Под давлением общества

Под давлением общества

(Peer Pressure)

Когда мы прибыли в Ламакан, было, мягко говоря, адски жарко. Девятнадцать часов в воздухе, да пять часов перерыва в Дохе между рейсами, и вот нас встречает международный аэропорт Амохарл, и клянусь, я думала, что получу солнечный ожог еще до того, как выйду из самолета. Это при моей-то смуглой коже! В иллюминаторах самолета я видела исключительно пустыню, сплошной песок до горизонта. Амохарл находился с другой стороны — любоваться красотами города предстояло уже после посадки, — но ничего, кроме песка, на острове реально не было. Нечего и говорить, что такой пейзаж не прибавил мне настроения.

Скандал родителям я закатила еще до того, еще в Лос-Анджелесе, что было совершенно неудивительно. Мы скандалили постоянно с тех пор, как мне сообщили, что мы отправляемся на какой-то чертов остров за полсвета от обитаемого мира на целый год. Разумеется, мне поставили на вид, что если бы я озаботилась поступить в колледж, то уже спокойно готовилась бы к переходу на второй курс, жила бы сама по себе и не зависела от предков, и все такое прочее. Ну не нравится мне учиться, никогда не нравилось, а у родителей столько бабок, что я могу всю жизнь спокойно прожить на одни проценты, так какого, спрашиваться, напрягаться? На хрена мне сдался тот колледж? Выдали бы мне небольшое содержание — я бы тут же съехала и жила своей жизнью. Думаю, они решили, что если достаточно долго продержат меня на коротком поводке, я однажды психану и хлопну дверью, устроюсь куда-нибудь и начну зарабатывать сама. Ага, нашли дурочку.

Сейчас-то мы снова ладим, но тогда я на них так злилась. Мы даже не разговаривали, когда мы выходили из самолета, петляли по этим белым коридорам в терминале аэропорта — как в психушке, честное слово, — проходили паспортный контроль через вип-зону (говорю же, родаки у меня богатые), и потом увидели водителя с табличкой «Пури». Пока мы шли от дверей терминала до дверей лимузина, это было десять секунд в натуральной печке, но в машине оптимистично гудел кондиционер.

Напротив нас на диванчике сидел здешний папочкин деловой партнер, Сами Тамкин: полжизни он провел в разъездах между Лос-Анджелесом и Дубаем, а здесь, в Ламакане, находился весь последний год. Зовите меня просто «Сэм», белозубо улыбался он на Западе. Он вообще часто улыбался.

Он пожал отцу руку и проговорил:

— Рад видеть тебя, Шив.

Потом пожал руку матери и изобразил куртуазный поцелуй, она, черт подери, даже захихикала.

— Кристина, какое удовольствие наконец познакомиться с вами.

Посмотрел на меня.

— А вас, юная леди, зовут Сара?

Я пожала ему руку и сказала «привет». Я девушка вежливая, как бы ни цапалась с предками.

Сами открыл шкафчик и извлек серебряный поднос с тремя бокалами, наполненными чем-то молочно-коричневым. Отец улыбнулся.

— Тчай.

Сами сделал неопределенный жест рукой.

— Поверь мне, это лучше, чем тчай. Здесь его зовут «шей» — чай, как я понимаю, в рецепте тоже присутствует, но в основном тут молоко, сахар и какие-то местные пряности, о которых Запад никогда и не слышал. Великолепная штука.

— О, я верю, — отозвался отец, — просто нас в самолете недавно кормили.

Мама кивнула.

— А я попробую, — решила я скорее назло предкам.

От маленького глоточка весь мир словно окрасился в лиловые тона, а голова пошла кругом — в приятном смысле этого слова. Настолько вкусной штуки я еще не пробовала. Бокала хватило на три глотка, и Сами с широченной улыбкой налил мне еще из кувшинчика, который стоял там же в мини-баре.

— Право, Сами, — поднял было руку отец, — хватит и одного.

Я буквально чувствовала, как его взгляд буравит мой затылок.

— Чушь, — отозвался Сами, подавая мне бокал. — Именно так всякий ламакни встречает гостей, а по здешним обычаям невежливо оставлять пустыми тарелки или бокалы, особенно когда речь о юных леди.

— Но ты-то американец. Ну в крайнем случае араб из Эмиратов, — фыркнул отец. — В тебе нет ни капли крови ламакни, а живешь ты тут меньше года.

— Друг мой, — проговорил Сами, убирая кувшинчик обратно в бар, — с таким отношением к делу ты здесь и месяца не продержишься. Амохарл космополитичен, однако здешние обитатели свято чтят свои традиции. Если ты хочешь превратить их деньги в еще большую кучу денег, придется тебе следовать их культуре. Слегка ассимилироваться. В конце концов, это не навсегда, ты сюда всего на год прибыл, так?

Я понятия не имела, о чем они еще болтали. Не прислушивалась, сосредоточившись на бокале шея, как они его тут называли. Вкусно, и родители кипят — мне этого было достаточно.

Впрочем, я обратила внимания, что на клицах почти никого нет. Из транспортных средств — только машины, даже автобусов не видно. И очень изредка попадались тощие как скелеты бедняки-бомжи, которые, найдя себе уголок в тени — каковых было очень немного, — сидели там, стараясь не двигаться. Задрапированы в балахоны с капюшонами или чем-то вроде, даже не понять, мужчины или женщины. Хуже, чем бродяги в Лос-Анджелесе.

Дома родители принялись капать мне на мозги.

— Сара, — заявил отец, — мы об этом говорили не в первый раз. Тебе следует изменить свои привычки в плане еды, и начаа все с нуля на новом месте, ты поступаешь наихудшим образом. Мало того, что взяла эту гадость, так еще и целых два бокала!

— Мы не хотим ругаться, — сказала мама, — но ты делаешь все только сложнее.

— Ма-ам, — закатила я глаза, — только не говори, что не будь там папы, ты бы отказалась.

Она покачала головой.

— Отказалась бы.

Черт, и верно. В том году она скинула двадцать кило, сочтя, что слишком поправилась, и твердо держалась в избранных габаритах. Привычные мне с детства перекусы и десерты исчезли напрочь, и с тех пор, как мама достигла желаемой планки, она не взяла в рот и крошки, не предусмотренной планом питания. Бывшие толстушки соблюдают диету жестче всех.

— Не пытайся стравить нас, — сказал отец, — все равно манипуляторша из тебя никудышная.

Проигнорировав дальнейшие получения, я ушла к себе. И только тут осознала, что это не наш старый коттедж в Лос-Анджелесе. Как начала скандалить, так и не взглянула на новый дом, который был подготовлен для нас здесь, хотя у родителей имелись и подробные планы, и фото с разных ракурсов. А дом-то роскошный. Предназдаченные для меня покои были раза в три просторнее, чем прежние: стильный четырехспальный сексодром с балдахином, дорогущий мягкий ковер, гардероб в пол-стены, диванчик у панорамного окна, ростовое зеркало. Подошла к нему, встретившись взглядом с собственным отражением. Ничего нового и, по чести, ничего особенного. Не высокая и не мелкая, не тощая и не толстая, не белая и не черная. Помню, в тот день на мне были шорты из тонкой джинсы и облегающая розовая футболка, и я думала, что мои руки, бедра и ягодицы несколько круглее, чем следует. Не толстые, но именно чуть круглее. И как бы ни злилась на предков, но несколько миллиметров жирка у меня все же имело место быть, так что мысль, а не похудеть ли мне чуток, может, стану выглядеть интереснее, хочешь не хочешь, в голове присутствовала.

Вошла в ванную — она у меня персональная — и в глаза бросилось все сразу: прозрачно-белый кафель, мраморная раковина, душ с ванной, где места хватит шестерым. И весы, прямо напротив двери. Я уж хотела выкинуть эту гадость в окно, однако передумала: снаружи ведь такая жара… в общем, плеснула в лицо водой, закрыла дверь ванной и плюхнулась на кровать. Тут меня и накрыло после перелета: проспала я аж восемнадцать часов.

Утром сполоснулась в душе и спустилась на кухню, было что-то около десяти утра. Я и не думала, что кто-то будет в доме, однако на кухне оказалось аж несколько человек, которые резали овощи или что-то жарили на громадной плите. Мама стояла в углу. Я уж решила, что она тоже не знаеь, что тут происходит, но когда я вошла, она сообщила:

— У нас тут наемные повара. Приходят приготовить еду — трижды в день, или чаще, если понадобится.

Я опустилась на стул, и передо мной тут же материализовался источающий пар омлет и чашка кофе. Полупроснувшаяся я смела все это в одно мгновение, и уже вытирая губы салфеткой, решила:

— Невероятно вкусно.

— Отец уже ушел, — сказала мама. — Я ему предложила хотя бы в первый день не напрягаться, но он настоял, что должен встретиться с деловыми партнерами. Потом, мол, отдохнет. И вот еще что: прости за вчерашнее. Мы и правда не хотим ругаться с тобой, честное слово. Мы просто хотим, чтобы ты правильно питалась, иначе со временем расползешься до безобразия.

Я просто смотрела на нее, попивая кофе.

— Извинения я оценила.

— Честно говоря, — вздохнула она, — даже хорошо, что у нас есть кухонная прислуга. Они знают, как готовить здоровую пищу, которая при этом была бы вкусной, а именно об этом все и мечтают, не так ли? Просто я должна привыкнуть, что они все время здесь… А, да, еще. Селим Боаб, один из ламаканских партнеров твоего отца, сказал, что его дочь была бы рада познакомиться с тобой прямо сегодня. Она где-то твоих лет и знает, что ты тут ничего еще не знаешь, и хочет показать тебе все и познакомить кое с кем из своих подружек. Правда, мило?

— Вообще да.

Отлично. Я уже сказала им, что ты придешь. Они пришлют за тобой машину и привезут на обед где-то к половине двенадцатого. И… прошу, если тебе снова предложат этот их шей, не пей больше одного бокала, ладно? Я тебе пока запишу наши новые телефоны, тут другая сим-карта, уже поменяли.

Кивнув, я отправилась к себе переодеться.

Автомобиль от Селима — громадный белый «мерс»-кроссовер — ровно в половине двенадцатого стоял у порога, а фактически — в гараже. Специально для нашего удобства, чтобы не жариться в печи окружающего мира между прохладой дома и кондиционированным сквозняком салона. Круто, а? Ехали мы минут двадцать, и я все думала о своих прежних друзьях-подругах — там, в Америке. Они так и так стали «прежними»: после школы все дружно отправились кто в колледж, кто в универ, кто еще в какой вуз, и хотя не все учились далеко от дома, а на лето вернулись — все были постоянно заняты, мы так или иначе теряли связь. Можно было бы отправить кое-кому эсэмэску-другую, но в Калифорнии сейчас два часа ночи...

В общем, добрались мы до обиталища Боабов. Это был натуральный дворец, громадный, с изящными бронзовыми воротами, а в гараже там разместился бы средних размеров самолет. Невысокий стройный индус при полном параде а-ля британски дворецкий открыл передо мной дверь, аки паж, и что-то проговорил. Я опознала урду, но увы, в отличие от отца, я на нем не говорю, так что я лишь развела руками и пожала плечами. Он скорчил неопределенную гримасу и посторонился, открывая для меня двери дворца.

Где я сразу и оказалась в нежных костедробительных объятиях госпожи Боаб — толстой дамы средних лет с громадной грудью, реально громадной, я ничего не видела и даже вздохнуть не могла, стиснутая этими подушками, но когда я испугалась, что сейчас меня задушат, хозяйка дома выпустила меня и я наконец смогла получше ее рассмотреть. Невысокая, толстая, облаченная в темные свободные одеяния, длинные черные воросы стянуты в пучок, и она просто сияла радушием.

— Рада встретиться с тобой, Сара, так хорошо, что ты здесь.

— Спасибо, — переводя дух, отозвалась я. — Симпатичный у вас акцент, кстати. Жаль, что я не говорю по-арабски.

Она улыбнулась и покачала головой с этаким соболезнованием.

— По-арабски здесь у нас и не говорят, это харви. Но тебе незачем об этом беспокоиться, у нас все знают английский. В общем, я охотно познакомилась бы и с твоей матерью, но не хотела сейчас ее беспокоить, знаю, она сейчас занята после переезда. Может, на следующей неделе...

Я просто кивнула, потирая шею, пока она обменивалась несколькими словами с еще одним индусом — этот, похоже, английским не владел, — который подал мне традиционный, видимо, бокал шея. Я было оставила его недопитым — помнила о том, что вчера говорил Сами, и не хотела в первый же визит выглядеть обжорой, с порога требуя добавки. Впрочем, бокал мне все равно тут же наполнили снова, и госпожа Боаб повела меня по их роскошному и обширному обиталищу.

— Селима ждет тебя в столовой.

Тут-то я увидела самую корпулентную девицу, какую встречала воочию.

Невысокая, чуть побольше полутора метров, с темно-карими глазами и черными волосами, заплетенными в длинную косу, одетая в легонькую хлопковую. блузу лавандового оттенка и штаны, которые на персоне чуть помельче были бы мешковатыми, но ее живот и бедра растягивали их едва ли не до прозрачности. Самой заметной частью ее фигуры был именно живот, две складки громадного объема — что в ширину, что в толщину, — но также у нее были невероятно пухлые плечи и предплечья и тяжелый двойной подбородок, из-за которого лицо Селимы напоминало тыкву. Весьма симпатичную, но все же. Даже не подозревала, что бывают люди таких габаритов, особенно в ее-то года. И хотя ее мама продолжала о чем-то там говорить, Селина словно и не заметила, как мы вошли. Она сидела за громадным слолом, полностью сосредоточенная на подносе с едой, поглощая питу с сытным мясным рагу, и самосу в виноградных листьях, и шей из литровой примерно кружки, порой забрасывая в рот ломтики пахлавы. У второй двери стояла еще пара индусов, наблюдая за девушкой, чтобы вовремя наполнить ее кружку, убрать пустую тарелку или подать новое блюдо.

— Селима, — проговорила ее мать, — Сара приехала. — И вышла из комнаты.

— Ммммф, — проворчала Селима, принялась жевать еще быстрее, проглотила, запила прожеванное громадным глотком шея и откусила еще один кусок самосы, прежде чем повернуться в мою сторону. Ну, насколько получилось, а получилось не слишком далеко. И еще не видя меня, проговорила: — Садись, пожалуйста.

В отличие от матери, у нее был британский акцент высшего общества.

Я опустилась в единственное кресло — на другом конце стола, до странности далеко, впрочем, мне прекрасно была видна верхняя часть ее тела, выпирающая над столешницей. Из-за громадного пуза Селима едва могла дотянуться до еды, хотя слуги заботливо придвинули тарелки так близко, как только возможно.

— Прости, пожалуйста, — прожевав, сказала она, — мне следовало бы подождать, но у меня с самого завтрака крошки во рту не было, и я очень проголодалась. — Слуги тем временем выставили передо мной те же блюда, что у нее, и в том же количестве, наполнив такую же кружку шея. Селима отложила приборы и кусок хлеба, скрестила руки на животе. — Давай начнем так, как принято в приличном обществе. Очень рада встрече с тобой, Сара. Меня зовут Селима.

— И я рада встрече с тобой. Селима… твоего отца ведь Селим зовут?

Скорчив рожицу, она кивнула.

— Он немного эгоманьяк.

Я рассмеялась и покраснела.

— Да нет, я совсем не о том!..

Взмах пухлой руки Селимы словно смахнул прочь большую часть моего смущения, а обратным движением она забросила в рот остаток самосы.

— Пфофти, уфе фкафала, я офень пфоголодалафь, — с набитым ртом проговорила она, сделав ударение на слове «офень».

— Правда, — сказала я, пригубив шей, — я очень рада встретиться с тобой, особенно что ты меня пригласила в гости. Мы ведь только приехали, я тут никого и ничего не знаю.

— Неважно, — ответила Селима. — Зато знаю я. Переехать в новую страну — это нелегко. Кое-кто из моих лучших подруг — экспатриантки, и я по их опыту знаю, каково это, потому и хочу помочь тебе чем могу. Скажи, ты будешь учиться здесь у нас?

— Да нет, не планировала...

— Ну и замечательно, — кивнула она, забрасывая в рот виноградный лист. — Какой в этом вообще смысл, у нас-то? Чтобы доказать, что ты заслуживаешь своего богатства, что оно досталось тяжким трудом? Именно поэтому все вы, чокнутые американцы и индусы, тратите столько времени и сил на диеты и спорт. Ну правда, зачем? Когда у тебя уже есть куча денег, ты можешь позволить себе самую роскошную и великолепную еду, так к чему себя ограничивать?

Я даже не знала, что сказать. Никогда не слышала подобных мыслей, высказанных вот так вот в лицо.

Селима подмигнула.

— Я уже вижу, что ты со мной согласна. Поверь мне, Ламакан не похож ни на Запад, ни на Восток, он уникален в своем роде. Наша культура — смесь эпикурейства и мазохизма. Мы знаем, как жить полной жизнью.

Чтобы не отвечать, я отхлебнула шея и взялась за еду.

— Итак, — проговорила она, — ты не замужем?

— Что? Нет, конечно, — покраснела я.

— И парня у тебя нет?

— Нету.

— Ну, у меня тоже, но у нас тут большинство семейство настроены слегка консервативно. Свидания и прочая романтика у нас, правду сказать, редкость, а в брак девушкам запрещено вступать до семнадцати лет. Ну а поскольку мне как раз в том месяце исполнилось семнадцать, а нынче утром я весила уже сто девяносто один килограмм — перспективы в этом плане у меня неплохие… — Селима улыбнулась, окунула кусочек питы в рагу и кинула в рот.

Я помолчала, не зная, что и сказать. Наконец сподобилась:

— Не знаю даже, как мои родители будут тут жить. Здесь обычаи… можно сказать, прямо противоположны всему, к чему они привыкли.

Селима пожала плечами.

— Как-нибудь проживут. — Тщательно промакнула остатки рагу кусочком хлеба, прожевала и, прикрыв рот ладошкой, деликатно икнула — вот не думала, что икать можно деликатно. Потом сказала: — Как будешь готова, можем прокатиться, познакомлю тебя с подружками.

— Конечно, поехали.

Она искоса взглянула на меня, склонив голову к плечу.

— Ты что, даже обед доедать не будешь?

Я посмотрела на свою тарелку, которую успела очистить, затем на Селиму.

— Да я уже доела. И наелась, так что готова в путь.

— Ну как скажешь, — не без труда приподнялась, опираясь на стол. — Ладно, там всяко что-нибудь да перекусим. — Я ушам своим не верила: слопала столько, что хватило бы двоим или троим, и не сходя с места говорит о «перекусить»? Впрочем, я последовала за ней, вперевалку выдвигающейся из комнаты.

Водитель отвез нас в торговый центр — белый, громадный, с отменными кондиционерами. Более роскошного в жизни не видела, побольше, чем наши калифорнийские, и с модными бутиками — «Фенди», «Версаче», «Гермес» — и невероятными ресторациями, и разумеется, покупателями были исключительно весьма обеспеченные персоны. Арабы, индусы, африканцы, некоторое количество белокожих экспатриатов, попались на глаза и несколько персон вроде как из Юго-Восточной Азии, тайцы или кто-то вроде того. Мужчины в основном были стройными или упитанными, кроме нескольких монахов — понятия не имею, что они вообще делали в торговых рядах, они ничего не покупали, но вся эта компания в цветных мантиях была весьма корпулентной. А вот женская часть посетителей — другое дело: абсолютно все были толстыми. Не то чтобы все габаритов Селимы, но стройных не было. Одеты кто в джинсы, кто в платья, кто в балахоны арабского типа, однако одежда там трещала на многих. Впервые за весьма долгое время я напрочь выкинула из головы то, что говорили родители. Это меня они называли толстой? Да рядом с этими я н на тростинку-то не тяну, а подобное девушка, которая выросла в Южной Калифорнии, может заявить не так уж часто.

Я удивилась, когда, миновав модные ресторации, мы вошли в квартал быстрого питания. Тут были как знакомые не заведения, так и те, о каких я сроду не слыхивала, вроде «Ламаканского особого». А за столом в центре нас ожидали подруги Селимы. Самые, пожалуй, корпулентные среди всех посетителей квартала быстрого питания, и я заподозрила, что это значит, что они также и самые богатые из здешних. Там были Суда — тайка, сплошное пузо и складки сала на руках, которая пила лимонад из трехлитрового, не меньше, контейнера; и жующая громадный бургер Фатима, светлокожая пакистанка с массивной колышущейся шеей и обширными ягодицами и животом, которые распирали ее хлопчатобумажную курточку и свисали с обеих сторон сидения; и близняшки Лиззи и Лара, имеющие категорический перевес в нижней части туловища, я сочла их аборигенками, но потом узнала, что детство свое они провели в Нью-Йорке, американо-египтянки, которые переняли безукоризненный британско-ламаканский говор; и Иман, вот она-то как раз была природной ламаканкой, обхватами сравнимая с Селимой, она горстями забрасывала в рот картошку, жаренную в утином жире, а еще ухитрялась сочетать несочетаемое — хиджаб и роскошное зеленое платье, одновременно скромное и вызывающе-соблазнительное; и наконец, Амаль, сомалийка с курчавыми черными волосами, стянутыми в свободный узел на затылке, и вытянутым лицом с высокими округлыми скулами. Амаль как раз вернулась за стол, балансируя полным подносом снеди, ее колоссальные бедра и ягодицы, обтянутые светлыми рейтузами, колыхались от малейшего движения, но самой выдающейся частью ее фигуры было невероятных габаритов пузо — громадный мешок сала, выпирающий вперед и в стороны и свисающий до колен, наполовину выплескивающийся темной складкой из-под темно-зеленой блузки, и все это ходило ходуном в унисон с ее бедрами и ягодицами. В общем, Амаль — это Амаль, ее невозможно было ни с кем сравнить. Роскошная, стильная, уникальная и явно самая толстая даже среди этой раскормленной компании подруг. Я просто не знала, как себя с ними вести.

Амаль мягко опустилась на сидение, достаточно обширное, чтобы вместить ее телеса. Громадное пузо своей тяжестью раздвинуло ее массивные бедра. Умостив поднос на край стола, она подняла взгляд.

— О, привет, Селима. — Удивительно, но у сомалийки акцент оказался американский. Ее бесстрастно-угольные очи скользнули по мне. — А ты, должно быть, Сара.

Я ответила — приятно, мол, познакомиться, после чего мне представили всех остальных, и мы с Селимой тоже отправились взять со стойки что-нибудь перекусить — пару пита-сандвичей с жареной картошкой для Селимы, ну а мне сандвич с курятной и картошку, — а потом также устроились за столом. Сидения здесь по ширине напоминали скамейки, я занимала от силы треть.

Как общаться с такой компанией, я понятия не имела, и сподобилась лишь на нейтральное:

— Обедаем?

— Нет-нет, — возразила Фатима, — обедали мы пару часов назад. Это так, перекус. — И вгрызлась в свой бургер, а я завороженно наблюдала, как колышется ее шея, пока она жевала. Сама я потихоньку прикладывалась к собственному сандвичу. Нет, голодна я не была; подобное мне бы в обычной ситуации не помешало, но недавние увещевания родителей до сих пор звучали в голове, и хотела бы не обращать внимания, а не получалось.

— Бедняжка, — улыбнулась Фатима, — мы так спешили, и я даже не дала Саре доесть обед. Не стесняйся, кушай!

Словами этими, словно изгоняющий демона экзорцист, она вышибла родительские слова у меня из сознания, и я радостно вгрызлась в сандвич.

Мы ели и болтали о том о сем еще несколько часов. Я узнала, что все эти девушки — из семейств, которые, как и мой отец, заняты в финансовой сфере: кто-то управляет богатствами островного правителя, кто-то работает с внешними инвестиционными фондами, пользуясь местными налоговыми льготами. Почти все жили в Ламакане с детства и были свято уверены, что богатым и могущественным подобает быть толстыми. Иного они, собственно, и не знали, ибо сколько себя помнили, никого родители не увещевали не так налегать на еду или ругали за чрезмерную полноту, ровно напротив. И хотя внушенное мне моими собственными родителями чувство вины было слишком сильным, чтобы исчезнуть вот так вот сразу — вина эта, пока я сидела с этой компанией, стала ощущаться как нечто неестественное. А вот одержимость девушек собственными жирами, наоборот, казалась вполне природной и понятной, особенно в свете того, что они постоянно хвастались собственным весом.

— Утром во мне уже был сто девяносто один килограмм, — гордо повторяла подругам Селима, — думаю, к концу лета доберусь до двухсот.

Те одобрительно закивали.

— А я уже несколько месяцев застряла на ста шестидесяти пяти, — вздохнула Суда.

А Лиззи и Лара хором подтвердили, что как ни стараются, не могут перейти за сто семьдесят пять.

— Я еще в апреле ушла за сто восемьдесят, — прожевав очередной кус бургера, заявила Фатима. — Просто надо каждый вечер прямо перед сном как следует наесться.

— Я пыталась, — нахмурилась Суда, — но от этого у меня выходит несварение.

— Прими антацид, и проблема решена, — отрезала Фатима.

Тут голос подала Иман:

— Амаль поможет. Она точно знает. Как ты сумела так растолстеть, а, солнце ты наше?

Амаль пока хранила молчание, расправляясь с громадной миской картофельного пюре с подливкой. Сейчас она отставила ее, очищенную, обратно на поднос, и взгляд ее оставался все таким же отстраненным, когда она ответила:

— Мне нечего вам посоветовать.

Иман рассмеялась и покачала головой.

— Ну конечно же, есть чего, ты сама живой пример успеха!

— Моего успеха никому из вас не купить, — отрезала сомалийка, и дочери богатейших ламаканских семейств сделали глубокий вдох. — Мое тело просто на это способно. Вы постоянно спрашиваете, в чем мой секрет; я могу самым подробным образом выложить вам весь мой режим питания и распорядок дня, но факт в том, что у вас просто не получится так же. Во мне двести сорок пять кило, — я аж вздрогнула, — и это просто потому, что я физически не могу не есть, если бы даже захотела себя ограничить. Это дар. У кого нет такого же — так, как у меня, не получится никогда.

Повисло молчание, у Суды даже слезы на глаза навернулись. Наконец Селима откровенно вздохнула.

— Увы, ты права. Нам с тобой не сравниться.

Амаль просто кивнула и посмотрела на меня.

— А ты сколько весишь, Сара?

Я поморщилась. В точности я и не знала: давно не взвешивалась, протестуя против попыток родителей контролировать мой режим. Так что так и ответила — не знаю.

Все хором ахнули.

— Как так вообще можно — не знать? — прошептала Лиззи сестре, а Суда посмотрела на меня со смесью неловкости и неверия.

Амаль лишь склонила голову набок, отправила в рот очередную ложку подливки и заявила:

— Лучше проверь.

Собственно, эти два слова болтались у меня в голове, когда авто Селимы везло меня домой. Я объелась далеко сверх пределов сытости и обеими руками придерживала болезненно вздувшийся живот, пока Селима уплетала чипсы. Она, похоже, слова «сытость» вообще не признавала.

— Проверить стоит, — как на голубом глазу проговорила она. — Неважно, что ты худая, оно и так видно, и для новенькой это вполне нормально. Но не знать, сколько ты сама весишь — так же нельзя. Если тебе зададут этот вопрос, а его зададут непременно, а ты не сможешь ответить — люди просто не будут знать, как с тобой дальше разговаривать.

— Ну, наверное, от взвеситься никакого вреда не будет. Просто странно. В Калифорнии все совсем по-другому...

Селима удовлетворенно улыбнулась.

— Здесь лучше. Тебя не будет отягощать груз диет и измывательств над собственным организмом. Здесь, в Ламакане, у нас свобода. Свобода наслаждаться тем, что нравится нам самим.

Разумеется, когда я появилась дома, родители подняли хай, увидев, как мой раздувшийся живот распирает блузку, я-де должна серьезно следть за своим здоровьем и вообще.

— Отныне ты будешь взвешиваться каждый день, — загремел отец, — в конце концов, у тебя для этого весы и поставлены, и ты будешь ими пользоваться.

— Хорошо, — ответила я, заткнув их столь неожиданно быстрым согласием. — Пойду прямо сейчас и взвешусь.

Ушла к себе, вошла в ванную, разделась до белья, большим пальцем ноги включила весы, экран засветился, в динамиках заскрипело «готов». Встала на металлокерамическую плиту. Экран моргнул, раз, другой, третий, затем говорящие весы сообщили:

— Семьдесят семь килограммов.

Я сошла с весов, вернулась в спальню и встала перед зеркалом. Ущипнула себя за круглые руки, повертела круглыми ягодицами, огладила вздувшийся после сегодняшнего животик. Семьдесят семь кило при росте в метр шестьдесят семь; для Калифорнии невероятно много, почти жиртрест, а здесь… все равно, что ничего. Все эти девушки более чем вдвое толще меня, а Амаль и вовсе втрое. Я радом с ними — щепка. Могу себе позволить не париться насчет собственного веса. Есть куда расти.

Что я и делала. Проводила все время в компании Селимы, которая оказалась невероятно дружелюбной. Она посылала за мной машину, в которую я и ныряла, проскользнув мимо мамы, и мы прекрасно зависали у нее дома. В основном ели и болтали. Она учила меня истории и культуре Ламакана, о том, каково это — расти на острове. Иногда к нам заглядывали Суда или Фатима, а иногда мы отправлялись встретиться со всей компанией в торговый центр или в ресторан. Амаль никогда не приходила к Селиме домой, ее мы видели только в публичных, так сказать, местах; она также никого не приглашала к себе. Всегда отстраненная, молчаливая, но видно было, что все девушки очень ее уважают. А может, побаиваются, тут разницу трудно было уловить. Говорили практически исключительно о еде: что у кого было на завтрак-обед-ужин, какое новое блюдо в ресторане стоит попробовать, какие интересные вкусности появились в округе. Порой в разговоре всплывала тема парней, но так, краешком и мимолетно: появился новый сосед, или друг детства приходил на званый ужин. Глубоко консервативный стиль, и спасибо Селиме за то, что я понимала, что кроется за этми намеками. Родители Селимы постоянно беседовали с родителями парней подходящего возраста, намереваясь выдать ее замуж. Пока дальше разговоров не продвинулось — родители у Селимы были весьма требовательными в этом плане персонами, — однако от таких новостей сердце моей лучшей здешней подруга тем летом то взмывало в небеса, то рушилось в бездну, иногда по три раза на дню. И хотя Селима более чем определенно любила поесть и просто так, от всплеска эмоций ее всегда пробивало «заедать стресс». Конкретно так. Не будь у нее неограниченного доступа к еде, все эти переживания насчет брачных договоренностей точно отразились бы на ее душевном состоянии.

Как и требовали родители, я взвешивалась каждый день. Организм, не изнуренный диетами, тем не менее принялся активно набирать вес. Наверное, прежде меня что-то подсознательно сдерживало — то ли американский образ здоровой жизни, то ли критические ремарки родителей, — а теперь, когда я приняла подход Селимы, плотину прорвало. Только за первую неделю я поправилась почти на три кило, и еще на полтора с небольшим — за следующую. Потом темп чуть снизился — от полукило до килограмма в неделю, — но все равно спустя месяц я заметно раздалась вширь. Округлились руки и плечи, окорока стали выпирать заметнее, а футболки стали задираться под напором моего животика. Который с каждым днем также увеличивался в объеме.

Каждое утро я, взвесившись, сообщала маме результаты. Семьдесят восемь кило. Восемьдесят. Восемьдесят один. Восемьдесят три. Вскоре я стала толще, чем была моя мама до того, как начала худеть. А я как на голубом глазу каждое утро оглашала очередную цифру, словно меня это ни капельки не волнует. Ее это бесило настолько, что она теряла дар речи. Я ела безо всякого распорядка, иногда вместе с Селимой объедаясь перед сном, как во время оно советовала Фатима. От этого, правда, нарушился и привычный мне режим сна, но я решила — а какая разница-то? Если я просыпалась в четыре утра, то шла на кухню и наши повара готовили мне большой-большой омлет с сыром и картошкой, и выдув еще пару стаканов апельсинового сока, я возвращалась обратно досыпать еще часиков на шесть. Мама в конце концов узнала об этом и велела соблюдать режим, но недельки две-три такого «ненормированного питания» получились просто великолеными.

Как-то утром я проснулась, а желудок был тяжелый как камень. Вчера ночью мы с Селимой на двоих слопали громадное ведро куриных грудок — ламаканцы обожают американские «шедевры» из сетей быстрого питания, — так что даже утром я все еще чувствовала себя объевшейся. Оглаживая тугой как барабан живот, я выползла из кровати и потопала в ванную, а мой жирок чуть колыхался на ходу — вот это уже что-то новенькое.

Влезла на весы.

— Девяносто один килограмм, — сообщила автоматика.

Раздевшись догола, я замерла у зеркала. Полная, без вариантов, каждый сантиметр моей тушки покрывал скромный, но заметный слой сальца. Даже мое от природы вытянутое лицо в области щек стало чуть круглее. Больше девяноста кило; это тоже было новенькое, впервые в жизни я настолько располнела. Черту ожирения в медицинском смысле я перешагнула где-то в районе восьмидесяти, это-то я знаю, но ожирение по врачебным показателям еще совершенно не значит «толстая». А сейчас сердце мое трепетало, я сама не знала, от страха или в предвкушении. В Ламакане я больше не могла сказать, что правильно, а что нет.

Натянув спортивные шортики и футболку, которая еще десять кило тому назад была слишком тесной, я вышла из спальни, но еще на лестнице услышала голоса. Кроме моих родителей, были еще два незнакомца. Более чем странно: папа уходил по делам задолго до того, как я выбиралась из постели, а гостей мы пока принимали весьма редко. Это родители обычно отправлялись к кому-то со светским визитом. Так что я устроилась на лестнице и навострила ушки.

— Итак, — проговорил низкий мужской голос, — вы провели здесь уже целый сезон, хотя на здешней жаре вы этого могли и не почувствовать. Но во всем прочем — хорошо ли вы приспособились?

— О, вполне хорошо, даже очень хорошо, большое спасибо, — ответил отец. — И вы, и все остальные — само радушие и на работе, и вне ее, вы показываете нам с Кристиной весь город и окрестности, знакомите нас со всеми, с кем следует, — моя мама согласно промычала, — а дочь Селима невероятно благорасположена к Саре, она заботится о ней так же, как вы о нас. Но, конечно...

— Что — но? — раздался женский голос. — Не стесняйтесь, в Ламакане обо всем важном принято говорить открыто. Если вас что-то заботит — говорите, мы хотим, чтобы вы чувствовали себя так же удобно, как дома.

— Что ж, — сказал отец, — меня волнует то, что моей дочери тут стало несколько слишком удобно. Понимаете, она всегда пыталась следить за своим весом, — ага, конечно, Я пыталась… ладно, пусть его, — однако здесь она, можно сказать, пустилась во все тяжкие и уже очень пополнела. Мы беспокоимся за ее здоровье.

Мужчина рассмеялся.

— Шив, ее здоровье — совершенно не проблема, не беспокойся. Здесь у нас врачи и оборудование по высшему разряду, справятся со всем, что вообще можно вылечить, и со многим, чего нельзя.

— Но я не хочу, чтобы ее пришлось лечить! Я хочу, чтобы она оставалась здоровой.

— И ты хочешь этого добиться, заставляя ее голодать? — спросил мужчина. — У нас здесь принято заботиться о себе и других. Ты же не хочешь, чтобы твое дитя, твоя родная дочь, бродила сама не своя от голода, изможденная?

— Да ее неделю не корми, видно не будет...

— Шив, тебе правда стоит расслабиться. У вас на Западе какое-то странное отношение к еде. Я надеюсь, ты не настолько зашорен и сможешь принять малую часть ламаканской мудрости. Сформулирую прямо: если твоя дочь не достигнет здоровых, по местным нормам, размеров, на тебе это отразится не лучшим образом. Люди будут думать, что ты плохо о ней заботишься.

— Кристина, — проговорила женщина, — тебе, честно говоря, тоже стоило бы немного поправиться. Хотя для вашей дочери это гораздо важнее.

Моя мама ничего не ответила — она трусиха, — но я словно наяву видела, как ее бледная как тесто кожа, на которую отказывался ложиться и калифорнийский, и ламаканский загар, выцветает еще сильнее.

— Хм… — только и мог сказать отец, а потом разговор зашел об иных вещах. А я с трудом верила тому, что только что услышала; спускаться к людям мне сейчас определенно не стоило, так что я вернулась обратно в кровать и уставилась в потолок, а потом как-то незаметно задремала.

Уже потом я узнала, что гостями были Абдаль Хак — замминистра финансов Ламакана, в определенном смысле папин босс — и его супруга. Абдаль явно накануне в приказном порядке дал отцу отгул «чтобы лучше познакомиться» и напросился с женой к нам на утренний чай; мама категорически не позволяла поварам готовить шей. Визит был особенный: Абдаль Хак — не абы кто, его мнение в Ламакане значило очень многое, родители физически не могли отмахнуться от его слов. Конечно, мне они не сказали, что речь шла и обо мне, однако я видела, что сказанное запало им в душу.

Отец временно вообще перестал разговаривать со мной. Нет, вечерами мы обменивались несколькими словами, но я видела, он готов был сбежать, если бы разговор продлился подольше. Так что он молчал. Далось это ему с большой кровью: порой я ловила на себе его взгляд, исполненный отвращения, беспокойства и гнева скорее на все сущее, нежели на меня лично. Однако он молчал, и в определенном смысле мне стало легче. Он перестал мной командовать.

У мамы и вовсе, можно сказать, сделался легкий сдвиг по фазе. Для начала она вообще не выходила из своих покоев три дня — во всяком случае, я за эти дни ее так и не увидела. А потом я спустилась на завтрак и обнаружила ее за столом, который ломился от блинчиков, плюшек, пирожных, плошек с маслом, сиропом и сливками, там даже была ветчина — редкий для острова продукт, ведь здесь многие считались мусульманами, хотя бы в культурном плане, — и шей, два больших кувшина, хотя ранее мама стеной вставала против «этой гадости в нашем доме». Увидев меня, она принялась подгонять поваров, чтобы те побыстрее приготовили все, что следовало, затем усадила меня за стол и собственноручно наполнила мою тарелку всем этим изобилием.

— Мам, какого черта вообще происходит?

— Я слишком давила на тебя, — в глазах ее пылал дикий огонь. — Тебе нужно поесть; мы не должны были препятствовать тебе, так что следует наверстать упущенное. Мы не заботились о тебе так, как следовало.

Я от удивления дар речи потеряла, а рука сама собой потянулась за пухлым, сладким свежевыпеченным блинчиком.

— Мама, я… спасибо, правда, — наконец сумела выговорить я, наколола на вилку ломтик ветчины, отправила в рот за блинчиком, затем пирожное… — Чертовски вкусно, — не кривя душой, сообщила я. — Мам, а ты чего сама-то не ешь?

— НЕТ! — возопила она, затем собралась с силами: — Нет, я… я уже позавтракала, пока ты спала. Кушай и наслаждайся.

— Мам, но столько мне точно не съесть.

— Так пригласи Селиму к нам. Будет для наших поваров дело, а то разленились.

— Мам, да не нужно больше...

Но она уже ушла.

Селиме я и правда позвонила, и она впервые появилась у нас дома, и мы отлично позавтракали, в шутку состязаясь, кто больше слопает. Детская игра, я глупо хихикала, признаться, но сердце расслабилось, я была словно в нирване. Никогда не чувствовала себя так легко покойно с тех пор, как мы прибыли в Ламакан… да вообще никогда, пожалуй.

Так в общем и продолжалось каждый день. Мама скармливала мне громадный завтрак и организовывала поваров, чтобы те и дальше продолжали готовить закуски и основные трапезы в течение дня. Мы с Селимой сидели то у нее, то у меня, если не отправлялись наружу повидаться с обществом, наслаждаясь обществом друг друга, сытной едой и сплетнями обо всем на свете. Даже телевизор почти не включали. Иногда заглядывали в Инстаграмм, но в основном — просто объедались и медленно, но уверенно толстели.

Мама, как правило, при этом не присутствовала.

Следующие несколько недель промелькнули как в тумане. Роскошные рестораны и уголки сетей быстрого питания, а если не там, то я у Селимы или она у меня, и в любом случае мы объедались как только могли. Подробностей сейчас уже не помню. Честно говоря, иногда при всем моем аппетите становилось скучновато, потому как мы только и делали, что ели или говорили о еде. Ну да, несколько раз заглянули в шмоточные ряды и посмотрели пару-тройку фильмов, однако Селима и ее подруги, в отличие от меня, не выросли подсевшими на планшеты-телефоны-видеоигры; они подсели на еду и исключительно на нее. Они даже не читали! Ха, и это говорю я, тупая американская школьница, которая отродясь не испытывала любви к печатному слову; тем не менее, в Калифорнии я порой расслаблялась в кресле с женским романом или мистическим триллером. Но в Ламакане на чтение времени банально не оставалось, потому как мы постоянно запихивали в рот что-то вкусненькое.

Нет, я не была несчастлива. Впервые в жизни я наслаждалась едой потому, что она вкусная, а не просто как запретным плодом. И, три тысячи чертей, она действительно была вкусной — наши повара заслуживали каждого цента из своей зарплаты. Помню, как-то в октябре Селима и Суда пришли на обед, и мы даже почти не говорили, так были заняты едой. Я велела поварам сделать нам жареную картошку и горячие бутерброды, и единственное слово у всех нас троих было «еще!» — лично я всякий раз, вгрызаясь в очередной бутерброд, ощущала, как зубы пронзают мягкое тесто и на языке щекочет солоноватый пряный расплавленный сыр, и соус из секретных ингредиентов, и тяжелый основательный вкус старого доброго мяса, и ощутив во рту эту феерическую смесь, я принималась работать челюстями, поскорее заглатывая откушенный кусок, чтобы повторить и вновь окунуться в ураган гурманских ощущений. Или же я, откусив сразу пол-бутерброда и с трудом прожевывая громадный кус, забрасывала следом целую горку пропитанную майонезом картошки. Я знала, что за одним столом со мной сидят Селима и Суда, но словно потеряла их из виду, я даже не видела, как именно они расправляются со своими бутербродами, однако могу гарантировать, что отсутствием аппетита они точно не страдали. Мы были в раю.

В конце концов мы все-таки насытились и просто сидели за столом, постанывая и оглаживая наши вздувшиеся животы, и тут вошла мама. Она уже брала себе тарелку картошки с бутербродами, но с этой самой тарелкой она уже раза три входила и выходила, не присев, и вот теперь снова вернулась, так и не прикоснувшись к еде.

— Возьми мои бутерброды, родная, — и плюхнула их мне на тарелку.

— Мам, — простонала я, — я больше не могу. Сама съешь.

— Я не голодна, — ответила она, подумала и перекинула мне на тарелку и картошку. — С картошкой бутерброды вкуснее.

— Мам, но в меня правда не лезет.

Она сверкнула очами и сказала:

— Заботься о себе как следует. На меня не смотри.

И ушла обратно на кухню, продолжая посматривать, ем ли я. Что тут сделаешь: через «не могу» я запихнула в себя три бутерброда и картошку, пока Селима и Суда остекленевшими от обжорства глазами созерцали это, и я уж чувствовала, что сейчас лопну, когда мама наконец ушла.

— Не понимаю, — выдохнула я, — мама никогда так себя не вела. Сперва мне это нравилась, но теперь она заставляет меня есть даже когда я уже не могу больше. У меня желудок каждый день молит о пощаде.

— Знакомая картина, — Селима не без труда сдвинулась вместе со стулом чуть в сторону. — Я уже такое видела.

Я молча взглянула на нее, желая подробностей.

— Твоя мама ведь американка, правильно? Помешанная на диетах и все такое. Ну а теперь она живет в Ламакане, все считают, что ты должна хорошо питаться, а она не может оставить позади прежние предрассудки. Ее личность слишком тесно связана с культом похудания. Однако она не может и игнорировать давление общества, а потому, когда проголодается сама, переносит все на тебя. Каждый раз, когда ей хочется есть, она заставляет есть тебя, потому что знает, что от тебя этого ожидают, что это поможет твоему отцу в его делах. Чем больше она голодает, тем активнее закармливает тебя.

Я застонала и запрокинула голову.

— Ну так давайте посмотрим на результаты! — заявила Суда, а Селима радостно захлопала в ладоши.

— Да я пошевелиться не могу, — простонала я. Что было чистой правдой, опять же я не настолько любила взвешиваться. Есть что душа пожелает — это да, но как только родители перестали капать мне на мозги «следи за весом», я следить и перестала. Смысл, если им на нервы этим больше не подействуешь. Впрочем, Селима и прочие подруги постоянно требовали от меня ответа на вопрос «сколько ты весишь», так что иногда я все же влезала на весы.

— Чушь, — заявила Селима.

Они с Судой с немалым трудом перешли сами в вертикальное положение, а потом стащили и меня со стула, велев двигаться в ванную. Пузо мое было тяжелым как камень, я поддерживала его обеими руками и все равно едва переставляла ноги. Впрочем, Суде и Селиме было не легче. Жирные руки тайки колыхались как желе, когда она цеплялась за перила, а Селима, медленно воздвигаясь по ступенькам, пыхтела от усилий и была вся взмокшей. Лицо ее, пока мы добрались до самого верха, стало малиновым от натуги, а ее длинное облегающее платье наполовину промокло от пота. Но им обеим не терпелось затащить меня на весы.

— Я наконец-то начала снова набирать вес, — призналась по пути Суда, — уже почти сто семьдесят.

— Ну, я собиралась устроить правильный сюрприз, — заметила Селима, — но нынче утром было двести. — Суда ахнула, от радости и зависти одновременно. — Заняло это дольше, чем хотелось бы, однако лучше поздно, чем никогда, ведь так?

Суда обняла своими пухлыми руками шарообразную тушку Селимы — ну, насколько получилось; я обхватила подругу с другой стороны, ободряюще похлопывая ее по спине и плечу. Вот, значит, почему они еще так хотели взвесить меня: им интересно, где я застряла. Девушки, они такие девушки… они не парятся с диетами и не блюдут фигуру, но все равно соревнуются, только здесь сравнивают, кто толще и кто как поправляется.

— Давай, влезай не весы, — велела Селима, и я шагнула вперед и встала на плиту. Экран осветился, и механический агрегат сообщил:

— Сто килограммов.

Сто, мысленно повторила я. Добро пожаловать в трехзначные, Сара. Вдвое меньше Селимы; она просто громадная, и чтобы я была даже и вдвое меньше нее — невозможно, сказала бы я сразу по прибытии в Ламакан. А еще сто — значит, что с начала лета я поправилась на двадцать три килограмма. Двадцать три кило за четыре месяца. Полтора-два кило в неделю совсем не выглядели впечатляющим достижением, но сейчас, когда я оценила общий расклад, у меня коленки подкосились. Позади треть года, и я уже набрала треть своего изначального веса. Что вообще тут творится? Что я с собой творю?

— Поразительно, — пробормотала Суда, явно повторив мою мысленную калькуляцию, а Селима подошла и так же похлопала меня по спине и плечам, но почему-то выглядела при этом несколько отстраненной.

А я просто приподняла свое пузо и чуть колыхнула им из стороны в сторону. Они думали, что мне очень хорошо; у меня же душа ушла в пятки. Во что я превращаюсь?

Все было как в тумане, помню только, что мы на «мерсе» Селимы ехали в какой-то новый ресторан, откуда открывался край мегаполиса и вид на пустыню, где уже никто не жил и ничего не росло. Чтобы добраться в сам ресторан — он оказался тайваньским и назывался «Вок», — нам пришлось пройти несколько шагов под палящим солнцем от машины до крыльца, и было это ужасно. Я-то думала, что лето закончилось, но по такому пеклу и не скажешь. Пятна пота на платье у Селимы росли прямо на глазах, пока она влезала на крыльцо. Суда со всей доступной ей скоростью также вперевалку двигалась к двери, широко расставив массивные руки, жиры ее колыхались как проклятые. Да и мне было непросто, все же двадцать три кило добавочного жира, так что я перегревалась быстрее, чем раньше.

— Какие идиоты, — выдохнула Селима, — не организовали крытой автостоянки с кондиционером? Заставлять нас топать по жаре, как последних бедуинов...

Нас усадили на мощные широкие сидения, вроде офисных кресел, только куда как пошире; опустили сами сидения пониже, чтобы нам было удобно плюхнуться, зафиксировали спинки под комфортным углом и подкатили к столу. Даже со своими лишними двадцатью тремя кило я занимала явно меньше половины сидения, потому-то сознание так долго отказывалось принять правду, насколько же я растолстела.

Селима залпом высосала стакан воды со льдом и жестом потребовала еще; я пока осмотрелась. Лиззи и Лара уже были тут, джинсы на их могучих бедрах почти трещали, а Иман болтала с Судой о каком-то там шоу. Фатима потихоньку доедала большую тарелку маленьких пухлых пельмешек, не помню, как их там, с бульоном внутри.

— А Амаль будет? — спросила я.

— Не, — Фатима пыталась одновременно есть, говорить и не позволять бульону выливаться изо рта, — они всей семьей отправились на Бора-Бора. Надолго. — Забросила в рот еще один пельмешек, так что говорить ей стало еще труднее, но Фатима не позволяла подобным мелочам сколько-нибудь мешать ей. — Отец ее уехал в Африку, а все остальные — в Полинезию, что-то там насчет скрепить семью или вроде того. Их несколько месяцев не будет, вряд ли вернутся до Нового Года.

— Жаль, — проговорила Селима, но так, скорее для порядка. Подругам словно стало легче от того факта, что Амаль какое-то время рядом не будет.

Заказали мы такую гору вкусностей, что даже нашей компании, пожалуй, не под силу было справиться с подобными объемами. Да и у меня не то чтобы аппетит пропал, но я все еще пребывала в смешанных чувствах насчет собственного веса и маминого поведения. Подруги это заметили; Лиззи и Лара в шутку поинтересовались, чего это я так медленно жую, уж не заснула ли я, Суда положила мне добавки и велела кушать, а Фатима, хотя я и просила ее — не надо, хватит мне, — практически легла всей своей расплывшейся тушкой на стол, чтобы придвинуть ко мне новую миску пельмешек.

— Девочки, не давите на нее сейчас, — сказала Селима; хорошо хоть одна из них прикрывает мне спину. — Хватит ей и домашней прессуры.

— Какой еще прессуры, Селима, — возмутилась я, краснея, а подруги принялись наперебой интересоваться подробностями, — все у меня нормально дома, ладно тебе.

— Все хорошо, дорогая, я все понимаю, — похлопала меня по руке Селима пухлой влажной ладонью, — для этого и нужны подруги. Видите ли, девочки, мать Сары неплохо адаптировалась к ламаканским порядкам, но слишком уж сильно давит на Сару, заставляя побольше есть. Ей нужна наша помощь, хотя бы в моральном плане.

Я попыталась сменить тему, но меня немедленно забросали замечаниями типа «ну, мы тебя силой заставлять не будем» и «ты способна съесть больше, чем сама считаешь возможным, просто поверь в свои силы». Поддержка — это хорошо, но лучше бы Селима не вытряхивала мои личные дела на общее обозрение...

Следующие несколько недель протекали в том же ключе. Я общалась с подругами и много ела — больше, чем когда-либо прежде, — но при этом аппетит мой как-то поутих. При этом я, уж не знаю, каким образом, толстела как проклятая. К концу октября во мне было сто два кило, а к середине ноября — сто восемь. Мой организм словно приспособился к моим темпам обжорства и решил, что так и надо, поэтому если я вдруг не объедалась до отвала, желудок упрямо посылал сигнал «я голоден», замедляя обмен веществ. Селима, сколько бы ни старалась, за этот месяц поправилась меньше чем на два кило против моих восьми. Разумеется, девчонки твердили, что чем ты толще, тем труднее продолжать набирать вес, но сама Селима не считала это оправданием и у нее слегка повело крышу. Мы продолжали активно общаться, однако она все больше задирала нос, рассказывая, какая у нее великолепная семья, какая важная персона ее отец и все такое. Меня это уже начало доставать, но поскольку во всем прочем Селима активно меня поддерживала, особенно насчет странностей моих собственных родителей, а мне требовалась такая поддержка...

Тогда мне сильно поплохело. То ли похдватила неизвестную местную болячку, то ли отравилась бургером, хотя качество еды в Ламакане проверяют триста раз… в общем, уж не знаю, что там было, но меня вывернуло наизнанку и я больше недели не могла есть ничего, кроме сухарей и яиц всмятку. Подруги охали надо мной, навещали меня все вместе и по очереди, всякий раз интерсуясь, как я себя чувствую и не могу ли уже наконец нормально питаться; ответ на последнее был неизменно «нет». Селима, бросив свои эмоциональные игрища, помогала мне прийти в норму, она почти переселилась к нам, поднимая мне настроение и рассказывая байки, когда я готова была их слушать, и питалась всем, что готовили наши повара. Чувствовала я себя откровенно дерьмово, но сознание, что подруги рядом, очень поддерживало меня. Да и родители наконец стали сами собой и заботились обо мне как прежде, в детстве.

А еще я бросила париться насчет избыточного веса, которого с такой кормежкой вскоре, считай, и не стало. Я за эту неделю похудела на шесть кило.

К середине декабря я наконец выздоровела, и Новый Год готова была отметить как положено. Правда, в Ламакане Новый Год — просто отметка на календаре, солнце тут зимой шпарит немногим меньше, чем летом. И вот как-то утром спустилась позавтракать, мама сновь накрыла стол на десятерых, и через полчаса я вынуждена была практически сбежать из дому — в меня буквально запихивали еду силой, ложка за ложкой. Так что я отправилась перекусить в компании подруг, которые тоже смотрели на похудевшую меня с жалостью и сожалением и советовали получше кушать, но хотя бы не кормили меня силой. Только Селима понимала мое состояние.

— Ты этих дурочек не слушай, — шепнула она мне на ухо, — это в них предрассудки говорят. Ешь столько, сколько хочется. Я же понимаю, что ты пока еще не полностью восстановилась.

Тут мне на телефон свалилась эсэмэска от отца: он хотел пообедать со мной и поговорить о важных вещах. Мы с ним за последние месяцы суммарно и пары часов не общались, а тут вдруг целый обед вместе. Чего тут ожидать, я понятия не имела, однако сказала девушкам, что мне пора, поймала такси и поехала в японский ресторанчик, где папа назначил встречу.

— А вот и ты, Сар, — сказал он, когда я садилась за стол. И сам факт, что мы снова разговариваем, как прежде, вдруг заставил меня оценить, насколько мои бедра и живот выпирают под платьем. Он и глазом не моргнул, ему и не нужно было; просто воспоминания ожили сами собой. — Как ты сегодня?

— Нормально, — отозвалась я. Болтать о том о сем папа никогда не любил. — Как раз чуток перекусила с девочками.

— А! Я не… ну, если не хочешь, можешь ничего не заказывать.

— Не беспокойся. Я не голодная. — И это было правдой, аппетита у меня не было: частично потому, что он понятия не имел, как затронуть тот факт, что сейчас я так много ем.

— Ну и хорошо, — ему явно стало легче. — Сара, мне нужно, чтобы ты кое-что сделала.

У меня кровь застыла в жилах. Я молчала.

— Мне нужно, чтобы ты сходила на свидание.

— С кем? — только что не выплюнула я.

— Его зовут Сан Зовер, он сын одного из моих коллег, Али Зовера. Я общался с Саном, хороший парень, ламаканец, трудолюбивый. Следует по стопам отца в мире финансов.

— Пап, это же бред. Зачем ты пытаешься свести меня с парнем, которого я знать не знаю?

Отец почесал в затылке.

— Сара, мне очень жаль, но Ламакан — необычное место. Уже поползли слухи, что я дурно забочусь о тебе, потому что не ищу-де подходящего для тебя жениха. Так что мне надо сделать вид, будто я в поисках.

— То есть ты собираешься выдать меня замуж абы за кого просто чтобы держать марку у себя на работе? — Я чуть ли не кричала, и кое-кто за соседними столиками уже оборачивался в нашу сторону.

— Да нет же, — почти зашипел отец. — Успокойся и выслушай меня. Это не договорной брак, я бы никогда так с тобой не поступил. Я видел, во что это превратило жизнь моих родителей. Мне просто нужно, чтобы ты сходила на свидание. Продолжения не потребуется, если сама не захочешь.

— А что будет, когда второе свидание с другим парнем тоже не возымеет продолжения? И третье?

— Кто вообще говорит о втором свидании?

Я просто посмотрела на него.

— Ну, — вздрхнул он, — может, второе свидание и будет. Или не будет. В конце концов, мы здесь всего на год, в июне ты сможешь забыть обо всем, что тут было.

— Но зачем нам вообще все эти хлопоты, если через полгода они уже не будут иметь значения?

— Я же тебе сказал, Ламакан — место необычное. Если ко мне начнут плохо относиться, это может стоить мне работы. А на это, между прочим, живет вся семья! Здесь вообще не принято ходить на свидания, я и так выторговал для тебя максимально комфортные условия. Итак, какой будет ответ? — взглянул отец на меня.

Не знаю, действительно ли папа мог лишиться работы, если бы я сказала «нет», но альтернативы я не видела.

— Ладно, — коротко кивнула я.

Само по себе свидание вышло никаким: ужин в традиционном ламаканском ресторанчике, сорок пять минут разговора ни о чем. Однако это было ужасно: Сан ни слова не сказал на данную деликатную тему, но взглядом буквально ощупывал меня со всех сторон, и мне показалось, что я для него недостаточно толстая. Еще больше настроение ему испортило то, что я съела лишь основное блюдо, проигнорировав десерт, и сказала, что мне пора. Но удерживать меня он не стал.

Дома я сразу отправилась к себе, дрожа, несмотря на уличное пекло. Да, ничего плохого не случилось, отец сдержал обещание, но все это ощущалось настолько мерзко, что меня все еще трясло. А потом я увидела у себя на тумбочке большой шоколадный торт. И записка «Спасибо», каллиграфически на картонке с золотым обрезом. Проклятье. Теперь уже и мой отец скармливает мне десерт, расплачиваясь за порученную мне грязную работу...

Я разревелась. А потом позвонила Селиме, которая хотя бы словами и издалека, но помогла справиться с переживаниями.

— Не волнуйся, солнце, — сказала она, — все это мне очень даже знакомо. Я знаю, как ты себя чувствуешь. Расскажи мне, что случилось.

Мы проговорили часа полтора, и когда я повесила трубку, мне стало лучше. А еще я косилась на торт. Нет, я не была голодна, однако мне очень хотелось сладкого. Вот прямо сейчас. При этом я точно знала, что если откушу хотя бы кусочек вот этого вот, меня сразу вывернет. Так что я разорвала в клочья помпезную благодарственную картонку, спустила разломанный на куски торт в унитаз — труба чуть не забилась, но ничего, смыв с четвертого раза справился, — а потом нашла в одном из ящиков пару стратегически заначенных шоколадок и схрумкала, они тут были точно ни при чем.

Мир вокруг меня стал другим. Я уже ела не для себя любимой, а потому как этого возжелали другие. Аппетит от такого ощущения у меня пропал напрочь, и я практически перестала есть. Каждое утро я спускалась на кухню, где мама накрывала для меня целый пир, съедала гренку с чаем и уходила из дому. Раза с третьего мать просекла фишку и начала ругать меня за то, что я плохо ем, даже становилась в дверях «только через мой труп» и силой впихивала в меня тарелку-другую. Практически как когда она же пыталась держать меня на диете — хотя, пожалуй, даже хуже. Девушки тоже вели себя более чем странно: когда я встречалась с ними в ресторанах и заказывала себе небольшой сандвич и салатик, они не уставали повторять, мол, кушай как следует, ты ведь уже выздоровела, тебе надо набираться сил, а видя, что у меня действительно нет аппетита и в меня больше просто не лезет — замолкали и виновато переглядывались. К концу недели меня уже даже перестали приглашать на общие посиделки, отчего одиночество навалилось на меня с новой силой.

Единственной, кто по-прежнему общелся со мной, оставалась Селима, которая, когда я сообщила ей, что мне надо притормозить и есть поменьше, сказала — конечно, как сама решишь. Но тон ее при этом также был страным, чтобы не сказать хуже. Насколько я успела ее узнать, Селима сама отдавалась чревоугодию со всем пылом и от других ожидала того же.

И вот как-то утром все сошлось одно к одному, когда я влезла на весы, желая проверить, чего добилась новым распорядком.

— Сто три килограмма, — сообщил механический голос.

— То есть как так я ухитрилась поправиться на килограмм?! — Я же ни черта не ела, откуда только взялось?

Селима промолчала, а когда я повернулась к ней, лицо ее стало бесстрастным, словно она пыталась что-то скрыть.

— Ну, ты рада? — спросила я. Я не была уверена, радуюсь ли я сама, но странно было не слышать ее охов-ахов, мол, наконец-то ты снова начала поправляться.

— Ну конечно же, солнце мое, я рада. Ты поправилась, но хорошо, что совсем немного. Главное, не торопиться...

— Селима, в чем дело? — поджала я губы. — Ты как-то странно себя ведешь с тех самых пор, как у моих родителей поехала крыша. Ты раньше так радовалась, что я следую ламаканским традициям питания, а сейчас пытаешься контролировать мой вес? Что с тобой случилось?

— Да как ты смеешь! — Селима, одна из самых ленивых персон, с какими я только знакома, гневным мячиком спрыгнула с кровати. Обмотанное вокруг ее раскормленных телес одеяние наподобие сари заколыхалось вместе с ее громадным пузом. — Я думала, ты хочешь толстеть помедленнее; так чего ж ты на меня кричишь, если я стараюсь тебе помочь? Послушай, когда ты была больна, я сидела тут каждый день, заботилась о тебе, и так-то ты рещила отплатить мне?

— Да, ты была здесь каждый день. Ела нашу еду.

— Ты что, издеваешься? Мне куда проще было бы остаться дома, но я специально приезжала, чтобы помочь. Все, что я говорила и делала, было для того, чтобы помочь тебе, Сара. А ты считаешь меня попрошайкой? С меня довольно. В моем собственном доме найдется масса еды, и куда вкуснее вашей.

— То есть ты ела нашу еду, а теперь она тебя не устраивает?

— Так! — возопила она. — Это уже прямое оскорбление. Теперь-то я понимаю, чего стоила моя попытка быть доброй. Я не получила ничего, кроме печального опыта, но и ты, видимо, тоже.

Развернулась и вышла вон, подушки сала на боках Селимы столь отчаянно колыхались, что я уж думала, ее сари сейчас размотается и падет к ее ногам.

Я бежала за ней, но она стряхивала мои руки, цепляющиеся за ее мясистые плечи, и обращала на меня не больше внимания, чем слон на ту моську. Она прибежала в гараж, где у ее машины на корточах сидел ее водитель и покуривал сигаретку; увидев хозяйку, он тут же выкинул окурок и вскочил в машину. Селима не без труда влезла в «мерс», пропуская мимо ушей мои крики, и уехала.

Я была в полном раздрае. Я ведь и правда хотела если не похудеть, так хотя бы набирать вес помедленнее, так какого черта я разозлилась на Селиму за то, что она поддерживает мое же решение? Просто мне в голову стукнуло, что она это не от искренней любви-дружбы, а словно сама использует меня с ведомой ей одной целью… Я покачала головой, попрыгала на месте, авось в мозгах прояснится. Уфф. Мои жиры стали ловушкой: все рассказывали мне, что я вольна есть что пожелаю и делать что захочется, но при этом все и каждый вновь пытались меня контролировать. Моим новым подругам явно было неудобно в компании со мной, когда я перестала поправляться, а Селима… я не могла понять ее игры, только чуяла, что какой-то подвох тут все-таки есть. К черту. Проживу сама. Избавлюсь от этого жира, даже если это будет последнее, что я сотворю в этой жизни.

Добралась до своего гардероба, влезла в спортивную маечку и шорты, которые были тесноваты полгода назад, и не дав себе труда подумать, отправилась на пробежку по улицам Амохарла.

За все месяцы, проведенные в Ламакане, я еще никогда не проводила на жаре дольше пары минут, а сейчас, воображая, что гонюсь за «мерсом» Селимы, практически ничего не чувствовала, словно одержимая. А потом меня накрыло, вдруг и сразу: я в нескольких кварталах от дома, вокруг пекло, дрожащий от солнечных лучей воздух, все вокруг движется, голова как в тумане. Я пробежала еще несколько шагов, но мне стало еще хуже, желудок свело судорогой. И двадцать шесть кило жира, которые я тут набрала, совершенно не способствовали занятиям спортом: я была на грани теплового удара, перед глазами блымали разноцветные пятна и полосы. Я было развернулась, чтобы вернуться, но банально не могла понять, откуда же я прибежала. А еще в поле зрения возникли те бедные бомжи-ламаканцы, в накидках с капюшонами, они двигались по улице в моем направлении, выставив руки, словно желая схватит меня. Как в дурацком зомботриллере… я окаменела. Сама не знаю, было это все на самом деле или оказалось порождением моего перегревшегося мозга. Знаю только, что передо мной затормозил большой черный «рейндж-ровер», заднее окно поползно вниз и за тонированным стеклом обнаружилось лицо Амаль, и глаза ее были все теми же бесстрастно-далекими.

— Залезай, — велела она, — пока я не напустила еще больше жара в свою машину.

Следующее, что я помню — я сидела в комнате у Амаль, вернее, в студии-гостиной, частью которой была ее спальня. Потом я узнала, что в единоличном распоряжении Амаль был целый этаж; ее семья ну очень богатая. Но тогда я толком не знала, где нахожусь, лежала на шезлонге и стакан за стаканом поглощала ледяной зеленый напиток, которые подносили ее слуги. Сама Амаль сидела напротив меня в раскладном кресле — массивном, широченном, прочном, — большей частью погруженная в смартфон, но искоса поглядывающая на меня.

В конце концов голова у меня перестала кружиться, желудок попритих, да и кожа перестала гореть. Я продолжала пить из стакана мелкими глоточками, а потом заметила:

— А я думала, что когда к тебе в дом кто-то приходит, невежливо не угостить его шеем.

Амаль чуть заметно улыбнулась — я и не думала, что она умеет, — и ответила:

— Только не тогда, когда этот кто-то умирает от перегрева. Тебе нужен был не шей, а сок, он охлаждает и в нем полно витаминов.

Я отпила еще глоток.

— А что это за сок?

— Из какиз-то местных фруктов. Никогда не интересовалась. — И снова уставилась в смартфон.

Теперь, на свежую голову, я могла получше рассмотреть Амаль — и, господи помилуй, с прошлого раза она стала даже больше. Она сидела в этом широком мягком кресле, подогнув одну ногу и вытянув вторую, однако она попросту была слишком толстой, чтобы даже закинуть ногу на ногу. Колоссальные ягодицы примерно верхней четвертью вываливались из черных рейтуз, а бедра Амаль походили на бочки мяса со складками сала, благо рейтузы всего этого изобилия совершенно не скрывали. Ее пузо — тяжеленное, громадное — выпирало еще заметнее, чем прежде, вниз, и вперед, и вширь, а верхняя его часть вываливалась их рейтуз темно-коричневой периной полуобнаженной плоти. Собственно, помимо рейтуз, на Амаль мало что было надето, совершенно скандальный вид для консервативно-мусульманского Ламакана: маечка при ее габаритах напоминала спортивный бюстгальтер, прикрывая разве что сиськи, которые расплывались столь объемистыми складками сала, что это сало само собой приподнимало подмышками ее разбухшие руки. На расплывшемся лице еще угадывались скулы, но ниже оформились два тяжелых подбородка и массивная шея.

Заметив мой изучающий взгляд, Амаль посмотрела на меня, села поудобнее, отчего ее темно-коричневый живот колыхнулся туда-сюда, успокоившись лишь несколько секунд спустя, но волны пошли ниже и вшинь, на бедра и на бока.

— Что? — спросила она.

— Ты что, на людях тоже вот так ходишь?

Снова эта легкая отстраненная улыбка.

— Не думаю, что пялишься ты на мою одежду.

— Тем не менее, если ты выйдешь в этом на улицу, будет скандал. Но да, ты права. Ты дико разжирела.

— Я дико разжирела, — в очах Амаль мерцала несокрушимая уверенность. Амаль, она такая: никто в целом свете больше не заставит меня говорить цветисными метафорами.

Я покачала головой.

— Как ты вообще нашла меня на улице? Я вообще не знала, что ты вернулась в Ламакан.

— Вернулась я буквально три дня назад. А насчет именно на улице — тут чистое совпадение, хотя я действительно собиралась с тобой связаться и поговорить. На Бора-Бора у меня была масса времени все обдумать, потому как больше там заняться вообще было нечем. Передвигалась я только из постели в шезлонг, а потом сидела и ела, ела и ела. И загорала. И ела. Почти не двигалась, кормежка райская, вот и разжирела. Во мне сейчас двести восемьдесят один килограмм.

Глаза у меня стали, должно быть, анимешных пропорций.

— Это что же, плюс тридцать шесть кило за семь месяцев!

— Ну, это не так уж невероятно, — преспокойно отозвалась она, — ты и сама набрала четыре кило только за первую неделю, а всего за семь месяцев — больше двадцати пяти.

— Это да, — мотнула я головой, — но ведь я куда меньше тебя, так что мне это проще.

А разум мой лихорадночно пытался найти точку опоры в этом безумном мире. Семь месяцев назад я еще была в Лос-Анджелесе. Семь месяцев и двадцать шесть кило назад. Двадцать шесть кило назад, когда еще в моей жизни не было ни Селимы, ни Амаль.

Она отложила смартфон.

— Хватит об этом. Сегодня с тобой что-то произошло. Расскажи, что.

Я рассказала. О том, что было сегодня, и о минувших неделях и месяцах, а по сути обо всем, что со мной случилось со дня прибытия в Ламакан, и даже до того как. Рассказывая, я ревела, и она просто позволила мне выплакаться. Ни осуждения, ни утешения — просто позволила вволю поплакать.

— Честно говоря, — сказала я, — тяжелее всего мне от того, что Селима была единственной, на кого я вроде бы могла положиться. Родители для меня опорой по сути не были никогда, а жизнь в Ламакане для меня была такой новой и… другой, что и самой себе я не очень могла доверять. У меня была только Селима, а сейчас я даже не знаю, была ли вообще...

Амаль, которая все это время молчала, проговорила:

— Селима еще ребенок, не забывай. Ей семнадцать, она на два года младше, чем ты е я. Однако дело не только в этом: она знает, что у тебя есть то, чего у нее никогда не будет.

Я вытерла глаза и стерла остатки макияжа.

— Ты это о чем?

— А вот о чем. Я, может, и уехала на Бора-Бора, но информация до меня доходила и там. Я знаю, что Селиме все труднее толстеть. Она более или менее застопорилась. И тут появляешься ты, у которой явный талант к набору веса, и она испугалась. Сперва это ничего не значило, потому что ты была куда меньше всех остальных, особенно Селимы, она могла взять тебя под свое крылышко и показать, за какие нити дергать. Тогда она, как и все, хотела, чтобы ты поскорее поправилась до нормальных габаритов. Никому не хотелось принимать в компанию персону, которая выглядит бедной и тощей, рушить себе правильный имидж. Когда ты заболела, девочки всем сердцем хотели, чтобы ты поправилась и снова начала толстеть. Они перепугались, представив себе перспективу — проводить время с той, кто худеет, неважно, по каким причинам. Это по-прежнему пугает их. Однако к этому моменту Селима уже разглядела в тебе угрозу, и обрадовалась, увидев, что ты полнеешь теперь очень медленно. Она понимала, что двигайся ты прежними темпами, ты бы ее быстро догнала.

Я покачала головой.

— Да она почти на центнер толще меня, это же чушь. Или она тебе сама так сказала?

— Нет, она мне этого не говорила. Не в таких словах уж точно. Просто я знаю, как это работает.

Я все еще качала головой.

Амаль подалась вперед, ее бедра расползлись еще шире, пузо выпирало еще заметнее.

— Сара, послушай внимательно. Эти девчонки пахали как проклятые, чтобы растолстеть, они одержимы ламаканскими предрассудками и поэтому так боятся за свой статус. А вот в тебе я вижу нечто иное. Ты не угроза и не пешка. Ты находишься на другом уровне. На моем уровне. Ты, можно сказать, рождена, чтобы набирать вес. Я видела, как ты ешь. Я видела, как быстро ты способна полнеть. Ты и я, мы обе обладаем этим талантом. Дело совершенно не в деньгах, хотя я знаю, что твоя семья не из бедных, а у моих денег больше, чем у самого Господа. Но то, что у нас есть — это класс, где деньги уже ничего не решают. Это тебе не соревнование, у кого куча золота больше или кто какого пацанчика разведет на женитьбу. К черту эти крысиные гонки вместе с пацанчиками. Мы молоды. На все это у нас времени хватит. Держись меня, и мы для начала покажем себя во всей красе и продемонстрируем всем этим девчонкам то, чего у них никогда не будет.

Я не знала, как ответить. Я не знала, что чувствовать. Безумие минувшей недели выбило меня из колеи, я вообще уже не знала, чего сама хочу.

— Амаль, — проговорила я, — а что, если я откажусь? Если я, неважно, почему, не захочу больше предаваться чревоугодию и толстеть?

Она откинулась на спинку кресла, ее пузо чуть осело.

— В Ламакане это будет для тебя социальной смертью, — ответила она. — И ты зароешь свой талант в землю.

Больше она не сказала ничего, и я понимала, что Амаль права, по крайней мере насчет социальной смерти. Я уже это пережила. Подруги игнорировали меня, понадобилось всего несколько дней, чтобы они выкинули из своей жизни склоняющуюся к диетам меня. В принципе мне не очень-то хотелось толстеть дальше, но оставаться в одиночестве, в полном одиночестве, посреди этой Богом забытой пустыни? Нет, это еще хуже. Так что выбора у меня по сути не было, кроме как позволить Амаль поспособствовать моему возвышению.

— Я проголодалась, — скзала я. Не кривя душой. — Давай перекусим.

Амаль кивнула.

— Молодчина.

Новообретенная подруга устроила мне небольшую экскурсию по особняку — громадное, воистину громадное сооружение, шесть этажей, лифты и кухни — да, несколько кухонь, — и несколько дюжин слуг, которые заботились обо всех нуждах семьи. Братьев и сестер у Амаль не было, зато имелась целая куча мелких кузин «из младших ветвей семейства», с которыми она с удовольствием возилась. Она показала мне фото отца — рослый, коротко стриженый, этакая гора мышц и сала, надежный друг и наверняка страшный противник. А еще познакомила меня со своей матерью, полный вынос мозга — представьте себе прикованную к кровати собственными жирами человеческую версию Джаббы Хатта, при этом в полном параде, ухоженную и в ну очень девочковом стиле. Да, прислуга заботится, как же иначе, с полутонной живого веса-то — впрочем, я так никогда и не узнала, сколько та весит на самом деле. Амаль потом сказала, что на самом деле ее мама еще может передвигаться сама, но предпочитает этого не делать, а есть, спать, смотреть телевизор и принимать важных и богатых гостей можно и не вставая в кровати, ее спальня служит одновременно и салоном. В тот день на ней была просторная белая блузка и черные брюки из эластика, а волосы взбиты кудряшками в стиле афро. Меня радушно приветствовали и предложили заходить в любое время и чувствовать себя как дома, однако я едва слышала ее слова, слишком меня отвлекал вид этой колоссальной женщины, такой невероятной — и очень похожей на Амаль. Меня не оставляло ощущение, что я вижу перед собой ее не столь отдаленное будущее.

Самой Амаль также передвигаться стало посложнее, чем прежде, и она завела себе скутер. Не один из тех жутких красных американских, похожих на тележку из гипермаркета, а изящный стальной трон в стиле хай-тек, восседая на котором, Амаль имела еще более царственный вид. Впрочем, время от времени ей приходилось вставать и садиться, и при этом ее руки неуклюже торчали в стороны, чуть покачиваясь. Ее ягодицы при этом также исполняли симфонию перемещения, целый океан волн пробегал туда-сюда, вздымая и приспуская мягкую полку сала, оттопыривающуюся пониже спины. Зрелище завораживало, однако Амаль редко позволяла себе пройти больше нескольких щагов, так что вволю этип полюбоваться мне особо не удавалось.

Зато весь остаток дня и ночи я вволю могла насладиться зрелищем активной работы ее челюстей и колыхынием щек и подбородков, пока она ела. Пока мы ели. А мы ели. Весь вечер и всю ночь напролет. Добрались до столовой — ну, мне кажется, что это была она, — Амаль разместилась на сидении, которое походило на помесь кресла и дивана, а потом нажала пару кнопок на своем смартфоне, и еда пошла потоком, который более уже не останавливался. Началось с самосы — на сердце потеплело, я наконец-то смогла насладиться индийской кухней, впервые за много месяцев, — затем были хлеб, рагу и незнакомые мясные блюда, потом жареная картошка с соусами, и роскошные пирожки с начинкой из нескольких сортов острого пряного мяса, и… что там было дальше, уже не помню. Я лопала как не в себя, а объевшись до отключки, засыпала в том же кресле минут на пятнадцать-двадцать, чтобы придти в себя — и с новыми силами продолжала праздник чревоугодия. Амаль не говорила ни слова, не давила на меня, однако следила, чтобы еды всегда было вдоволь. Собственно, на разговоры у нее также не было времени: она забрасывала в рот самосу или ложку рагу, методично пережевывала, глотала, а потом, едва успевала вздохнуть, как во рту снова оказывалась еда. Непрерывным потоком. Я только и слышала, как она дышит носом, пока жует, когда мы только сели — тяжело, потому как пришлось сделать несколько шагов своими ногами, далее чуть потиже, но беззвучно это не было. Вдохи и выдохи принадлежали организму, который постоянно трудится над собственным дыханием, которому приходится приподнимать центнеры жира только для того, чтобы расправить легкие. Время от времени она облизывала губы, наслаждаясь вкусом, слизывала пятнышки соуса из уголка рта. Что-то там гудело на заднем фоне — то ли музыка, то ли радио, — но я не слушала, даже пока отдувалась от обжорства, не до того было. Я смотрела, как ест Амаль, любовалась видом этого бесконечного чревоугодия. Солнце уже село, ее мама позвонила и пожелала нам сладких снов, а она все не останавливалась.

Когда снаружи загрохотало, я испуганно вздрогнула:

— Это что, бомбы?

Амаль закатила глаза.

— Ты что, думаешь, на Среднем Востоке везде воюют? Это фейерверк. Сейчас полночь. С Новым Годом, Сара.

Я потеряла счет дней и напрочь забыла, что сегодня праздник, и мы вступаем в год две тысячи девятнадцатый. Воистину новый год моей новой жизни, хочу я того или нет.

Поскольку выбирать тут было особенно не из чего, я приняла эту новую жизнь. Все время я теперь проводила с Амаль, почти переехала к ней. Мы ели денно и нощно, я познакомилась с ее кузинами — забавные малявки, все до одной, разумеется, толстые, некоторые до шарообразности. Ты с ними тоже наверняка как-нибудь встретишься. Время от времени мы встречались с прежними подругами, но уже не так, как раньше, и Селимы на этих встречах не было. А все остальные с облегчением узнали, что я снова нормально питаюсь, но во взглядах их сквозила явная зависть. Они не знали, как теперь ко мне относиться, ведь я снова начала толстеть.

Ох, как же я толстела. К концу января во мне было сто пятнадцать, к концу февраля — сто двадцать семь, а свой двадцатый день рождения в третьей декаде марта я встретила статридцатишестикилограммовой. Амаль велела поварам расстараться в честь праздника и сделать по завету Карлссона двадцать тортов с разными начинками и украшениями. По-моему, за один этот вечер я набрала килограмма полтора. Мои бедра и ягодицы наливались жиром, пузо набухало двумя подушками, причем нижняя часть быстрее, чем верхняя, пальцы распухали как переваренные сардельки. Шея пока оставалась относительно стройной, а вот щеки разбухли до шарообразности. Меня распирало вширь, и препон этому более не было. ЧТобы прогнать страхи, чтобы вписаться в социум, чтобы выжить — я ела, как в последний раз. А в те редкие дни, когда я все же просыпалась у себя дома, моя мама продолжала раскармливать меня, и по пути к Амаль я успевала сжевать еще упаковку чипсов или что-то в том же роде, а по прибытии мы объедались до отвала уже вместе. Я сходила еще на несколько свиданий по просьте отца, однако отказывалась разговаривать с парнями о чем-либо. Симпатичными они были или уродами, дружелюбными или застенчивыми, я просто съедала все поданное на стол, позволяла им расплатиться и уходила, не проронив ни слова. К концу апреля, растолстев до ста сорока семи кило, я вдруг поняла, что жизни в Ламакане мне осталось всего на два месяца. Это словно распалило мой аппетит, хотя куда уж больше, и только за следующий месяц я разожралась на шестнадцать кило, достигнув к концу мая отметки в сто шестьдесят три.

Вот как-то в мае я стояла перед зеркалом, лапая себя за массивные ягодицы — уж насколько доставала, — приподнимала свое тяжелое пузо, теребила второй подбородок, который пытался угнаться за моими щеками аки у хомяка. Тут зазвонил мой телефон, сообщение от папы: «Встретимся в том японском ресторанчике?»

Приехав туда, я, дабы не тратить зря времени, сразу заказала шесть порций суши и большую миску гречневой лапши, а потом поинтересовалась:

— Еще одно свидание? Это, наверное, будет последним.

— Да, вот только последним оно не будет.

— Ты собираешься втиснуть еще несколько до конца месяца?

— Нет, Сара… — он положил ладонь мне на руку, пока я засовывала в рот пучок лапши, сражаясь с палочками. Плюнув, взяла ложку и всосала сразу половину миски. — Сара, послушай. Отставь еду хотя бы на минутку. — ВЗгляд у отца был серьезным, давно я его таким не видела.

Я положила ложку.

— В чем дело, пап? Все хорошо?

Он помолчал.

— Нам придется задержаться в Ламакане. Дольше, чем я полагал.

— Что, еще на месяц? — Аппетит у меня внезапно пропал.

— Нет. — Он глубоко вздохнул. — Я правда не знаю, как долго. Но почти весь мой заработок — в акциях, а прямо сейчас наши фонды не на подъеме. Если мы сейчас уедем, фонды рухнут и мы ничего не получим.

— Пап, мы и так богатые, о чем ты вообще?

Он покачал головой.

— Ты не понимаешь. Если фонды без моего контроля уйдут в свободное плаванье, это нас погубит. — Не знаю, имел ли он в виду «мы обанкротимся» или «пострадает моя репутация», он плохо разделял такие вещи, а может, это я плохо понимала его объяснения. — Так что пока нам придется жить здесь. Сколько — не знаю. Прости, Сара, но так сложились дела.

Он поднялся и ушел.

А я просто сидела там, с палочками в одной руке и ложкой в другой, и есть мне не хотелось вот ни капельки.

— Вот поэтому, — проговорила Сара, — я и хотела поговорить с тобой. Вот поэтому я столько времени потратила, описывая тебе, как я жила весь свой первый год здесь, в Ламакане. Сперва жизнь кажется великолепной, а потом оказывается далеко не столь простой. Тебя могут использовать. Против твоей воли. Прожуют и выплюнут, а мне не хотелось бы, чтобы с тобой случилось то же, что и со мной. Ты, как и я, из Калифорнии. У тебя нет защиты от всего этого дерьма.

— Ну, не знаю, — отозвалась Виолетта, мелкая девица китайско-американских кровей, которая сидела напротив Сары в том самом японском ресторанчике. — Ну, это хреново, конечно, но мои родители не похожи на твоих, и я тут уже несколько недель и все вроде в порядке.

— Несколько недель — это не срок, — заметила Сара. — Ламакану нужно больше времени, чтобы проникнуть в твою кровь. Но время бежит быстро. Прошло вот уже два года с того дня, как я узнала, что моя семья остается тут. Знай я все с самого начала — смылась бы в колледж и уже получала бы диплом, но сейчас… сейчас во мне куда больше Ламакана, чем было в то время. Посмотри на меня и как следует подумай.

За эти два года Сара продолжала набирать вес, уже не нарочно и не назло, скорее от безнадеги. Сейчас на ней были бежевые рейтузы, растянутые до прозрачности настолько, что сквозь них проглядывало белье, и розовая маечка, которая мало что прикрывала. Объемы экс-калифорнийки были колоссальными, наконец-то она доросла до полной ширины ламаканских ресторанных кресел, до того массивными и обширными стали ее ягодицы. Но еще больше выросло пузо, разбухщее до немыслимых пропорций, свисающее уже ниже колен, так что сидение приходилось отодвигать невероятно далеко от стола, а иначе живот попросту не вмещался. Руки ее стали попросту раздувшимися мешками мягкого сала, более объемистых не было ни у кого во всем Ламакане, за вычетом разве что матери Амаль. А некогдо стройная шея и изящное лицо давным-давно были погребены под слоями жира, свисающими со щек на подбородок и шею, и все это было прекрасно видно, поскольку волосы Сара стягивала в тугой конский хвост.

— Сейчас во мне двести семьдесят девять кило, и я продолжаю полнеть. Я физически не могу перестать есть, перестать объедаться; это уже не аппетит, это желудок управляет мной. Знаю, ты думаешь, что я тебе пересказываю какой-то ужастик, мол, с тобой такого случиться не может в принципе. По глазам вижу. Но я пытаюсь говорит с тобой максимально откровенно: одной тебе не выжить. Пустыня — место жестокое и опасное. Тебе нужен друг, который присмотрит за твоей спиной, покажет, за какие нити можно тянуть. Такой друг — это я. Потому так откровенно и говорю с тобой: нет времени ходить вокруг да около. Тебе придется поверить мне на слово, Виолетта, пока еще не слишком поздно.

Виолетта поморщилась. Ей было слишком неуютно после такой истории.

— Ага, — заметила Сара, когда подошел официант с громадной миской лапши-удон, — вот и четвертая перемена блюд. В самый раз, а то я проголодалась. Виолетта, хотя бы закуску себе закажи, не заставляй меня есть в одиночестве.

— Ладно, — проговорила Виолетта, слегка опуская щиты, — но только немного.