее собственном жилище.
Она медленно открыла дверь, машинально облизнув пальцы, дабы они не остались испачканными растаявшим шоколадом. Башмаки ее тихо стучали по полу, набранному из леденцовых плашек — блестящих, словно только что приготовленных. Пряничные стены покрывала спиральная роспись цветной глазури, слабо светящейся, как и окошки из прозрачного сахара. Мебель осталась той же, что и в памяти Гретель: печенье в форме стола и стульев, на последних роль мягких подушек выполняли толстые лепешки застывшей карамели. А в дальнем углу из пола вырастала труба колонки, соединенная, знала она, с потайной скважиной. И из этой трубы, нажми она как следует на рычаг насоса, потечет не вода, но молоко — ледяное и вспененное.
Лишь два предмета домашней обстановки не были съедобными. Мощная решетка, отделявшая один угол — там, где держали Гензеля, — и печь, врезанная в заднюю стенку домика. И то, и то было железным — и, в отличие от всего остального, испытание временем выдержало не полностью. Поверхность их рыжими пятнами покрывала ржа, медленно съедая прочный материал.
Ржавчина, в общем и целом, была союзницей Гретель. Соратницей. Цели у них совпадали.
Медленно и спокойно, не отрывая взгляда от достопамятной печи, Гретель уронила на леденцовый пол свою торбу с пожитками. Принесла она не так уж много: одеяло, топорик, несколько смен одежды и жестяную кружку. Ее она, наклонившись, и нашарила, коснувшись пальцами холодного металла, после чего прошла через всю комнату к колонке и надавила на рычаг. Некоторое время тот сопротивлялся, но когда она нажала сильнее, колонка с тихим скрипом подалась.
Где-то в глубинах запузырилось молоко, словно все эти годы оно ожидало возможности выйти наружу, и с силой выплеснулось из трубы, наполняя кружку. Гретель поспешила выпустить рычаг, пока посудина не переполнилась. Тихо выдохнула, еще раз посмотрела на кружку, зажатую в ее тонких неуверенных пальцах. Кружка дрожала, угрожая расплескать молоко. Руки ее дрожали.
Глубокий выдох, она собралась с духом, успокоилась. Дрожь утихла и вот уже была едва ощутима.
И пока руки не задрожали вновь, Гретель поднесла кружку к губам и отпила.
Молоко было невероятно холодным, зубы заныли, словно их вонзили в свежеслепленный снежок. Но оно оказалось вкусным, ах, таким вкусным, сытным, сочным, успокаивающим, и Гретель опустошила кружку одним долгим глотком. Струи жидкого холода скользнули в горло и успокоились в желудке, обреченно и утешительно.
Медленно, чтобы не споткнуться, она повернулась и взгляула на печь.
Неподвижная. Ни внутри, ни снаружи — ни звука. Не шевельнулась ни дверь, ни печная заслонка.
Вернувшись к оставленной на полу кучке своих пожитков, Гретель подняла топорик. На удивление массивный в ее руках, тонкие запястья и костистые пальцы казались до смешного крошечными в сравнении с основательным дубовым топорищем. Но ее руки справлялись и не с такой тяжестью. Так что она подняла топорик и полюбовалась игрой света на отполированном лезвии, прошедшие сквозь полупрозрачный сахар окошек солнечные лучи окрасили металл в розовый цвет.
Перехватив топорик обеими руками, Гретель развернулась и обрушила удар на дверь домика.
Нельзя сказать, что та приятно хрустнула — шоколад для этого слишком мягок и податлив, — однако несколько кусков от двери благополучно откололось. Шматки шоколада размером с ее ладонь раскатились по блестящему леденцовому полу, а один, весьма солидный, с два ее кулака, застыл прямо у ее ног.
Гретель аккуратно положила топорик на пол и обеими руками подняла обломок двери. Несмотря на размер, он словно почти ничего не весил. Поворачивая его так и эдак, она любовалась игрой розовых солнечных лучей на свежих сколах.
А потом поднесла ко рту и откусила настолько большой кусок, насколько сумела.
Одновременно мягкий и хрусткий, шоколад легко поддался ее зубам, оставаясь при этом достаточно твердым, чтобы создать во рту вполне основательное ощущение. Вкус также оставлял двоякое впечатление — почти навязчиво сладкий снаружи и с остро горечью какао внутри. Покатав откушенное во рту, Гретель позволила шоколаду полностью растаять — и проглотила.
Вот так. Первый кусок. Начало.
Конец, она знала, глядя на массивные леденцовые плашки у себя под ногами, и толстые пряничные стены по сторонам, и плюшечную кровлю над головой, будет еще нескоро.
Что ж, тем больше причин для нее как следует постараться, решила она, и снова вонзила зубы в кусок шоколада. А потом еще раз. И еще.

Несколько часов спустя Гретель лежала на одеяле и стонала, плотно прижав ладонь к желудку. Шоколад, такой легкий в руках, тяжким камнем лежал в ее животе. Пальцы после него были липкими, губы тоже, а в желудке бурлило молоко — она выпила несколько кружек, пытаясь утолить жажду, порожденную осколком двери.
А дверь по-прежнему стояла, почти такая же основательная, как прежде, вырубленная топориком выемка в толще шоколада была вполне видна, однако и сотни таких мало, чтобы изничтожить дверь до конца. При мысли о том, какой долгий труд ее ожидает — а ведь это лишь дверь, очень малая часть всего дома, — Гретель почувствовала, как вздувается ее перетруженный желудок, и содрогнулась от сильной икоты.
Глупая была задумка. О таком может мечтать ребенок, на самом деле тут работы на многие месяцы, не меньше. А в конце — что она получит в награду? Ведьму она уже победила — спалила дотла, видя, как ее останки рассеиваются дымом над пряничной идиллией. Какой цели она желает достичь?
Кряхтя, Гретель приподняла голову и взглянула на печь, закатные лучи слабо освещали ее отсветами сквозь сахарные окошки. На миг она готова была поклясться, что в давно погасшем жерле таятся струйки дыма, безмолвно взывающие «жги!»
Она попыталась подавить еще один приступ икоты, но желудок оказался сильнее. Не удалось удержать и следующий, сколь бы крепок ни был ее дух, насущные требования плоти отменить он не мог.
Плюхнувшись обратно на одеяло, Гретель фыркнула, вновь икнула и огладила плотно набитый желудок. Перед нею долгий путь.
В конце концов она позволила себе заснуть.

Ее завтрак на следующий день состоял из кленового сахара — дверная ручка, как оказалось, была вырезана из застывшего древесного сока и на зубах Гретель хрустнула так, что любо-дорого, — за которым последовала еще пара кружек молока, и шмат шоколадной двери размером с тарелку, и ломтик леденцовой плашки, которым она подобрала шоколадную крошку. Затем Гретель выдула еще одну кружку молока и почувствовала, как недовольно бурлит в животе. Она знала, что к неприятному чувству этому ей предстоит притерпеться, растягивая желудок, чтобы влезало побольше, однако сразу с утра объедаться до отвала все же не стоило. Так что она, поморщившись от желудочного неустройства, отворила практически еще целую шоколадную дверь и вышла прогуляться в окрестном лесу. Птицы, что странно, совершенно ее не боялись, беззаботно порхая рядом, пока она двигалась с изрядным шумом — каждые несколько шагов вокруг разносилась довольно громкая икота.
Обед составлял хороший такой шмат пряничной стены с глазурью вместо масла и крошевом от плюшечной кровли в качестве приправы, ну и очередным куском шоколада вместо мяса. Поглощая сей «бутерброд», Гретель каждый раз запивала откушенное несколькими глотками молока, чтобы челюсти не склеились; она чувствовала, как молоко плещется в желудке, и обильно икала. После обеда она вновь отправилась на прогулку, но на сей раз едва обошла вокруг домика и вынуждена была вернуться и лечь, поверженная все той же проклятой икотой.
Переваривая съеденное, она потихоньку отгрызала от стен и мебели кусочек того-сего-этого, так что когда настал час ужина, она не была сыта, но и чувства голода не испытывала. Тем не менее, она вышла наружу и ободрала с крыши несколько самых больших наплывов, которые и жевала, пока не опустила взгляд и не увидела, как ее желудок вздулся зримым холмом. Голову кружило от сладкого, живот ныл от тяжести. Еще одна, последняя на сегодня кружка молока, и пришла пора отходить ко сну. Веки ощущались такими же тяжелыми, как желудок, она заснула почти мгновенно. И перед тем, как погрузиться во тьму, Гретель успела обхватить живот обеими руками.

По прошествии первой недели та порция сладкого, от которой Гретель изначально чуть не вывернуло, вызывала лишь чувство приятной сытости. И хотя путь впереди все еще выглядел далеким, заметны были и успехи. В двери была прогрызена заметная дыра, в которую заглядывало солнце — а могла бы пройти и ее голова, пожелай того Гретель. Недоставало также целой леденцовой плашки, на том месте осталась лишь твердая как камень земля.
Когда Гретель не ела, она бродила по лесу — среди деревьев, вдоль ручья и обратно к домику. Здешние обитатели привыкли к ее присутствию — не только птицы, но и белки, а порой и пробегающий кролик слышали ее шаги и совершенно не боялись, иногда даже следили за ней с безопасного расстояния.
Остановившись на берегу ручья, Гретель медленно огладила себя в области талии и наткнулась на то, чего там еще неделю назад не имелось. Новообретенная мягкость восхищала. Пусть по большей части это было игрой воображения, пусть изменения пока были в лучшем случае незначительными — ее одежда не стала теснее, да и отражение в ручье не выглядело как-то иначе; а что, кажется, подбородок уже не такой острый, так это рябь на поверхности, не более… И все-таки от прикосновения к самой себе она улыбалась. Как и дыра в двери, это был малый, но несомненный знак достигнутого успеха.
Глядя на домик по завершении прогулки, Гретель почувствовала, как возвращается старое ощущение его поразительных размеров. Неделю назад пряничный домик был для нее заброшенным жилищем; ныне она воспринимала его совсем иначе — как цель, как противника, который должен быть повержен; и тем более сладким казалось ощущение, когда она словно уменьшалась до прежних своих детских размеров, в сравнении с. О, он был такой большой, очень-очень большой, и издалека следов ее работы вообще не было видно.
Однако она приблизилась, и вот солнечные лучи пробежали по отпечаткам зубов на пряничном косяке, и Гретель улыбнулась. Все великие вещи начинаются с малого, повторила она себе. Если для достижения этой цели понадобятся месяцы, да хоть бы и год — пусть будет так.

Той ночью ей снились ведьма и печь.
Морщинистые скрюченные руки щипали ее за едва мягкий животик, поглаживали нежный подбородок. Хриплый сдавленный голос ржаво скрипел, хихикая, а потом шептал на ухо, щекоча холодным дыханием. «Ты думала, мне нужен твой братец? Нет, мне нужна ты, и ты сама же себя откармливаешь, очень заботливо с твоей стороны. Мне только и осталось придти, когда ты закончишь, и разжечь огонь...» С последними словами пламя заревело в очаге, и Гретель ощутила, как жар опаляет ее кожу. Она закричала, а ведьма расхохоталась.
Когда она проснулась, печь безмолвной отверзтой пастью скалилась с задней стены дома. Следила за ней.
Стиснув зубы до скрипа, Гретель развернулась. В предутреннем сумраке уверенно прошагала к дырявой двери, медленно выдохнула, закрыла глаза. Сквозь прореху в двери доносилось щебетание просыпающихся птиц, посылающих обитательнице домика весточку «ты здесь не одна». Рассветный ветерок ласкал лицо, и его нежное касание совершенно не походило на прикосновение ведьмы.
Открыв глаза, Гретель запустила пальцы в дыру в двери и отломила кусок шоколада. Вновь развернувшись, закинула его в рот, прожевала и проглотила, все это время глядя в печное жерло. Когда шоколад закончился, она отломила себе еще кусок, потом еще один, и еще. И каждый поглощала с ревностной аккуратностью, язык ее щемило от растопленного какао.
Завершив завтрак, прошагала через весь домик к колонке и нажала на рычаг, наполняя кружку молоком. Осушила сосуд одним долгим глотком. И повторила, по кружке за каждый съеденный кусок шоколада. А когда в желудок скользнули последние капли молока, запрокинула голову и гордо икнула, выпустив кремовое облако какао-молочного аромата.
Вновь протопала по леденцовым плашкам, села обратно на одеяло и устремила исполненный гнева и ярости взор на железное чудище, встроенное в заднюю стенку домика. Это — мое, мысленно прокричала она, словно обращаясь к печи. Мое, только мое, и более ничье.

Когда миновал первый месяц, Гретель устроила себе праздник.
Стены домика к этому времени выглядели изрядно выщербленными, с выемками там, где новая обитательница отламывала кусочки пряника. Карамельные подушки со стульев и кровати давно исчезли. Стропила, кажется, изрядно исклевал некий странный домашний дятел — к счастью, те же чары, что защищали домик от внешних стихий, благополучно сохраняли его целостность вопреки всему вышеописанному. Все больше утрамбованной земли проглядывало на полу из-под леденцовых плашек, выломанных и съеденных.
А дверь, массивная шоколадная дверь, почти исчезла. Осталась лишь одна полоса, свисающая с петель из застывшей патоки.
В лесу Гретель свалила засохшее деревце и порубила на дрова. Топориком она орудовала теперь куда увереннее: пальцы ее стали толще, руки обволакивал новый слой пухлой плоти.
Такой же слой, думала она, обрубая засохшие ветви, как и на всем прочем ее теле. Когда она смотрела на кучу дров у себя под ногами, она чувствовала, как под челюстью прорастает отчетливая складка — второй подбородок, который исчезал, стоило ей поднять голову обратно, превращаясь просто в неопределенно пухлое продолжение лица. Бедра терлись друг о дружку, когда она переминалась с ноги на ногу, а предплечья колыхались при каждом взмахе топорика. Груди ее пополнели, выдаваясь вперед, и еще она знала, что посмотрись она в ручей, там отразится лицо, где все былые острые углы сгладил и смягчил жир.
Самым заметным изменениям подвергся живот Гретель — все более раздувающийся, неумолимо выпуклый, словно сугроб, растущий под снегопадом вроде бы и неспешно, но неотвратно. И податливо мягкий наощупь, когда желудок не был набит сладостями.
Он же и доставлял ей своим наличием больше всего неудобств — бедной ее юбке было все труднее сходиться на талии, — однако по непонятным ей самой причинам Гретель полагала его самым ценным своим приобретением. Возможно, расколола она топориком очередное поленце и похлопав по животу, это потому, что вот оно, зримое и ощутимое свидетельство того, чего она уже успела достичь, такое же, как щербины в пряничных стенах, и как солнце, заглядывающее каждое утро в тот проем, который когда-то закрывала собою дверь.
Тем вечером, когда небо расцветилось розовыми и оранжевыми тонами, она разожгла костер в яме на заднем дворе. Когда языки пламени взвились достаточно высоко, она прошагала к дверному проему и с хрустом оторвала петли от косяка. Отломив их от шоколада, она сжевала сложно отлитый шматок застывшей патоки и задумчиво взвесила в руках остаток двери.
Утвари с собой Гретель не принесла, однако помог счастливый случай: несколько дней назад на прогулке она наткнулась в кустах за задним двором как раз на нужную штуковину: котелок, довольно объемистый, вероятно, из той утвари, которой пользовалась ведьма до того, как занялась… тем, что хотела сотворить с нею и Гензелем. Сперва Гретель содрогнулась и даже подходить к этой гадости не захотела, а потом подумала о двери, и о домике в целом, и в сознании у нее зародился план. Так что она добыла котелок и даже потрудилась как следует его вычистить — к счастью, тот был не чугунным, а латунным, и от времени не покрылся ржавчиной, а лишь потемнел. В конце концов, ради этого она сюда и пришла — приспособить наследство ведьмы для своих собственных нужд.
Теперь котелок был установлен над пламенем на трех камнях, которые Гретель притащила от ручья. Достаточно объемистый, он, однако, не мог вместить сразу всю полосу, что осталась от двери — шириной и толщиной в ладонь, а длиной локтя в четыре; поломав шоколадный брус на части, она кинула их в котелок.
А потом оставалось лишь ждать, потихоньку жуя отломанные от крыши кусочки плюшки и помешивая веткой содержимое котелка. Аромат растопленного шоколада пропитывал вечерний воздух, заставляя Гретель вздыхать всякий раз, когда та его вдыхала. Она мешала в котле, чувствуя, как его содержимое становится все более вязким.
Когда консистенция шоколада застыла где-то посередине между твердым и жидким, Гретель обмотала руки одной из запасных юбок и осторожно сняла котелок с огня. Вернулась в дом, несколько рубанула топориком по стене, откромсав должное количество пряничных шматков нужной толщины. Сгребла в охапку и вновь вышла к кострищу, аккуратно разложив пряники на траве.
Вздохнув, села рядом с котелком сама, выбрала достаточно длинный кусок пряника и осторожно, чтобы не обжечься, обмакнула его в растопленный шоколад — и так же осторожно вынула, покрытый полужидкой черно-коричневой гущей.
С первого укуса она позабыла обо всем. Полужидкая дверь растеклась по всем порам и закуткам ее рта, обволакивая язык и собираясь под нижней губой. Вкус оказался всепроникающим, неотступным, скользнувшим в горло горячим ручьем сладости и взорвавшимся в желудке бутоном тепла. Так быстро, как только сумела, она откусила еще раз, и еще, пока весь ломоть пряника не оказался съеден.
Божественно прекрасный жидкий шоколад, однако, оказался не без изъяна — Гретель вдруг охватила чудовищная жажда, так что она поспешила в дом, схватила кружку и, наполнив молоком, пила достаточно долго, чтобы смыть с языка вяжущую терпкость и очистить глотку от забившей ее сладости. Холодный напиток притушил жар в желудке, вернув ее телу нормальную температуру. Гретель допила молоко, облизнула губы и вернулась к огню.
Еще один ломоть пряника окунулся в шоколад и был съеден. А потом еще один. Она сама не понимала, почему, но глотать с каждым куском становилось не сложнее, как обычно, а наоборот, легче, словно желудок привыкал к выпавшему на его долю испытанию, и сегодняшнее определенно воспринимал с одобрением. Длительная практика, безусловно, помогла, но все же. Она ела, и ела, и ела, и визиты к колонка за молоком становились все более редкими — липкая вязкость ощущалась все приятнее, рот привык к постоянному всеобъемлющему присутствию шоколада.
Когда котелок наполовину опустел, Гретель почувствовала, как ее внутренности стискивает хватка сладкой боли, и икнула — выдох был гладким как царственный бархат и имел аромат шоколада, каковым и был наполнен. Похлопала себя по животу, мол, успокойся, все в порядке — и с опозданием поняла, что ее пальцы, а теперь и одежда, перепачканы растопленным шоколадом. Фыркнула, снова икнула, и еще раз, и резь в желудке утихла.
К неудовольствию своему Гретель отметила, что успела слопать все куски пряника, которые принесла с собой. Надо бы добыть еще, но одна мысль о том, чтобы встать и взмахнуть топориком, почти вызвала новый желудочный спазм. Если бы только существовал более простой способ сделать то, что должно быть сделано...
Она посмотрела на котелок, и перемазанные в шоколаде губы ее сами собой раздвинулись в ухмылке.
Она осторожно коснулась стенок посудины и с облегчением убедилась, что хотя металл и был теплым, но достаточно остыл, чтобы не обжигать. С трудом подняла котелок с земли, ощущая, как содержимое хлюпает и покачивается от движения, наклонилась, коснулась губами светло-красного краешка котелка, вдохнула запах...
Потрясающе. Невероятно. И никогда в жизни она ничего подобного не пробовала.
Запрокинув голову, Гретель позволила горячей, пузырчатой, растопленной сладости хлынуть в рот потоком тепла. Это совсем не было похоже на то, как она пила воду или даже молоко: мышцы рта и пищевода трудились, проталкивая внутрь содержимое посудины, которое неспешно скользило из котелка, подобное оползню. От желудка вверх к глотке и рту и ноздрям, навстречу потоку вязкой жижи, вздымаласть струи сладкого, дурманящего жара, ее желудок раздувался, разбухал, заполненный изобилием объемистого котелка.
И когда поток этот прекратился, Гретель слизнула языком последние капли шоколада с края котелка. Обессилевшие руки ее разжались, латунная посудина гулко грянула оземь; мгновение спустя у Гретель подогнулись и ноги, и она осела наземь, плюхнулась на спину и застонала, живот клокотал, переполненный, от боли.
Она оглаживала его, вздувшийся, обеими руками, чувствуя источаемый кожей жар, пальцы погружались в нежную мягкость верхнего слоя жира, прежде чем ощутить плотно набитый желудок под таковым. Давление словно что-то ослабило внутри нее, и губы сами собой разошлись, выпуская наружу громкое «ик», наполненное ароматом шоколада. А потом еще один, такой же сытный и смачный, практически материальный. Гретель не сопротивлялась, ибо каждый такой «ик» самую чуточку, но ослаблял распирающее ее изнутри давление.
В конце концов состояние из «сейчас лопну» уменьшилось до приятного послевкусия полного и идеального удовлетворения. Оглаживая живот осторожными кругами, Гретель слизнула застывший на губах шоколад и еще раз икнула, чувствуя, как от этого в желудке ходят волны, тихие и успокаивающие.
Той ночью она заснула под открытым небом.

Гретель помнила, каким был Гензель в дни плена: с каким отчаяньем он протягивал косточку, которую ведьма ощупывала, проверяя, насколько жирненьким он стал, надеясь, что ее слепота — не очередной жестокий трюк, что она и правда позволит надеяться, что его сейчас не разорвут и сожрут. И помнила, каким больным выглядел брат, когда ведьма засыпала и она могла подкрасться к нему, шепотом обсуждая планы побега. Он питался лучше, чем когда-либо дома, однако полнота не шла ему на пользу — он обзавелся лишним весом вопреки своей воле, и каждый съеденный кусок был не ради удовольствия, а лишь приближал его к неизъяснимому будущему.
После того, как она пихнула ведьму в печь, после того, как они оба сбежали, Гензель несколько дней кряду отказывался от еды. Потом не выдержал и сдался, однако последующие месяцы он ел куда меньше, чем подобало растущему мальчику, и пахал от зари до зари как проклятый, Гретель даже боялась, что он рухнет на месте от усталости, и в итоге стал таким же, как до пряничного домика. Тощим как тростинка, сплошные локти и коленки, обтянутые нитями мышц.
Она пыталась поговорить с ним об этом — Господу Единосущему ведомо, как ей нужно было тогда раскрыть кому-то душу, выпустить своих собственных призраков, — но Гензель напрочь отказывался. Единственное, что он сказал на эту тему, вырвалось несколько лет спустя, и то случайно. Они тогда отправились на ярмарку, купить отцу новую шляпу в подарок на день рождения, и Гензель заметил — так, между делом, словно говорил о погоде: забавно, до того, как мы попали в тот домик, я умирал от голода и все время хотел есть, а теперь меня выворачивает от одной мысли о том, чтобы съесть больше нескольких кусочков...
Ее настолько ошеломили его слова, что она тогда ничего не ответила, и до самой ярмарки они так и шли молча.
Он приснился ей — через несколько месяцев после ночи растопленного шоколада, — такой, как сейчас, взрослый, на голову выше Гретель, с неопрятной бородкой, молодая копия их отца. Гензель посмотрел на нее сверху вниз, покачал головой, вздохнул. Мы так старались сбежать от нее, сказал он, оставить прошлое позади… а теперь взгляни только на себя!
Она и взглянула, благо в сновидении перед ней тут же материализовалось зеркало, настоящее, большое, какое имеется не у всякого короля, и отражение было ясным и четким. Лицо Гретель, обрамленное выгоревшими рыжеватыми волосами, округлилось, второй подбородок стал постоянным вне зависимости от того, опускала ли она голову или смотрела прямо перед собой, скулы утонули в пухлой плоти. Руки пониже плеч обильно покрылись колышущимся салом, груди стали пышными и массивными. Переступив с ноги на ногу, она завороженно любовалась, как ее бедра трутся друг о дружку и приспосабливаются к своему объему, и точно знала, что если повернется — увидит, как ее задняя часть ходит ходуном, вздымаясь и опадая.
Самой выдающейся частью, однако, был и оставался ее живот, воистину средоточие всего ее тела — обильный, откормленный, содрогающийся от малейшего движения, явно и очевидно принадлежащий персоне, которая ест и пьет много больше, чем ей требуется. Сказать, что он, вздуваясь, выпирал, было бы неверно, ибо даже пустым — в каковом состоянии он, если совсем уж честно, ныне пребывал крайне редко, — живот выпирал с той же сытой гордостью, сознавая и подтверждая, что он воистину продукт долгих часов самозабвенного чревоугодия.
Я знаю, ответила Гретель своему брату из сновидения, и разве я не прекрасна?

Победа над дверью в сочетании с постоянно увеличивающейся вместимостью желудка подхлестнула ее во все более активных трудах над домиком. Об успехе свидетельствовали и внезапно оголенная восточная часть крыши, где была съедена вся плюшечная масса, и пол, где все больше плашек исчезали, обнажая утрамбованную землю — без малого четверть пола уже была темно-земляной, а не леденцовой; и стены, где в прорехи, проеденные в пряничной основе, все чаще заглядывало солнце.
Гретель двигалась к избранной цели медленно, но уверенно… однако, подумала она, любуясь делом рук своих снаружи, домик вовсе не исчез. Он жил, жил в каждой ее части — в пухлых как сосиски пальцах, в обширном силуэте, в растущих как на дрожжах пузе и бедрах; под их тяжестью наконец окончательно треснула многострадальная юбка, и пришлось браться за иглу и перешивать сменную, расширяя ее за счет лоскутьев от лопнувшей, а потом то же самое соорудить и с остальной одеждой.
Случайно поймав краем глаза собственное отражение — в одном из сахарных окошек, к примеру, или в ручье, специально в таковой не заглядывая, — она далеко не сразу осознавала, что вот это вот она и есть. Взгляд видел разбухшую от сладкого, всю в складках и ямочках женскую фигуру, разум отмечал «какая красивая!», затем гадал «откуда только она тут взялась?» — и лишь потом Гретель вспоминала: так это ж я! просто меня теперь стало больше...
Сквозь дыру в пряничной стенке она увидела краешек печного жерла. Как всегда, приложила все усилия, чтобы не вглядываться в черную пасть и не слушать шепот прошлого. Вместо этого она повторила: меня стало больше. Меня — больше, а ее — меньше. И так будет и дальше, все больше меня, все меньше — ее.
И в конце концов весь этот домик, от крыши до пола, окажется во мне. Он будет во мне и станет мною.
А ты станешь ничем.

Время превратилось в вереницу отдельных образов и ощущений.
Вкус пряника словно менялся в зависимости от погоды: островатый в летний зной, когда Гретель только прибыла сюда, глубокий пряный в осенний листопад, с легкой перечной горчинкой к началу зимних вьюг.
Неизменное «ик», демонстрирующее степень заполненности желудка, стало в некотором смысле вторым языком: низкое, длинное и ленивое — когда она уставала, остро-отрывистое — когда ощущала прилыв сил, сытое, рельефное и ароматное — когда объедалась до отвала.
Одежда раз за разом трещала по швам, прежде чем ее перешивали заново, надежные пуговицы держались до последнего, а потом их все равно вырывало «с мясом», ибо изобилию разбухшей плоти противостоять не могло ничто.
Сахарные окошки, до которых она наконец добралась, почти ласково высвободив из пряничных рам и поглощая по одному, таяли на языке словно снег.
Последние леденцовые плашки начали трещать под ее тяжестью, когда все большая часть домика стала ею, и пришлось срочно и вне очереди съесть именно их, а то под ее шагами они стали бы втоптанным в землю конфетным крошевом.
Освежающие прогулки по лесу превратились в ленивый моцион вперевалку к ручью и обратно, ее расплывшиеся бедра ходили ходуном от малейшего движения.
А живот ее медленно, но неотвратимо становился большей частью ее, основой ее бытия, центром существования. В тот день, когда она, даже наклонившись, не сумела рассмотреть собственных ног, она осознала, что именно ее живот содержит большую часть ее веса и объемов, именно он стал живым монументом всего сделанного ею.
И все же впереди оставалось еще немало дел.
Однако лучшее свое достижение Гретель осознала лишь через несколько недель после того, как оно случилось на самом деле. Моргнув, когда солнечные лучи скользнули по ее круглому лицу, она зевнула, потянулась — и замерла, когда до нее все-таки дошло.
Во сне к ней не пришел ни один кошмар. Ни один страшный сон. Просто покойная, идеальная чернота.

Наступил и миновал излом зимы, и снега растаяли, и лес пробудился, отмечая возвращение к новой жизни, а Гретель рассматривала старое жилище ведьмы, где обитала все это время — жилище, которое с такой любовью ломала и поглощала, — и тут поняла, что осталось-то не более чем на одну добрую трапезу.
Ржавая железная печь стояла посреди пустого места. Железные прутья, собранные в решетку, за которой сидел Гензель, врезанные в пол и потолок, теперь, когда не стало ни пола, ни потолка, просто лежали кучкой ржавого хлама. Рядом с печью торчала труба молочной колонки, а за ней громоздились остатки задней стенки — кучка пряничных ломтей на пол-локтя в вышину и на пару локтей в поперечнике.
А все остальное — плюшечная кровля, сахарные оконца, леденковый пол и печенье-мебель, — исчезло. Все до последней крошки, не осталось ничего. Можно сказать, что и домика-то тут никакого не было.
Однако, подумала Гретель, упиваясь плодом труда своего, это не значит, что домик просто исчез. О нет, она теперь будет носить его в себе, весь, каждую часть. Она при этом изменила его, это правда, но точно так же и он изменил ее.
Она опустила взгляд на свои пальцы — толстые, как сардельки, отчего они казались неуклюжими и короткими. Тыльную сторону кисти покрывали ямочки, запястье в перетяжках стало кольцами жира и плавно переходило в руку, которая у плеча в обхвате превосходила талию той Гретель, какой она была еще так недавно.
Она провела ладонью по складкам живота, который неизменно вываливался из юбки — заново перешитой из, почитай, всех прихваченных с собою. Он выплескивался подобно водопаду из теста, трепещущий и податливый сейчас, будучи пустым; через несколько часов, она знала, когда она закончит трапезу, он станет круглым и тугим, слой мягкой плоти поверх плотного кома съеденного. По верхней складке разметались ее груди, и когда Гретель опустила взгляд, чтобы изучить их получше, она почувствовала, как основание бюста задело ее третий подбородок, всколыхнувшийся, когда она тихо рассмеялась.
Поглядела на печь — и фыркнула. Когда она ребенком видела ее отверзтую огненную пасть, та казалась такой громадной. Врата в ад, пылающая бездна, конец всего сущего. Даже ведьму, когда Гретель спихнула ее в горнило, спалило дотла, стоило пламени коснуться ее, словно она была не человеком, а бумажной куклой. Но сейчас печь как-то зримо съежилась, она на самом деле была такой крошечной, в жерле едва могла разместиться маленькая девочка или сморщенная старая карга. И никогда и ни за что сюда не смогла бы протиснуться нынешняя Гретель — раза в четыре массивнее той женщины, которая впервые почувствовала на губах вкус шоколадной двери.
Были у нее фантазии, как поступить с этой железной дрянью, когда она покончит с домиком. Вырвать из земли и бросить в омут. Или оттащить к кузнецу и расплавить. Однако сейчас, когда финал всего, зачем она сюда пришла, уже был, считай, достигнут — Гретель решила, что лучше всего просто здесь ее и оставить. Пусть на этой печи гнездятся птицы, пусть она ржавеет под ветрами, дождями и снегами, пусть осыпется бессильным крошевом и станет ничем.
А она пока будет расти, расти и расти.
Занятно, что скажет Гензель, когда увидит ее — может, как во сне, расстроится и ужаснется, а может, все-таки поймет, когда она все ему объяснит. Однако это — может и подождать.
Прямо сейчас перед нею все еще лежат остатки домика, которые необходимо съесть.
А потом, когда все будет завершено, Гретель наконец сможет жить.
Просто — жить.
Завершенно, с чувством выполненного долга и глубокого удовлетворения...