Пенни

Пенни
(Penny)

Пенни валялась на кухонном полу, окруженная пустыми пивными бутылками и коробками из-под пончиков, обхватив раздувшийся живот, она ревела — реально ревела, аки та недоенная корова. Одетая, более или менее, в мужскую пижаму, только вот пролитое пиво приклеило кофточку к ее обильной груди, а резинка штанишек соскользнула сильно ниже положенного, обнажая живот по самый пупок и выше. Вид сам по себе можно было бы назвать вдохновляющим на подвиги, если бы не ее состояние «глубоко ниже плинтуса».
— Пенни, что случилось!
Услышав мой голос, она замерла.
— Ух… уходи! — Рев ее превратился в глухой плач, и она еще крепче обхватила свой живот. Я сел прямо на пол, раскинув ноги, и чуть подтащил ее на себя, чтобы голова ее легла мне на колени. Она застонала: — Нет, нет, нет! — и принялась мотать головой туда-сюда, что весьма неуютно отзывалось на том месте, которое она при этом задевала.
— Э, Пенни, не надо, пожалуйста… — Я попытался придержать ее, вот только непонятно, за что — не за грудь же, и не за живот, а именно это провокационно бугрилось прямо передо мной. В итоге ладони мои устроились примерно у нее на боках, где-то в районе тазовых костей, скрытых мягкой плотью сантиметров на… много, в общем. Вот так вот я ее и держал, пока плач не сменился тихими всхлипами.
Изначально нас с Пенни свел мой учитель музыки, еще весной дав мне ее адрес, мол, она хороший виолончелист, которой нужен приличный пианист вроде меня для совместной работы над кое-какими сонатами Бетховена. Адрес оказался уродливым особняком из песчаника, построенным где-то в конце девятнадцатого столетия. Дверь Пенни открыла сама, ибо, как оказалось, жила там практически одна: мать давно умерла, отец — большая шишка в советах директоров четырех немаленьких компаний — постоянно в разъездах, и фактически ответственной за все хозяйство была старуха-домоправительница, которой хватало только накрыть ужин, а потом она удалялась в свою комнатку в дальнем крыле дома, к ежевечерней бутылке джина. Всю уборку делала приходящая прислуга, но она не в счет.
Долгая практика в музыкальной студии (да, имелась в особняке и такая) в течение остатка весны и большей части лета, и мы с Пенни подружились, хотя разговаривали в основном о музыке, благо оба ее обожали. Ни о чем личном, кроме музыки, Пенни не обмолвилась ни словечком. Играла она энергично, сильные руки ее уверенно управляли струнами и смычком, и она прогибалась, выводя крещендо, так что ее объемистый живот упирался в заднюю плоскость виолончели. На музыкальных пиках верхняя губа ее дрожала, покрытая испариной, дыхание становилось глубоким и резким, а синие очи сверкали от наслаждения.
Но сегодня по телефону голос ее дрожал отнюдь не от наслаждения.
— Практика? Э… просто… не сегодня, ладно, Эрик?
— Да в чем дело, Пенни?
Голос ее был полон какой-то безнадеги.
— Просто...
И она повесила трубку.
Мне стало не по себе, в итоге я выдумал, мол, надо к ней — практика по музыке. Младший из четырех братьев, я все еще жил под родительским кровом; отец просто передал мне ключи от авто, не задавая вопросов, а мама на автомате потребовала «только молоко сперва допей». Ох, скорее бы уже свалить в колледж… но придется ждать остаток лета и еще целый учебный год...
На звонок в дверь никто не ответил. Я добыл запасной ключ из второй уродливой урны слева — Пенни давно сказала, — отпер дверь и замер в вестибюле, прислушиваясь к тишине старого особняка, пока не разобрал где-то там, далеко, звуки плача. Пошел на звук — по длинному коридору до самой кухни, отделанной белым кафелем, где и застал Пенни в вышеописанном состоянии.
И вот сидя с ней вот так, пока она чуть-чуть не успокоилась, я рискнул продолжить:
— Пенни, встать можешь?
— Нееее...
— Почему нет?
Взгляд ее, застланный алкогольной дымкой, попытался сосредоточиться на мне.
— Три пр'чины. Примо, я три литра пива выдула, а пить н' умею. С'кундо, я сожрала ч'тыре дюж'ны пончиков, и мне хр'ново. — Мрачно подумала и добавила: — Жутко обожралась.
— А третья причина какая? — ответа не было. — Пенни?
— Есл' я встану, ты увидишь м'ня в пижаме.
— Ну и что?
В ответ она пробормотала что-то вроде «журода».
— Что-что?
— А ТО, ЧТО Я ЖИРНАЯ УРОДИНА! — Очи Пенни вновь увлажнились, и по круглым щекам потекли ручьи слез.
— Никакая ты не уродина.
Она кивнула.
— Красивая мордашка, ага, слышала. Но знаешь, как меня все девчонки в школе дразнят? Брюхоногая, — она снова принялась всхлипывать, — а еще — беременная!
Чтобы отвлечь ее, я молча задрал ее пижамную кофточку до ребер и принялся массировать вздувшийся живот, тугой и розовый в области желудка, несмотря на изрядный слой мягкого жира.
— Оххх, — выдохнула она, — как хорошо… пузо очень уж болит...
— Это все от пончиков, — продолжил я месить действительно похожую на тесто плоть.
— Мммм… И от пива.
— Не, — отозвался я, даже не задумываясь, — пиво — уже ниже, — приспустил резинку пижамных штанишек до самого низа и слегка нажал чуть пониже пупка.
Зря я это сделал, лицо Пенни исказилось от ужаса, она почти завыла:
— Нет, нет, нет, господи, зачем… мне срочно надо, я, ох, очень надо, о боже, я не могу, не выдержу...
— Тогда вставай! — я вскочил и, уж не знаю, каким чудом, воздвиг ее полтора центнера в вертикальное положение. — Где уборная?
— Там… в моей комнате… — она шатнулась вперед и чуть не упала. Я автоматически подхватил ее, закинул ее левую руку себе на плечи, правой обнял за пояс и пошел вместе с ней. Правая грудь ее при этом то и дело задевала тыльную сторону моей руки и запястье. Пижамные штаны по-прежнему оставались затянуты где-то на бедрах, и большой голый живот ее выпирал сверху, колыхался при каждом шаге. Вид и правда как у беременной, ну, насколько я себе это представлял. Нехорошо, конечно, было вот так вот подглядывать, но эти формы сами по себе оправдывали любые минусы вуайеризма.
Подъем по парадной лестнице и поход дальше по коридору длились, кажется, вечность, а Пенни постоянно выплескивалась испуганными «о боже, я не выдержу, не могу, я сейчас описаюсь, господи-исусе, мне так стыдно, не могу, если обмочусь, лучше умереть...» и все такое.
И вот наконец она указала на открытую дверь, и я помог ей пройти через девичью спальню, всю в оборочках, к примыкающей с другой стороны уборной. Подвел Пенни к туалету, развернул и бесцеремонно стянул штанишки ниже колен. Пихнул ее в живот, прямо в районе пупка, и она неуклюже плюхнулась прямо на сидушку унитаза. Ладно, решил я, с тем же успехом можно и закончить начатое, опустился на колени и стянул с нее штаны окончательно — сперва приподняв одну ногу, потом другую. Мы таки едва успели, посреди там уже местами было мокро.
Глядя на меня, Пенни распахнула очи, сквозь алкогольный туман осознавая ситуацию.
— Ты снял с меня штаны!..
Потянулась рукой прикрыть тайные места, поняла, что живот уже с этим справился, и нервно потерла пончики, бугрящиеся в желудке чуть пониже ребер.
Я демонстративно принюхался.
— От тебя несет пивом, и кофточка вся мокрая.
Расстегнув пуговички, я стащил с нее и верхнюю часть пижамы, преодолевая слабое сопротивление. Затем пустил в раковину теплую воду, смочил салфетку и стал протирать ее грудь. Достаточно объемистые, груди Пенни не были дряблыми мешками плоти, скорее они напоминали парные торпеды в виде тыкв, напряженно замершие на полке ее живота и направленные чуть вверх и в стороны, словно готовые к запуску. Когда теплая ткань коснулась соска, тот затвердел и напрягся — точно так же, как кое-что у меня в штанах. Я набрался смелости чуть приподнять ее правую грудь, рука моя дрожала от ее тяжести и тугой теплоты. Взгляд Пенни, совершенно ошарашенный, метался туда-сюда-обратно.
Тяжело дыща, я отложил салфетку и сообщил:
— Порядок, теперь все чисто.
Пенни автоматически кивнула, очи ее, совершенно круглые, напоминали синие фишки из покерного набора.
— Так, э, ладно, Пенни, разве ты не собиралась, ну, в общем, облегчиться?
— Не могу.
— Но ты ж едва дотерпела досюда?
— Да, но я слишком смущаюсь. Ты… услышишь и все такое. Уйди.
— Да пойми ты, если я уйду, ты, того гляди, просто упадешь. Так, давай-ка, села прямо! — Она подчинилась, автоматически сведя лопатки вместе и тем самым чуть приподняв живот. Я нажал снизу вверх, массируя то место, где должен был располагаться переполненный мочевой пузырь. — Давай, маленькая моя, пописай, вот так, хорошая девочка, как следует. — И продолжал давить и поглаживать ее живот, теплый и тугой.
Пенни в ужасе взирала на меня, пока я продолжал сие действо, а потом лицо ее словно очистилось, она замерла, как ребенок на горшке, и там, внизу, все выплеснулось и потекло, еще и еще, и вот она помидорно покраснела.
— Оххх… — простонала она, — да, ох, да...
— Ну как, лучше? — Пенни кивнула. Я нашел рулон туалетной бумаги и велел: — Ну-ка, еще раз, подними!
На сей раз она покорно приподняла живот обеими руками, и я потянулся промеж ее бедер, туда, где был пухлый влажный холм, и, не задумываясь, промакнул бумагой вертикальные складки, еще раз, и еще, а потом вдруг мои пальцы нашарили какой-то бугорочек, и Пенни так резко и глубоко втянула воздух, что я замер.
Вернее, замерли мы оба, глядя друг на друга — она, сидящая на унитазе, розовая и голая, и я, стояший на коленках с рукой промеж ее ног, только что нашаривший кнопку, о которой смутно подозревал, но никогда не слышал.
Видите ли, мои недоверчивые читатели, с сегодняшней точки зрения все могло смотреться немножечко иначе, но на дворе тогда стояли благословенные пятидесятые, и мы, дети верхнего среднего класса, белые воротнички и все такое, могли втихомолку хвастать насчет «дойти до первой базы», что по факту значило — коснуться прикрытой одеждой груди барышни, ничего более откровенного в наши года никто и не ожидал, а рассуждения о реальном сексе проходили по ведомству ненаучной фантастики. Ну а то, что происходило вот здесь и сейчас, в девочковой уборной… в общем, это было за пределами всего мыслимого. Пенни опустила взгляд туда, где рука моя скрылась промеж ее бедер, с видом пораженным и перепуганным, словно только что обнаружила себя в кресле пилота-истребителя.
Делая вид, что ничего и не случилось, я вынул руку и поднялся.
— Так, — выдохнул, просто чтобы не сорваться на писк, — пора тебя отсюда вынимать. — Я протянул руки. — Держись. — Она послушно взялась за руки и с моей помощью приняла вертикальное положение. Покачнулась; коленки, похоже, разъезжались. — Идти можешь?
— С п'мощью, — храбро сообщила Пенни, вновь протягивая мне руки. Я прихватил ее примерно так же, как на пути сюда, обнимая за пояс и держа за выпуклый нижний край ее голого выпирающего живота. Так же, вместе, мы и преодолели оставшиеся шаги до ее кровати, я лишь надеялся, что она не заметит, как отчаянно у меня при всем этом оттопыриваются штаны. Свободной рукой я отбросил с кровати покрывало, уложил ее как сумел и забросил ее ноги на кровать.
Пенни лежала, кряхтя мультяшно-счастливым поросенком, потом посмотрела на меня как маленькая девочка, которую укладывают спать. И тихо-тихо попросила:
— Не оставляй меня одну.
И чуть подвинулась вбок, освобождая место. Я улыбнулся и сел рядом.
Не зная, как быть дальше, я вновь принялся поглаживать ее живот.
— Да, хорошо, оххх, как же хорошо! — выдохнула она. Я массировал медленно, потихоньку, расширяющимися кругами, от желудка и дальше, пока ладони мои не стали путешествовать по теплой мягкой плоти от самых ребер до заметно ниже пупка. Как и груди Пенни, живот ее был слишком большим и обильным, чтобы сдуться, когда она лежала на спине. От небольшой впадины прямо под грудиной он вздымался пологой аркой сантиметров на двадцать пять, продолжаясь дальше мимо темного колодца пупка, а затем дуга уходила вниз к вершине венериного холма. Я массировал раздувшуюся плоть сверху и снизу, и Пенни урчала, аки довольная кошка, прогибаясь, отчего живот ее выпирал еще больше.
Кончиками пальцев прощупывая эту объемистую выпуклость, я поражался общему ее конструктиву. Живот у Пенни был многослойным, как дорогой матрас: гладкая кожа на поверхности, далее солидная жировая подушка, а под ней тонкий и плотный мышечный каркас. Это не считая того, что выпирал он явно сильнее обычного, слегка напоминая классическое пивное брюхо; а значит, жировой слой в этой части фигуры у Пенни был посолиднее, ведь прочие-то органы никуда не делись. Фантазия моя тут же изобразила все эти узлы пищеварительного тракта, как в учебнике, только трехмерными, в цвете и в динамике, и как там идет активная работа над четырьмя дюжинами пончиков. Я даже наклонился и прижался ухом чуть повыше пупка, и конечно, услышал глухое урчание всех этих биомоторов, распирающих ее мягкий живот. Более волнительного звука в жизни еще не слышал. При каждом вздохе Пенни голова моя чуть приподнималась и опускалась, а сладкий аромат и ощущение ее живота, большого и круглого, попросту завораживали.
— Эрик! — я подскочил с виноватым видом; Пенни смотрела на меня, вся в раздрае. — Это самое худшее, что со мной когда-либо случалось.
— Да ладно, подумаешь, пива перебрала. Не так все плохо.
— Нет-нет, я о том, что ты видел ВСЕ. Все мое жирное уродливое непотребство, — она неопределенно махнула рукой над своими обнаженными формами.
— Что раньше говорил, то и снова скажу: ты — красивая.
Вот не надо меня утешать, одним взглядом сказала она, а я продолжил:
— Красивая мордашка — это правда, а тело твое вообще неописуемое.
— Ну а я о чем!
— Да я серьезно! — обеими руками накрыл ее груди и чуть сдвинул. — Твои, ну… в общем, они потрясающие!
— Карикатурно большие, и отвратительное толстое пузо. — Судя по голосу, часть хмеля у нее из организма успела улетучиться.
— Вовсе не отвратительное, — возразил я. — Вот насчет толстого не спорю, да. — Пенни чуть скуксилась, а я твердо продолжил: — Так, давай называть вещи своими именами. — Обеими ладонями я чуть огладил тепло-округлое сокровище в районе пупка. — Вот это вот — не «пузо», не «брюхо», не «утроба». — Я принялся гладить чуть активнее. — Это живот. Большой и толстый живот. Круглый, гладкий, теплый, мягкий, а иногда туго набитый, нежный живот, такой чертовски соблазнительный, что у меня слов нет.
— Ты думаешь, я поверю, что это жуткое одоробло — соблазнительное?
Я сглотнул, понимая, что сейчас скажу — но ничего другого в голову не приходило.
— Пенни, ты веришь термометру, которым измеряешь свою температуру? — Озадаченный кивок. — Так вот, смотри на термометр! — Взял ее руку и прижал к своему паху, чтобы она почувствовала напрягшийся, как в тех романчиках, которые неприлично читать джентльменам и дамам, «нефритовый жезл». А сейчас он, по моим личным ощущениям, весьма походил на сей иносказательный образ.
Глаза ее распахнулись аки блюдца.
— Это твой, ну...
Я кивнул.
— Знаешь, когда он становится твердым?
— Ну конечно! В смысле, читала и все такое.
— Твердым его делаешь ты, Пенни. Ты, твои красные губы, твои большие розовые соски, твой пупок, в который мне так хочется зарыться языком. А больше всего — твой большой, чудесный, соблазнительный, толстый живот, именно от него он сейчас настолько твердый, что аж больно!
Пальцами она машинально ощупывала мой пах.
— Ты ведь не врешь мне?
— Пенни, я просто не сумел бы. Термометр врать не может.
— А можно мне… — она почти шептала, — … посмотреть на него?
Я и не представлял… ну в смысле, не так… а с другой стороны — вот сейчас она передо мной, голая, и я-то даже вопросов не задавал. Так что откровенность за откровенность. Я поднялся, спустил штаны вместе с трусами и позволил моему «жезлу» вырваться на свободу на манер флагштока.
Глаза Пенни стали еще больше, хотя куда уже.
— А разве он может влезть в… ну, знаешь?
Сколько я знал, размер у меня в этом плане не был каким-то исключительным, но понятно, что Пенни никогда не приходилось видеть эту штуку «в полной боеготовности». Если вообще приходилось, иначе как на античных статуях.
— Говорят, все как раз под размер.
Она обвила пальцами мой «жезл» и подергала примерно таким манером, словно пыталась подоить корову. Ну, почти добилась того же эффекта.
— Тише, Пенни, ох, аккуратнее!
— А почему верхушка стала аж пурпурной? — выдохнула она.
— А это из-за тебя и твоего чертовски соблазнительного тела.
И тут Пенни вперые улыбнулась, продолжая одной рукой поглаживать меня, вторую опустила промеж своих полных бедер, и улыбалась все шире и шире, пока не расплылась в довольнейшей ухмылке, словно обнаружила нечно удивительное и великолепное.
— Мое соблазнительное тело, — промурлыкала она, — мои соблазнительные сиськи, мое соблазнительное пузо...
— Живот — твой соблазнительный толстый живот, гордись им, ибо есть чем!
— О да! — воскликнула Пенни, а потом ухмылка сменилась чуть смущенным выражением. — Если хочешь… — и она раздвинула ноги, — я готова, в смысле, я тебе все позволю.
От адреналина у меня крышу сносило, а в глазах, кажется, полыхали фейерверки. Я с трудом удерживался, чтобы не выплеснуться прямо ей в руку, просто-таки недостижимый в реальности рай, какого даже в «мокрых снах» у одинокого парня не бывает.
А потом я вернулся в реальность.
— Отпусти, Пенни, милая, — попросил я, и когда она так и сделала, я натянул штаны и сел обратно.
Лицо ее исполнилось обиды, какая бывает, когда отчаянно хочешь во что-то поверить — и понимаешь, что тебе наврали.
— Так ты все-таки не хочешь?..
— Я этого так хочу, что у меня сейчас трусы лопнут. Я этого так хочу, что меня бросает в дрожь и пот льет ручьями. Но не могу. Не сегодня.
— Почему?
— Потому что ты все еще пьяная. Потому что тебе сейчас так плохо, что тебе плевать, что с тобой сотворят. Потому что у нас даже защиты никакой нет.
— Какой защиты?
— Господи, Пенни, да резинки хотя бы. Ты что, хочешь сразу завести ребенка?
Она медленно кивнула, словно осознав, о чем я, потом помотала головой.
— Завтра я вернусь и мы устроим свидание по-настоящему, и может быть, даже прикоснемся друг к другу, а если мне повезет, ты позволишь мне послушать свое сердце...
— Это как?
— Потрогать твою грудь. А если ты слишком много скушаешь, я могу помассировать тебе живот. А потом посмотрим, что будет. Ну так что — свидание?
Улыбка Пенни была очень милая.
— Ладно.
— А теперь спи, а я возьму с собой кое-что на память. — И я медленно наклонился и поцеловал ее в губы, потом приподнял груди, одну за другой, и поцеловал каждый набухший сосок, затем поцеловал ее в пупок и поиграл внутри языком, чтобы она захихикала. Последний раз приласкал ее теплый массивный живот и накрыл покрывалом. — А пока ты спишь — помни, какая ты красивая. Помни, что ты творишь с моим термометром. Сладких тебе снов, соблазнительная Пенни.
И уже на пороге спальни меня догнал ее светлый голос.
— Эрик?
— Ммм?
— Завтра в восемь?
— Отлично. Спи.
— Эрик?
— Да?
— Насчет массажа моего пуз… моего живота?
— Ммм?
— У меня есть платье с пуговицами спереди.
— Да, у меня на брюках точно так же. Сладких слов.
Когда вернулся домой — обнаружил, что у Пенни пробыл едва час. Вернул отцу ключи, тот как раз возился, проверяя очередную стопку рефератов.
— Ну что, дуэт сыграли успешно?
Дуэт? Ох, я и забыл, какую причину выдумал для поездки к Пенни. Слово вдруг показалось мне до забавности уместным.
— Скорее это была подготовка к дуэту, но да, мы прошли практику почти до конца.
Он отстраненно кивнул.
— Хорошо, сын. Для вас обоих это будет премьера?
— Искренне надеюсь, пап.
Кажется, он немного не понял, но пожал плечами и вернулся к работе.
* * *
Следующим вечером ровно в восемь я вновь стучал в массивную помпезную дверь парадного входа и гадал, что протрезвевшая юная барышня может думать о парне, который присосался к соскам ее обильных грудей и гладил разбухший от пива живот, пока она лежала и беспомощно стонала. Мы, как обтекаемо говорится, не Прошли Весь Путь, ибо в благословенные пятидесятые джентльмену не полагалось пользоваться слабостью дамы, если она пьяна и эмоционально расстроена. И когда дверь отворилась, единственной надеждой моей было — что Пенни об этом вспомнит и хотя бы позволит мне переступить порог ее дома.
Встретила она меня тихим «привет, Эрик» и нервной улыбкой, отказываясь смотреть мне в глаза. Сегодня волосы ее, волны цвета осеннего каштана, были аккуратно причесаны, а на милом лице не осталось и следа от вчерашних эскапад. Платье в домашнем стиле туго облегало ее выпирающие груди и живот. Губы тронуты блеском, а руки нервно теребили оборки платья на бедрах.
— Э, ну, входи. Сейчас я в комнате отдыха.
Таковая располагалась в цокольном этаже, и в помещении имелся бар с сифоном для содовой, бильярдный стол и громадный диван. Мягкое приглушенное освещение, а на девятнадцатидюймовом черно-белом телевизоре беззвучно показывали какой-то вестерн. На кофейном столике поднос с остатками большой домашней пиццы. Пенни плюхнулась на диван и жестом пригласила устраиваться рядом.
— Есть хочешь? — Я покачал головой. — Ну… — печальная улыбка. — А я вот, как обычно, лопаю, и как обычно, слишком много, пузо уже болит. — Откинулась на спинку дивана и огладила вздувшийся желудок, прямо под холмами обильных грудей. — Итак, — почти слишком спокойно проговорила она, — вчера ты видел все, так ведь? — Я осторожно кивнул. — Теперь ты знаешь, почему девчонки меня обзывают беременной.
Ответ я придумать не сумел, и мы с минуту глупо пялились в молчаливый телеэкран. Неуютная пауза, а потом:
— Милли ван Даан зовет меня Прорвой. Она хуже всех.
— Да, мне бы тоже не понравилось. — Я смотрел на ее ноги, закинутые на тот же кофейный столик. Удивительно соразмерные, как у девушек с эротических плакатов, ну разве что заметно более объемистые.
Наконец, Пенни не выдержала этого молчания.
— Большая жирная обжора, да? Ну скажи что-нибудь. Скажи, что ты на самом деле думаешь.
Вместо ответа я придвинулся ближе и принялся ласково поглаживать ее желудок. Пенни замерла, затем расслабилась и позволила мне продолжать. Слоистое, мягкое и одновременно туго набитое чудо, было восхитительным наощупь, только вот пуговица мешалась. Я ее расстегнул и запустил руку внутрь, касаясь непосредственно гладкой и теплой плоти. Пенни и этому не воспротивилась, и я, какое-то время погладив ее плотно набитый желудок, расстегнул еще по одной пуговице сверху и снизу, чтобы получить полный доступ к утрамбованной внутрь пицце. Пенни тихо заворчала и закрыла глаза, а через пару минут сообщила:
— Я, наверное, осилила бы и последние кусочки, но слишком удобно сижу, шевелиться лень.
Намек понял; взяв ломтик пиццы, я коснулся ее губ краешком. Пенни открыла рот и глаза, и когда я скармливал ей пиццу, глаза ее странно сверкали. К концу второго куска она уже тяжело дышала, а когда доела все — ерзая на месте, прогнулась так, что разбухший живот ее распирал оставшиеся пуговицы платья.
— Охх, как же хорошо… — проворковала она, и на подбородки ее потекли капельки оливкового масла.
Я наклонился, языком подхватив все масло, а потом накрыл поцелуем ее вкусные губы. Она ответила немного неуклюже, но на вопросительное прикосновение моего языка губы ее раскрылись и пустили его внутрь. После долгого и влажного соприкосновения мы разлепились, и я уточнил:
— Такой ответ тебе подходит?
Пенни могла лишь моргнуть, ибо тяжело дышала, словно только что пробежала десятикилометровый кросс. Глядя на ее вздымающийся живот, я не выдержал и расстегнул платье донизу, распахнув его. И вот он, плод соблазна, шарообразный и спелый, заправленный в белые трусики ниже пупка, розовато-сияющий аж до самого белого бюстгальтера, могучего и надежного, как крепостная стена. Соблазнительный мешок сала и внутренних органов вздувался с каждым вздохом, как горловая сумка у лягушки. Я вновь принялся гладить туго набитый живот, и Пенни вздохнула и вновь закрыла глаза.
Мы сидели вот так в полумраке, и я гладил ее живот расширяющимися кругами от желудка, пока палец мой не нырнул под резинку ее трусиков. Пенни мгновенно закаменела, но тут же расслабилась, так что я позволил себе продолжать в том же ключе, исследуя ее теплое чудо от нижнего края лифчика сверху и до перых завитков волос на лобке в самом низу. Продолжая поглаживать нежную плоть, я приспустил трусики Пенни пониже, на бедра, полностью высвободив великолепие ее круглого живота, а потом вновь наклонился и поцеловал ее, и на сей раз губы ее сразу раскрылись навстречу моему языку, и мы еще долго-долго вот так вот продолжали, ласки и поцелуи, и ее живот под моими ладонями, раздувшийся и нежный. Блаженство.
Черт его знает сколько минут спустя она пробормотала:
— Эрик?
— Ммм?
— И что скажешь?
Собравшись с духом, я заявил:
— Ну, если ты правда хочешь знать — я разочарован. — Она вся вновь внезапно закамеенела. — Понимаешь, вот я реально касаюсь твоих сисек, ну немножно, но бюстгальтер у тебя такой жесткий, что это как гладить бетонную стену.
Круглое великолепие под моими ладонями вновь расслабилось, потом колыхнулось, когда она чуть слышно хихикнула.
— Тогда мне придется встать, — сообщила Пенни, что и сделала. Все так же в расстегнутом платье, потянулась рукой куда-то за спину, сражаясь с застежками лифчика (сколько их там было — без понятия), при этом живот ее еще сильнее выпятился вперед, придавая ей совсем уже беременный вид. Наконец застежки были побеждены, и Пенни взялась за обе чашки бюстгальтера и потянула их вверх, так что груди ее вывалились наружу, опираясь на верхнюю часть живота.
Описать их словами? Нереально. Этакие парные дыни-канталупы, которые спереди сходятся тупыми конусами, а сзади расширяются на манер мягких тыкв из плоти, соединяясь с торсом. С красновато-смуглыми ауреолами и сосками, как набухшие шляпки белых грибов. Гладкая и нежная кожа, туго обтягивающая колышущуюся от малейшего движения сочную плоть. И вот все это вылеплено в виде мешков таких объемистых, что плюхнулись бы на живот, но они настолько спелые и тугие, что соски-наконечники указывают вверх и чуть в стороны, как будто хотят спрыгнуть и улететь прочь. Я замер с отвисшей челюстью, глядя на это сокровище, и в голове не было ни единой внятной мысли.
— Большие и неуклюжие, да? Натуральная корова Элси*, — грустно проговорила Пенни и, словно желая это доказать, чуть наклонилось, так что вымя а-ля Элси заколыхалось передо мной парой тяжелых ленивых колоколов.

* Персонаж старых (довоенных еще) диснеевских мультиков, позднее взят как рекламный обрах-талисман в концерн по производству молокопродуктов.

Я завороженно уставился на эти объемистые раскачивающиеся тыквы, дважды сглотнул и медленно принял массивные шары обеими ладонями.
— Господи, Пенни, твои груди — самое возбуждающее, что я вообще когда-либо...
Присев передо мной на корточки, Пенни снизу вверх смотрела мне в лицо, не отрываясь.
— Говори дальше, — шепотом потребовала она.
Тяжелые груди ее выплескивались из моих ладоней. Шарообразный живот провокационно выпирал промеж сочных бедер. Волосы мерцали, губы изгибались в загадочной улыбке, в синих очах можно было утонуть. Кое-как справившись с волнением, я проговорил:
— Ты самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видел или желал увидеть. От твоих грудей ладони мои дрожат, а в ушах колотит как после десяти таблеток аспирина. От твоего живота я с ума схожу. Я хочу ласкать его, щекотать его, месить как теплое тесло. Я хочу налить меду в твой пупок и вылизать начисто. Я хочу примостить голову на твой вздувшийся желудок и слушать симфонию урчания и бурления. Я хочу ласкать тебя там, внизу, пока ты сама не откроешься, позволив мне войти. Я хочу тебя, Пенни, так сильно хочу, что это даже словами не выразить.
Она ухмыльнулась.
— И это ты еще о моей заднице ни слова не сказал.
А затем случилось странное: ухмылка чуть поблекла до прежнеу улыбки и замерла, а синие омуты ее очей наполнились слезами — и хлынул натуральный ручей, промочив и пухлые щеки ее, и обильные округлости грудей.
— Пенни, я вовсе не...
Она покачала головой, все так же улыбаясь и продолжая лить слезы.
— В порядке все, в порядке...
Я помог ей снова сесть на диван рядом со мной и обнимал минут пять, пока она вот так вот плакала, улыбалась и плакала вновь, и поделать с этим я не мог ровным счетом ничего, лишь ласково обнимая ее и чуть покачиваясь вместе с ней.
— Это из-за того, что я сказал?
— Еще бы! — И она расхохоталась, не прекращая плакать, я уж испугался, что она подавится и задохнется, что у нее истерика; в общем, через некоторое время Пенни всхлипнула, вытерла бумажной салфеткой заплаканные очи и высморкалась, тихо выдохнув: — Прости. — Затем, чуть приподняв свои груди обеими руками, уточнила: — Значит, ты не считаешь, что они чудовищные.
Вместо ответа я наклонился к ее груди, обхватил сосок ртом и несколькими легкими движениями губ и языка заставил его набухнуть и затвердеть.
— Это совсем уже обтекаемо выражаясь.
— И это громадное пузо ты тоже не считаешь отвратительным. — Она глубоко вдохнула и выпятила живот чуть ли не вдвое дальше обычного.
Когда же Пенни снова выдохнула и чуть расслабилась, я нагло улегся ей на коленки, прижав щеку и живот к выпуклому животу.
— Термометр не умеет врать, — подбородком дернул я в сторону собственных штанов.
Чуть замешкавшись, она легонько коснулась ладонью моего паха.
— По мне, так он на точке замерзания.
— Сейчас, погоди, — затылком я погружался в теплую мягкость ее бедер, взгляд мой ласкал нависающие нижние полусферы ее грудей, раскачивающихся надо мною, щека моя слегка давила на ее теплый живот, ритмично подающийся при каждом вздохе, ухо улавливало слабые отголоски работы пищеварительной системы над пиццей, отмеченные утробным ворчанием, бурлящим шипением и нестройным глухим рокотом вроде далекого-далекого летнего грома. И все это продвигалось по пищеварительному тракту настолько активно, что я реально чувствовал эхо коротких толчков на поверхности ее живота, как пинки свернувшегося внутри детеныша. Утробные эти аккорды порождали во мне вполне определенные стремления.
— Так, температура явно растет, — Пенни наклонилась, пытаясь посмотреть мне в глаза — ее могучие груди при этом опустились прямо мне под нос. — Ого! Близимся к точке закипания! — Пытаясь одной рукой разобраться с незнакомыми пуговицами, она расстегнула мои брюки и скользнула пальцами к моей пульсирующей плоти. — Хочу на него посмотреть, — шепнула она и попыталась извлечь желаемое наружу.
— Эй, поаккуратнее! Лучше полностью штаны расстегни.
— Прости, сейчас… А что это за штучка такая забавная посередине? — потеребила пальцами и хихикнула.
— Так это не работает… Ой!
— Ладно-ладно. — Послушно спустила мои штаны и трусы пониже, извлекая на свободу мое напряженное хозяйство. — Охх! Ты точно уверен, что он войдет?
— Так рассказывали.
— И вот отсюда писаете?
— Да, но там сейчас клапан, который все это перекрывает.
— Ага, читала.
— А то, что на нем сейчас… в общем, мы это зовем «смазкой», и если продолжишь то, что делаешь сейчас, будет много и мокро.
Радостный смешок, подобный ангельским хорам, и мягкая хватка на моем хозяйстве стала еще прочнее.
— Мелли, моя единственная подруга — еще одна девочка, с которой больше никто не говорит, — при чем тут вообще Мелли, не понимал я, сражаясь с собственным организмом, — так вот, Мелли сказала, оно на вкус соленое, я спросила — откуда ты знаешь? — и она ответила, мол, сосать и облизывать его у мальчиков приятно, — Пенни задумчиво поглаживала упомянутое место одним пальцем. — Когда она так говорила — это звучало грязно, однако сейчас… — и она замолчала, многозначительно улыбаясь.
Ну и? Мы оба тогда были девственниками, и все рассказы моих старших братьев о «победах» — куча похвальбы и минимум практических моментов. И наконец я сдавленно проговорил:
— Пенни, тебе так же неудобно, как мне?
— Правду сказать, я где-то боюсь.
— Я тоже, но вообще-то я имел в виду одежду. Так, давай-ка встанем. — Мы кое-как распутались и слезли с дивана. — Скажи, ты боишься, в общем, делать это?
Пенни покачала головой.
— Я не пьяная и мне сейчас не плохо, как ты столь вежливо выразился вчера вечером.
— Да, но фертильность все равно никуда не делась.
Снова головой туда-сюда.
— У меня только что закончились, ну, в общем, месячные. Как раз вчера утром. — Пенни глядела прямо на меня, словно решившись высказать неудобоваримую правду. — Я просто боюсь, что ты проснешься и увидишь, какая уродина… в общем, увидишь меня как есть.
Глаза в глаза, я ответил:
— Вот давай и проверим. — Я помог ей выбраться из расстегнутого платья и окончательно стянул железобетонный бюстгальтер. — А теперь моя очередь. — Я сбросил рубашку, пнул в сторону туфли и грациозно снял штаны, но порушил весь образ, когда запнулся и чуть не упал. Пенни хихикнула. Глядя прямо на нее, я спустил трусы, высвободив все, что стоило высвобождать, и оставил их на полу.
— О боже.
— Что такое?
— Там все еще капля… — Пенни почти изящно опустилась на колени и прошептала: — Хочу понять, что имела в виду Мелли.
И так и сделала.
И пока губы и язычок ее осторожно трудились надо мной там, внизу, потихоньку, сантиметр за сантиметром, всасывая восставшую плоть, я любовался этой ее симфонией округлостей. Двойная дуга обширных розовых ягодиц, две торпеды раскачивающихся грудей, скобки-складки на тучных боках — и, конечно, массивный вздувшийся шар выпирающего живота. Музыка сфер! Голова ее приподнималась и опускалась, работая над моим «жезлом», и все тело ее колыхалось в том же ритме, и роскошный живот опускался к самому полу, и мне почему-то стало интересно, как сплющился ее пупок, и пока в голове у меня играла сия фантазия, от ее действий — соло на кожаной флейте, как описывают те самые не-дамские романчики, — уже у меня в организме заиграло арпежио пузырчатых струй.
— Ох, господи, Пенни!.. — Я рывком вышел из ее рта, столь быстро, что она даже чмокнула.
— Тебе больно?
— Нет, но я больше не выдержу.
— Ну тогда начнем. — Пенни поднялась и улеглась на широкий диван, раскинув ноги, большие и соблазнительные, и руки, полные и мягкие.
Было бы приятно сообщить, что первый раз, когда мы занимались любовью, оказался невероятно прекрасен — однако, как я уже говорил, оба мы тогда были девственниками, и при всем нашем энтузиазме справились хорошо если на «удовлетворительно». Пыхтя и крутясь, хихикая и оскальзываясь, но когда все закончилось, глаза Пенни сияли.
— Ты, э, добралась до вершины?
Она ухмыльнулась и покачала головой.
— Не совсем. Нужно больше практиковаться.
— Как и с музыкой.
— О да, именно так! — страстно согласилась она.
Мы стояли на коленях лицом друг к другу, на диване, и я держал обеими руками ее массивные свисающие груди.
— Господи, какая же ты великолепная! — почти застонал я.
Глаза в глаза, Пенни тихо заговорила:
— Я знала, что ты — где-то есть, с тех самых пор, когда в двенадцать лет я поняла, что я не просто какая-то там толстушка. Я выдумала тебя, когда меня послали одеваться в отдел для тучных дам. Я воображала тебя, когда меня заставляли часами приседать и играть в хоккей на траве, и тренер орал на меня, а стройные девчонки смеялись прямо мне в лицо. Я мысленно рисовала тебя, когда мальчики переглядывались и ухмылялись, а я сидела в танцевальном классе одна, как уродская бочка, которую кто-то нарядил в платье. Я не знала, кто ты и когда появишься, но верила, что однажды ты придешь ко мне.
— Я тот еще принц.
— Ничего, сойдет какой есть!
Вместо обиженного «ну вот» я молча обнял ее.
* * *
С тех пор, с тех объятий миновало пятьдесят лет. Я заставлял Пенни улыбаться десятки тысяч раз, я катался с ней по всяким постелям, я вдвое увеличивал ее живот, когда она носила под сердцем наших детей. Я играл с ней Баха и Шумана в тихих летних сумерках, и я шествовал по миру с ней под руку, прилюдно гордясь моей большой круглой женщиной и благодаря небеса за то, что обрел ее.
Краткую сию историю нашего с ней знакомства я как раз и написал, в частности, для вас, уважаемые читатели, ибо вы принадлежите к тем немногим, которые и так знают то, что вовсе не должно быть секретом. Женщин с объемистыми грудями и большими животами — знали и обожествляли еще на заре веков; толстые дамы исполняют самые сладостные арии; и вообще любимой чем больше, тем слаще, а сердца у них самые горячие и верные...