Ночной дожор
Ночной дожор
(Late Night Feast)
Выворачиваюсь из одеяла, нашариваю ступнями мягкие тапочки. Осторожно, чтобы не разбудить спящего рядом Эдварда, перетекаю в вертикальное положение. Половицы скрипят под моей тяжестью. Переступаю через пустую коробку из-под марципана в шоколаде, аккуратно сдвигая в сторону горку оберток от конфет. Утром Мария все это уберет. Спускаюсь по лестнице, тяжело опираясь о перила, и сворачиваю на кухню.
Холодильник призывно мерцает в темноте. У меня все щекочет от предвкушения. Ой, что сейчас будет… Моя пухлая рука тихо открывает дверцу, свет из внутренностей холодильного шкафа выхватывает из темноты мою ухмылку. На полках, как всегда, полно вкусностей. Взгляд сам собой останавливается на «Дьявольском торте» — прямоугольно-большой, шоколадный, с толстым слоем черной глазури. Осторожно, чтобы не нашуметь, тащу его на диван.
Откидываюсь на плюшевые подушки, примостив контейнер себе на пузо. Подставка мягкая, пухлая и колышущаяся. Ложкой забрасываю себе в рот большой шмат влажно-сладкого торта, закрыв глаза. Божественно. Да, я знаю, что этот торт рассчитан на дюжину персон, нет, мне ни капельки не стыдно. Мой жених с неодобрением следит за всем, что я ем, и это такой кайф — отрываться, ни в чем себе не отказывая, вне камер слежения, которые притворяются его глазами. Мои вкусовые сосочки трепещут. Трех часов не прошло, как я смолотила три миски вермишели с кремовым соусом, два больших куска лимонного торта, а потом еще коробку шоколадок в постели. После ужина я отрубилась от пережора, а новые джинсы, купленные Эдвардом неделю назад, лопнули прямо на мне, так раздулось пузо. Но уж очень утомительным выдался денек: руководить обслугой, должным образом организовывать представительские вечеринки — это так утомительно… По мне, так я заслужила толику удовольствия лично для себя.
Ложка выскребает остатки торта из контейнера. Вздыхаю: мало. Очень мало. Не без труда сажусь: пузо, где переваривается целый торт, начинает распирать шелковую ночнушку. Изящная вещица, тончайшая ткань… и далеко не образец прочности. Дабы избежать конфуза с очередной лопнувшей прямо на мне шмоткой, снимаю ее; пузо радостно выплескивается мне на колени. С некоторым трудом встаю и топаю обратно к холодильнику. Желе? Пирожки? Пончики? Набираю на поднос всего, да побольше. На диван идти лень, устраиваюсь на мраморной скамейке и медленно уничтожаю вкусняшки. Желейки сами скользят по пищеводу, пирожки и пончики требуют более тщательного подхода. Постанываю от удовольствия, сжевав последний шоколадный круассан. Объелась. Распирает. Кажется, мое пузо сейчас — сплошной пончик, надави, так или лопнет, или варенье полезет у меня прямо из ушей.
Минут десять сижу, не в силах пошевелиться, обхватив раздувшееся как шар пузо. Оно уже не в три складки, как обычно, а сплошной шар жира. Смотрю на холодильник и отправляю в рот последнюю желейку. Утром повара если что и заметят, им все равно.
По лестнице обратно в спальню поднимаюсь долго, куда дольше, чем спускалась. Перекатываюсь с боку на бок так быстро, как только могу, пыхтя и кряхтя. Каждый шаг — мучение для раздувшегося желудка.
Кровать скрипит, когда я медленно сажусь на край, а потом ложусь, натягивая одеяло. Несколько минут лежу с закрытыми глазами, огорчительно бодрствующая. Словно пляжный мяч проглотила, так меня распирает, и все равно — мало. Мысли мои тянут меня обратно на кухню. Мне явно не хватает мороженого. Вчера я заказала несколько коробок лучших сортов, и после завтрака одну уже слопала — но вот сейчас мне вдруг дико хочется продегустировать то, со вкусом медовых сот.
Смотрю на своего посапывающего супруга и, сделав над собой усилие, еще раз спускаюсь на кухню. Пузо и бедра при каждом движении ходят ходуном. Все это туда-сюда-обратно, пожалуй, сгладит мой тайный ночной дожор, и утром, когда нам подадут завтрак прямо в постель, Эдвард, глядишь, ничего и не заметит. Но с моим количеством лишнего веса держать равновесие на лестнице ох как сложно...
Улыбаясь до ушей, извлекаю из морозилки коробку мороженого «с медовыми сотами». И вторую, со вкусом шоколада и пеканов. Плюхнувшись на скамейку, вгрызаюсь. Холодное мороженое смягчает натруженный желудок и сглаживает вкус предыдущих сластей, замораживает его. Идеально. Пять несравненных минут, и коробка пуста. Начинаю снимать крышку со второй, и тут в ночной тишине слышу звук. Заполошенно озираюсь — в дверях кухни стоит Эдвард, глаза еще сонные, но сам вполне проснулся.
— Шанель, что ты делаешь? — Голос его совершенно безэмоционален. Вижу себя его глазами: голая, расплывшаяся от жира, бесстыдно обожравшаяся, сидит на широкой мраморной скамейке и свешивается с нее по обе стороны.
— Я… я немного проголодалась. И съела чуток мороженого, — лепечу я.
Эдвард указывает на пустую коробку из-под мороженого и на поднос и контейнер с крошками торта и пончиков.
— Ну, не так тут и было много, — краснею от собственных слов. — Я так проголодалась, ведь за ужином съела меньше, чем хотелось, — пытаюсь объяснить.
Эдвард фыркает.
— А коробка марципанок и шоколадки, которые ты таскала из тумбочки, делу конечно же не помогли. — Подходит ко мне. — Торт, между прочим, предназначался для завтрашнего званого ужина.
— Мария может приготовить другой, — возражаю я, вдруг зримо ощутив, как мое разбухшее пузо выкатывается промеж раздвинутых бедер. Как эти самые бедра свешиваются по обе стороны черномраморной скамейки. А к грудям прилипли крошки и крем от пончиков.
— Может, — говорит Эдвард, — ну а с этим мы что будем делать? — Он погружает палец в мое пузо, чем заставляет меня громко икнуть. Сгребает полную складку сала там, где давно уже нет талии. Смущенная, пытаюсь привстать — но не могу, слишком объелась, слишком устала, чтобы шевелиться.
— Хочешь встать, толстушка? — улыбается он. — Хочешь обратно в постельку?
Я киваю.
Эдвард продолжает гладить мое разбухшее пузо, все мои жиры колышутся.
— Кажется, Шанель, мы об этом уже говорили. И ты, кажется, собиралась контролировать свои аппетиты.
В голосе его, впрочем, нет и тени укора. Он погружает руки в нижнюю складку моего пуза, чуть приподнимает ее. Я ахаю от его прикосновений, от собственного обжорства. Мои подбородки дрожат, руки его скользят все ниже. Он шепчет мне на ухо:
— Я дал тебе все. Больше, чем ты когда-либо мечтала получить. И хотел лишь одного: чтобы ты избавилась от этой странной привычки. Президент компании может позволить себе жену, которая на двадцать лет моложе его, но не жену подобных габаритов, — и при этом продолжает перебирать мои складки, спереди и сбоку, на боках, на бедрах… Ох, как же мне нравится, когда он вот так вот ласкает меня, всю круглую и объевшуюся...
Ладонь его скользит ниже, промеж бедер, зарываясь в нежные жиры. Я вся содрогаюсь, на глазах слезы счастья. Раздувшийся желудок настолько распирает, что я уже минуты две как на грани взрыва.
И вдруг он останавливается. Открываю глаза, а он как раз засовывает в мой полураскрытый рот крошечное пирожное с кремом. Глотаю целиком, не жуя, такое нежное. А потом еще одно. И еще. И еще. И еще...
— Хватит, — выдыхаю, — я… не… могу… больше...
Но он продолжает ласкать меня одной рукой, а второй переправляет мне в рот пирожные из коробки. Губы мои и щеки перемазаны кремом и сахарной пудрой. Кряхтение, стоны, я сползаю со скамейки на пол, придавленная тяжестью собственного громадного пуза. Не могу пошевелиться. Даже Эдварда толком сейчас не вижу, только чувствую, где он. Поток кремовых пирожных иссякает, я разочарованно всхлипываю. Мне в рот вкладывают шоколадку с птичьим молоком. Вторую, третью, шестую… одиннадцатую… кажется, меня накрывает, Эдвард что-то говорит мне, но я не слышу, пальцы его погружаются в меня, промеж раздвинутых ног, и я активно жую шоколадки, передо мной только мое собственное пузо, вздымающееся колышущейся горой, и я на вершине, мои вопли сотрясают весь дом, небо в алмазах… и лишь целую вечность, минут десять спустя, я наконец-то могу нормально вздохнуть и проглотить последнюю шоколадку, вся содрогаясь на кухонном полу в окружении крошек и оберток...