Мелани

 Мелани

(Melanie)

1: За покупками

Стою на остановке, жду автобуса. Ноги болят. Почему эти таратайки никогда не приходят вовремя? Опираюсь плечом на столб, жую шоколадку и упираюсь взглядом в поворот дороги, словно надеясь наколдовать автобус из ниоткуда единственно силой мысли и упрямым взором. Тут до дому в общем-то не слишком далеко, но черта с два я буду тащиться пешком и перетруждать ноги, которым и так приходится тащить на себе немалый груз.

В город меня утром погнало желание приобрести новые шмотки, но нашла только приличные спортивные штаны из эластика. Помимо них, две торбы загружены всякой снедью. В кондитерской полная распродажа, мимо такого я пройти, естественно, не могла, вот и затарилась печеньем, бисквитами, пирожными и шоколадками, взяв сколько могла унести.

Ну ладно, ладно. За этим и отправилась на самом-то деле. Одежда, конечно, тоже нужна, но с дивана меня может поднять только желание что-нибудь слопать.

Выбрасываю обертку от шоколадки, ныряю в карман куртки. Радостно улыбаюсь: кажется, еще одна осталась. Добываю батончик, разворачиваю одним опытным движением, впиваюсь в него зубами. «Марс» — мой любимый, как раз когда пошла на автобус, в пакете было шесть штук. Скоро ужин, сражаюсь с голодными спазмами.

А вот и автобус, ура, а то как раз батончик закончился. Наконец-то я сяду и дам ногам отдохнуть! На автомате оправляю рубашку, одергиваю ее вниз. Слишком тесная, пуговицы того гляди, оторвутся. Ткань жмет подмышками, а если я вытягиваю руки — снова задирается вверх, приоткрывая нижний край живота. Ничего не поделаешь.

Влезаю в автобус, быстро осматриваюсь, куда бы мне втиснуться. Одной сидушки мне маловато, тогда примерно половина меня свешивается в проход. Ура, вон свободное двойное сидение, туда и устремляюсь, по возможности маневрируя собственной тушкой и двумя торбами. Незамеченной мне добраться до места не удается — взгляды сидящих поднимаются и упираются мне не в лицо, а в область чуть пониже бюста. Ничего, я привыкла.

Уфф, села. Пристроила на остатке свободного места обе торбы и наконец-то расслабилась.

Быстрее бы домой. Нет, в принципе-то мне и в городе было нормально: пообедала бургерами, а через полчасика решила поднять настроение еще парой плюшек и большой чашкой горячего шоколада со сливками. Просто хочется как следует отдохнуть, в родных стенах, где уютно и все свое-близкое… Что, интересно, мама приготовит на ужин? Наверное, пиццу и жареную картошку. Или большой-большой десерт, чтобы и на завтрак осталось… У меня уже прямо слюнки текут. Вот бы сейчас да творожник с ирисками и пудинг… а потом еще шоколадное мороженое...

Взгляд в окно — ой! Быстро тянусь к кнопке звонка. Так замечталась, что чуть остановку не проехала!

Все, теперь еще пять минут пешком до дома. Каждый шаг и каждый камень здесь я знаю наизусть. И мои бедные ноги тоже. С моим пузом перемещаться быстрее, чем аккуратно переваливаясь с боку на бок, физически невозможно. А с учетом всего съеденного за день, пожалуй, это еще сложнее. Да, я барышня крупногабаритная. На девятнадцатом году жизни уж можно как-нибудь с этим фактом свыкнуться. Особенно с учетом того, что все эти годы я в объемах никак не уменьшаюсь.

В общем-то я никогда и не стремилась к обратному. А если вдруг и случалось усомниться, правильной ли дорогой я иду — достаточно просто попробовать мамину великолепную стряпню, как следует прочувствовать уютное тепло, которое разливается от нее внутри, и тогда осознаешь, что ни одной капли этого наслаждения мимо пройти просто не должно, и вот желудок уже наполнен, а сомнения испарились. Мамина готовка — это нечто особенное, отказаться от нее не в силах человеческих. Иногда я чувствовала себя не в своей тарелке, видя, что габаритами перекрываю всех сверстниц (а последние лет… несколько — и практически всех знакомых взрослых); но десять минут в родных стенах, с маминой кулинарией в пределах протянуной руки, и вот я уже в полном ажуре и никаких неудобств не испытываю.

Со лба капает пот, колени и спина ноют. Спокойно, уговариваю я свою тушку, еще немного усилий, и я дома. Сяду, а лучше прилягу, расслаблюсь и отдохну. И ближайшие несколько дней из дому — ни шагу!

Вся запыхавшись, добираюсь до крыльца. Открываю дверь, и изнутри вырывается порыв теплых ароматов, отогнав холодный зимний воздух. Дом. Тепло и уют. Улыбаюсь и вхожу.

— Привет, детка, — доносится из кухни мамин голос.

Закрываю дверь, оставляю торбы в коридоре и медленно переваливаюсь в направлении гостиной.

— Привет, — отзываюсь я и падаю на диван. Судя по запаху, мама снова что-то печет. О, этот запах! В нем есть нечто невыразимо успокаивающее, обволакивающее, утихомиривающее. Мамина кулинария. За выпечку она берется не каждый день, но раза четыре в неделю так точно. Кексы, бисквиты, или роскошные, сдобно-сочные шоколадные коржики. С детских лет эти ароматы у меня связаны с уютом и безопасностью.

— Коржики? — спрашиваю я, нашаривая пульт от зомбоящика.

— Да, детка. Хочешь немного перед ужином?

— Да, пожалуйста!

Только-только из духовки, она даже не сбросила их в вазочку, так с подносом и дает.

— Как раз поставила следующую порцию, — широко улыбается и ставит на кофейный столик прямо передо мной.

— На вид — просто чудо!

Слегка сжимает ладонью мое плечо.

— Как в городе, детка? Нашла что хотела?

Беру с подноса первый коржик.

— Моего размера почти не было, мам. Купила черные штаны, ну и немного вкусностей.

— Ну, ничего страшного. Пообедать не забыла?

— Ну что ты. Взяла бургеров, выпечку и еще горячего шоколада, вкусный.

— Вот и молодец, — и возвращается на кухню.

Предвкущающе облизываюсь и медленно, растягивая удовольствие, откусываю четверть коржика. Роскошный, сытный и пышный, изнутри сочится смесь двух шоколадных соусов. Не могу удержаться, тихо застонав от радости. Вот чего мне так не хватало с самого утра.

Так, чтобы два раза не вставать — сгребаю весь поднос и ставлю на диван справа. Включаю зомбоящик, раздвигаю ноги пошире и откидываюсь на уютные мягкие подушки. Напряжение потихоньку уходит, я расслабляюсь. Пузо беззаботно свисает между ног, теплый воздух щекочет оголившееся подбрюшье, вынырнувшее из-под рубашки. Ладно, все равно с одеждой сейчас ничего не сделать. Во всяком случае, топать наверх к себе и переодеваться во что-нибудь, что пока еще налазит, я сейчас точно не собираюсь.

Забрасываю в рот следующий коржик. Что там у нас на ужин?

2: У телевизора

Кручу в пальцах каштановую прядь собственных волос и переключаю на свое любимое шоу. Мамины коржики такие шоколадные и великолепные, что я сметаю их в одно мгновение. Вот интересно, откуда у организаторов столько денег, чтобы просто раздавать их участникам? Нет, за людей-то я рада, но все равно...

Ну вот, коржики закончились. И ладно, все равно пора ужинать.

— Мам, а что у нас на уж… — останавливаюсь, потому что мама как раз появляется в дверях с большой миской макарон с сыром. Мои любимые. Ну, не только они, но все равно.

— Я сейчас принесу тебе молоко и горячий шоколад, хорошо? — спрашивает она.

— Мммм-мммм, — отвечаю, уже набив рот. Мамины макароны самые лучшие на свете, с другими никакого сравнения. Пухлые, душистые, сочные.

На канале врубают похудательную рекламу. Почему-то сегодня она меня особенно расстраивает, выключаю звук.

— У тебя ноги, наверное, совсем устали, столько ходить, — говорит мама. Садится рядом со мной с собственной тарелкой, но прежде чем приняться за еду — стаскивает с меня туфли и носки. Очень сосредоточенно. Ох, так и правда лучше. Остались разве только брюки… приспускаю их сантиметров на десять, и высвобождаю пузо практически полностью. Совсем другое дело.

Начинается шоу; снова включаю звук и приступаю к своему любимому занятию — ужину. Шоу на эрудицию; лично мне всегда больше нравятся «рулетки», где чистая игра с удачей. Ставлю миску на верхнюю часть своего пуза, как на полку; надежно, тепло, успокаивает. Надо же, парень только что выиграл новую тачку, потому что он знал все африканские столицы. Забрасываю в рот одну горку любимых макарон за другой. Где находится Африка, я знаю, но вот почти все эти страны для меня — темный лес, а уж столицы и подавно… Моя порция раза в три больше, чем у мамы, но под телевизор, вот как сейчас, я могу слопать все и не заметить.

После шоу — комедийный сериал. Макароны со дна миски самые вкусные, а сытный сырный соус просто божественный. Мне нравятся сериалы, где шутят по-доброму, без приколов ниже пояса, а с персонажами хочется по-настоящему подружиться. Хорошо, что мама мне нагрузила такую большую миску, ведь сколько бы я ни съела — когда ложка скребет по дну, всегда грустно.

А вот с этим парнем из сериала я бы и правда познакомилась поближе, так и вижу, как мы с ним целуемся. Странное чувство… я сама не замечаю, как начинаю заглатывать макароны практически не жуя, и вот их уже нет, глубоко вздыхаю и отставляю миску в сторону.

Вот оно, то волшебное, чудесное ощущение, которого я ждала весь день: когда в желудке тепло и сытно, а моя усталая и неуклюжая тушка просто валяется и отдыхает.

— Добавки хочешь, детка? — спрашивает мама, увидев, что миска моя опустела. Она просто прелесть. Всегда заботится, чтобы мне хватило еды. Я уже собираюсь отказаться, но тут снова врубают рекламу — и снова про похудание!

— Да, пожалуйста, и можно побольше масла?

Мама уносит на кухню тарелки и стаканы. Звук я отрубила, но картинки «до» и «после» с экрана никуда не денешь. Я куда толще, чем все их «до». От этого мне неспокойно. Терпеть ненавижу такую рекламу. Она намекает, что с тобой, дражайший телезритель, что-то не так… Закрываю глаза, и возвращаюсь в реальный мир, лишь когда с кухни возвращается мама с добавкой. Такая же миска, как в первый раз.

А тому милашке-парню в сериале сегодня не везет, все, что он ни делает, оборачивается к худшему. Размешиваю комок блестящего масла в горячих макаронах, пока он не растворяется полностью. Ну вот, ему выписывают штраф за превышение скорости, а ведь за рулем был вовсе не он! Чушь. Даже отдохнуть человеку не дают. Снова устраиваю миску на пузе; тяжеловато все-таки — впрочем, как только я принимаюсь за еду, великолепный, потрясающий вкус маминых макарон заставляет забыть о любых неудобствах.

Стараюсь есть не спеша, наслаждаясь каждой ложкой. Запиваю жирным и вязким молоком. Ну вот, хоть в чем-то ему повезло, зачислили в университет. Молодец. Мама приносит второй поднос с коржиками. Меня в университет тоже зачислили, но мама не выпихивает меня из-под родного крова — да и мне здесь, дома, так хорошо...

— Доедай ужин, Мелани, и тебе достанется остаток коржиков, — улыбается она.

И тут я понимаю, что снова переборщила. Желудок переполнен и громко жалуется. Под комедию и не заметила. Но последние четыре или пять ложек макарон я все-таки в себя упаковываю, и мама кивает, видя, что миску после моих стараний можно особенно не мыть.

А коржики искущающими квадратиками так и смотрят с подноса… и хотя живот возражает, я сразу принимаюсь за них. А мой парень как раз расстается со своей школьной пассией. У меня за них сердце болит. Шоколад приторно сладкий, запиваю его молоком. Она уезжает, вся в слезах; у меня глаза тоже на мокром месте. Забрасываю в рот по два коржика сразу, чтобы покончить с ними побыстрее. Молоко, коржики, молоко, и когда по экрану ползут титры, на подносе остаются только крошки.

И снова эта идиотская реклама. А я вдруг понимаю, сколько же слопала только за последний час — почти целую кастрюлю макарон с сыром, два подноса коржиков, и литра полтора молока. Да уж. Чувствуется. Мне и дышать-то тяжело, так переполненный желудок давит на диафрагму. Но насколько же вкусно все это было… Мама тоже знает, что я переборщила, и оставляет меня одну, отдыхай, мол, сколько хочешь. Все, не хочу больше сравнивать свое пузо с похудательными «до», вырубаю зомбоящик и закрываю глаза.

Мысленно воображаю того парня, который обнимает меня и целует — так, как он раньше целовал свою подружку. Ну хотя бы новые черные штаны, просторные и эластичные, у меня на завтра есть, в них мое растущее пузо должно поместиться. А пока я немного подремлю, пусть переваривается. Когда переборщу, мне потом всегда как-то не по себе. Но как тут остановишься? В общем, сейчас мне хорошо и уютно. Я сыта. Чересчур даже. И погружаюсь в сон...

3: Новые штаны

Когда я просыпаюсь снова, уже темно и шторы задернуты. Телевизор работает, мама смотрит Икс-фактор. Медленно фокусирую взгляд на хрупкой белявочке, исполняющей старый хит Марвина Гэя. Не очень уважаю Икс-фактор, там очень злые судьи, они все время издеваются над участниками, но судя по всему, это уже занавес передачи, так что не буду просить маму переключить на другой канал. Потягиваюсь и сонно зеваю.

— Проснулась, детка? — поворачивается ко мне мама. Она тоже закинула ноги на стул, завернулась в плед и пьет чай с кексом.

— Да, мам, — и верно, проснулась, — а я долго спала?

— Часа два, — отвечает она и ставит чашку на столик. — Чайник только-только заварила. Тебе налить чашечку? С кексами?

— Конечно, — охотно соглашаюсь я.

— Сейчас принесу, — отвечает мама. Она уже поднялась на ноги; само собой, она заранее знала, что я не откажусь.

Вздремнуть после ужина — это у меня уже в норме. Отказываю себе в этом только когда в гости приходит Шерил. Мы с ней подруги, считай, с первого класса, и обе — домашние девочки. Клубы-танцульки-гулянки нас, в отличие от сверстников, интересуют мало, вот мы, две белых вороны, стали еще ближе. Мама смеется, говорит, что мы как сестры, только еще лучше, потому что не сражаемся из-за всякой мелочи.

Нередко Шерил приходит прямо на ужин, жалуется, что ее мать пытается посадить ее на диету.

— Джой, представляете, она снова забрала все мои кексы, — изображает подруга, уплетая макароны с сыром, пиццу иди жареную картошку.

— Я с Мелани подобным образом не поступлю никогда, — отвечает мама, в голосе ее сквозит неодобрение. Обычно после этого она кладет Шерил такую же порцию, как и мне. Сочувствует. Шерил, конечно, худенькой даже слепой не назовет, но до меня ей далеко. Я иногда отдаю ей свои старые шмотки — платья, штаны, даже белье — те, из которых я давно выросла, а Шерил как раз доросла.

Возвращается мама, несет большую чашку сладкого чая и пакет шоколадных кексов.

— Вот, родная, — ставит она их на кофейный столик.

Тут я понимаю, что мне бы надо навестить кабинет глубокой задумчивости, и протягиваю к ней обе руки. Встать я, наверное, могу и сама, но меня ведь с детства учили, что просить о помощи совершенно не стыдно.

Мама молча отодвигает столик в сторону, встает передо мной, берет меня за руки.

— Раз, два… — тихо говорю я.

— Три, — хором, я подаюсь вперед и заставляю свое тело переместиться в вертикальное положение, а она тащит весь мой немалый вес вперед, выволакивая меня из объятий мягких подушек. Встаю, перевожу дух; мама ласково сжимает мои ладони и целует в лоб.

— Я затащила твои покупки тебе в комнату, родная, — сообщает она.

— Спасибо.

Медленно, вперевалку перемещаюсь из гостиной в коридор. В желудке все еще чувствуется тяжесть ужина, отчего живот выпирает чуть заметнее и шагать несколько тяжелее. Останавливаюсь перед лестницей. Угрюмо смотрю на нее, словно это демон, с которым надо сразиться, или некое неимоверно сложное испытание, которое я, однако, должна сейчас пройти. В некотором роде так оно и есть. Вдох, медленный выдох, руку на перила, шаг за шагом, подтягиваясь выше и выше, медленно, очень осторожно, я ведь давно уже не вижу собственных ног, а с равновесием у меня и так не слава богу, с моим-то пузом и прочими телесами. На полдороги щеки мои уже горят, раскраснелись как два громадных помидора, дыхание ускоряется. В процессе каждого шага мои бедра вынуждены преодолевать не только собственный вес, но и подпихивать кверху громадное пузо, только опорой на перила и спасаюсь.

Уфф, вот и добралась. Заглядываю на обратном пути в спальню — да, мама поставила обе торбы мне на кровать. А еще немного привела в порядок эту самую кровать. Есть у меня привычка перед сном, или проснувшись посреди ночи, немного перекусывать, так что просыпаюсь я нередко среди крошек и оберток. Пытаюсь, конечно, сама убрать, но наклоняться мне очень нелегко. Приходится добавлять маме немного работы. Она не жалуется, не словом меня не попрекает, как многие другие родители. Шерил так не повезло.

Так, а ведь на мне все еще брюки и рубашка. Надо бы переодеться во что-нибудь менее стесняющее. Я, конечно, покупаю только эластик — больше на меня ничто и не налазит, — но дома предпочитаю удобные спортивные штаны и майки. О, кстати, улыбаюсь я, вот заодно новые спортивки и опробую!

Сажусь на кровать, осторожно отклоняюсь назад, стягиваю тесные, неудобные брюки с бедер, потом высвобождаю коленки и пинком отбрасываю штаны в угол. Счастье еще, что они не облегающие, главное — «талию» высвободить, а то пришлось бы попотеть, наклониться ведь мне сейчас никак… Затем расстегиваю рубашку — приходится чуть-чуть втянуть живот, иначе пуговицы не пропихнуть, — и швыряю ее в том же направлении. Уффф. Сразу легче стало. Чистую майку мама мне положила на подушку, а новые штаны надо найти в торбе...

Пока добираюсь до штанов, добываю из той же торбы шоколад, чипсы и печенье. Разумеется, спортивки должны оказаться на самом дне. Максимальный размер в наших магазинах, как правило 66, дальше — «заказывайте в Америке»; эти, уж не знаю каким чудом, оказались 68-го. С моими пропорциями мне нужны штаны с очень большим обхватом в поясе, тоже непросто найти. Дурость. Видите же, сколько нынче в ваших магазинах крупногабаритных дам, так почему не завозите нормальной одежды, вмиг распродали бы?

Ах, Америка! Там, я слышала, все больше, чем у нас. Там и перемещаются с места на место на колесах, а не пешком. И еще там чисбургеры и макароны с сыром, мои любимые, и еще много всякой вкусной и сладкой всячины, которую я с удовольствием попробовала бы. И комедии у них забавнее, чем наши. Может, я когда-нибудь найду себе парня-американца.

Не без труда я раскладываю штаны на полу и пытаюсь вроде как поднять их ногами, чтобы натянуть до колен и выше. Нелегко, а что делать? Наклониться я ведь вообще не могу. Вот и приходится… изворачиваться. Прием давно уже привычный, и все-таки на то, чтобы натянуть штаны, я трачу несколько минут. Зато они и правда удобные! Подбрюшью в них вполне просторно, а широкая эластичная резинка пояса имеет некоторый резерв, в моем случае более чем актуально. Майку натягиваю через голову и тяну вниз насколько возможно, верх кое-как влезает, а внизу, на уровне пояса, она растянута до прозрачности. Ну, что делать, зато никаких пуговиц и тоже удобно.

Кровать у меня повыше, чем диван в гостиной, с нее встать легче. Так что закончив все дела наверху, медленно и с облегчением спускаюсь обратно и возвращаюсь в гостиную.

— О, тебе очень идет, — отмечает мама по поводу обновки, — и выглядят штанишки удобными.

Поворачиваюсь перед ней, пусть посмотрит со всех сторон.

— Да, хорошие.

— И удобные. А еще шли по акции.

— Вот и хорошо, детка, а то твои старые стали тесноваты.

Беру чай с кексом и снова сажусь, радостно растекаясь по дивану всем телом. Ближайшие пару часов меня из этого уютного гнездышка и краном не поднять, вот так! По зомбоящику крутили старых добрых «Симпсонов», Гомер опять попадает впросак, я хихикаю. Люблю «Симпсонов».

Вскрываю пакет с кексами, чай ставлю прямо на пузо. По очереди обмакиваю кексы в чай и отправляю в рот целиком, взгляд в экране, а тело мое расслабляется, избавляясь от недавнего напряжения от похода вверх по лестнице и обратно.

— Мам, а Спрингфилд на самом деле существует? — спрашиваю я.

— Не знаю, родная.

— А что там дальше по программе?

— Сейчас гляну. Аэробика для полуночников.

Остается лишь скорчить недовольную гримасу.

— Ну, это не для меня.

— Знаю, родная. Найдем на другом канале что-нибудь подходящее.

Киваю, окунаю в чай следующий кекс и неспешно жую.

4: Завтрак для Шерил

Сижу в гостиной, поедаю мороженое прямо из коробки и смотрю мультики, и тут раздается стук в дверь. Полвторого ночи, кто в такое время может к нам стучаться, мы с мамой обычно уже спим! Мне немного страшно. Слезаю с дивана, топаю в прихожую, включаю внешнее освещение, смотрю в глазок — Шерил! Шерил, и вся в слезах!

Открываю, она вваливается, всхлипывая.

— Что с тобой?

— Мелани, это все моя мама! — выдыхает она. — Она… она выгнала меня из дома! За то, что я съела пару шоколадок! С-сука!..

Я удивлена? Нет, пожалуй. Мать у Шерил строгая и суровая, а Шерил — ну, она вроде меня, в распорядок не вписывается. Завтрак-обед-ужин у Шерил под жестким контролем, это для меня в общем не новость, но пара шоколадок? Да я за день приходую два пакета, а когда и три! Бедняжка Шерил.

Усаживаю ее на диван, где от меня наверняка еще тепло.

— Доедай мое мороженое, я пока заварю чайник, и ты расскажешь, что случилось.

— Ладно, — всхлипывает она и вонзает ложку в бело-розовую мякоть.

(Шерил)

Сижу в спальне, докуриваю приныканный косячок, дым в форточку. Я, конечно, только недавно от тебя, а твоя мама нас накормила вкуснейшими сосисками и жареной картошкой, умереть не встать! Но на подоконнике у меня как раз лежит открытый пакет сластей, и я то вдыхаю дым, то набиваю рот мармеладом. Нет, я не голодная, но знаешь, сочетать курево и еду — в этом что-то есть, никогда не пробовала?

Тут лестница скрипит. Черт, думаю, это мама. Быстро затягиваюсь, выбрасываю остаток косячка в окно — все равно поти скурила, — выпускаю туда же тонкую струйку дыма и поскорее спрыгиваю с подоконника. Ну, уж как получается, тушка-то у меня еще та. Едва успеваю плюхнуться на кровать, как дверь в спальню распахивается и входит мама. Как всегда, без стука и вообще.

Я в семье не одна. Хотя порой чувствую себя именно так. Брат на десять лет старше меня, сестра — на двенадцать, у них обоих давно уже своя жизнь. Я получилась незапланированной. Уверена, мама думала, что вот у них полная семья, «план выполнен» — и тут вдруг родилась я. Такое ощущение, что Максу и Эрике она отдала все, что могла. Иные в ее возрасте уже на пенсии; она продолжает работать в больнице, и труд это нелегкий. Я пытаюсь не забывать об этом, даже когда она меня совсем достает; но право, нервы у меня не железные.

— Шерил, шоколад предназначался не тебе! Ты и так толстая, так еще и обжираешься перед сном!

Позвоночник у меня напрягается, плечи сами собой расправляются.

— Какой шоколад?

Хотя понятно какой, большая коробка «орешков» молочного шоколада на столе. Я задумалась и сама не заметила, насколько к ней приложилась.

— «Какой шоколад, какой шоколад» — хамить она мне еще будет, — быстро отвечает мама, словно ожидала этих слов, — Шерил, тебе уже почти двадцать лет, и пора бы тебе как следует задуматься над своей жизнью. А не только дымить сигаретами и жрать в три горла!

Прикусываю губу и быстро изобретаю байку, чтобы походила на правду, а заодно и понравилась ей.

— Мам, я ужинала сегодня у подруги, и пыталась следить за собой, ну, знаешь, чтобы не переедать, ты же мне все время это говоришь… пришла домой немного голодная, вот и...

Щеки ее краснеют от ярости. Не купилась, понимаю я.

— Пыталась следить за собой? Я что, по-твоему, вчера на свет родилась? — Переступает порог, в два шага оказывается прямо перед моей кроватью, руки в бедра, глаза искрят. — Ты же ужинала с этой жирной коровой Мелани, а как они там едят — я видела! И ты слишком много времени с ней проводишь, ты даже стала на нее похожа! — Подходит к изголовью, у меня сердце замирает. — Кстати, мне кажется, этот свитер носила Мелани?

— Она из него выросла… — объясняю я.

— Зато ты до него доросла. О да, вижу! — Палец ее вдруг упирается в мой живот, прямо в район желудка; я от неожиданности подскакиваю на месте.

С отвращением она закатывает подол моего свитера вверх. Из-под ткани выкатывается большая мягкая складка плоти, которая нависает над поясом моих удобных спортивок. Глаза ее сужаются от ярости, а ведь она не знает, насколько я в последнее время поправилась...

— Шерил, — шепот похож на шипение разъяренной гадюки, — мне даже незачем доставать весы. Ты… ты разжирела, Шерил. Безбожно разжирела.

Вырываю свитер у нее из рук и скрываю под ним свои бледные жиры. Щеки у меня пылают. Она отступает, взгляд все еще сосредоточен у меня на животе, а потом медленно скользит по комнате — мои глаза поворачиваются следом — и останавливается на подоконнике, на полупустом пакете мармелада.

— Где ты их прячешь? — скрипит она.

— Какая нахрен разница, — отвечаю я, безразлично созерцая бледно-голубое покрывало на вешалке.

Обычно после этого следует долгая мораль, потом она спускается вниз и продолжает там метать громы и молнии еще пару часов. Сейчас — нет, думаю, до нее наконец доходит, здесь и сейчас, что эту битву ей никогда не выиграть. А значит, давно назревший разговор наконец должен состояться.

— Шерил, ты уже носишь шматье Мелани. Она весит как два чертовых бегемота, и ты ненамного от нее отстала. Ты жирная и не можешь держать себя в руках.

Вспоминаю тебя, Мелани. Какая ты добрая и рассудительная. Лучшая подруга, всегда и вовсем. А если ты толстая, так что? Или я? Почему моя мама должна быть такой сукой?

Молчу. Смотрю на покрывало.

— Я сдаюсь, — говорит она, явно глубоко взбешенная, но голос ее на низшей границе воя. — С Эрикой подобных проблем у меня никогда не бывало...

На этот раз я отвечаю, резко и глядя прямо на нее.

— Меня это не колышет! Макс и Эрик, Макс и Эрика, Макс и гребаная Эрика! — вскакиваю с кровати, глаза в глаза. — Да, я не Макс и не Эрика, черт побери! Я не такая умная, как они, я не такая паинька, как они, и вообще я не такая, как они!

— Не говори со мной так.

Сказано неожиданно мягко, словно я ее удивила. И судя по взгляду — так и есть. А мне уже плевать.

— А ты, как ты говорила со мной последние десять гребаных лет? С четвертого класса ты каждую неделю таскала меня на весы и обыскивала всю комнату в поисках заначек съестного! Да, мама, я толстая. Если хочешь, жирная. И не намерена становиться другой, черт его дери!

— Тогда — вон.

Она почти шепчет. Все эти годы, все эти бесконечные шпыняния насчет моего веса, внешнего вида, привычек, всего, что выбрала для себя я… Я-то думала, будут вопли и истерики.

А закончилось все шепотом.

Больше нам сказать друг другу нечего. Хватаю куртку, в которой прячу весь свой курительный набор, и ухожу. Спускаюсь по лестнице. Разворачиваюсь. Она так и стоит соляным столпом, не пошевелившись. Думаю, так оно и будет еще несколько часов.

Я должна бы чувствовать горечь, страх, обиду. Но на самом деле я, что странно, чувствую только голод.

И иду к той единственной персоне, которая, я точно знаю, меня поймет.

К концу рассказа Шерил уже скорее рассерженная, чем заплаканная. Заново пережила все противостояние, и снова приняла все то же решение. Я пока добываю из кармана ее брошенной на диван куртки курево — благо где она там все прячет, я давно в курсе — и сворачиваю ей косячок, пусть успокоится. По куреву Шерил профи, я так, разве что балуюсь иногда, но на то, чтобы свернуть сигаретку, моих навыков хватает.

Вручаю косячок ей, вроде как «трубкой мира». Срабатывает; яростная маска пропадает с ее лица, уступая место легкой улыбке.

— Шерил, все будет хорошо. Мама тебя обожает, и конечно же разрешит тебе остаться у нас, — мягко говорю я. — Давай-ка перекусим и пойдем спать, а с ней уже поговорим утром.

Шерил молча кивает, глубоко затягивается, еще раз и еще, потом передает косячок мне. Слезы на ее щеках уже высохли, да и коробка с мороженым под разговор опустела. Пыхаю косячком за компанию, встаю и топаю на кухню.

Так, что тут у нас есть? Молоко, овсяные хлопья, лимонная меренга, два последних пакета кексов. Загружаю на поднос; мы сидим на противоположных уголках уютного безразмерного дивана, съестное между нами. Шерил выговорилась и теперь просто жует. После косячка нас обеих пробивает на жор, как с травкой и бывает; Шерил права, что-то в этом сочетании есть… особенное. В зомбоящике крутятся мультики, а мы поедаем кексы, макая их в сладкий чай; когда же кексы заканчиваются, делим меренгу пополам, а слопав ее, опустошаем чашки с хлопьми и шоколадным молоком, одну за другой...

Высыпаю остатки хлопьев в чашку и вижу, что Шерил отрубилась. Вот и хорошо, я и сама как раз в состоянии «предельной сытости», иначе говоря, даже мой бездонный желудок сообщает, что на сегодня хватит. Выключаю телевизон, накрываю Шерил пледом. Хлопья с молоком булькают в моем переполненном желудке при каждом движении. Потрясающее ощущение. В два длинных глотка допиваю последнюю чашку и отключаюсь.

На рассвете меня будит мама. Не специально, просто она взялась за выпечку, а этот аромат и мертвого поднимет. Так, судя по запаху, в духовке сразу два вида вкусностей, ну, булочки с корицей — очевидно, а второе что? А, ну да, песочное печенье. Улыбаюсь, а живот согласно урчит. Уж не знаю почему, но в последнее время я всегда просыпаюсь дико голодная.

Шерил все еще спит рядом со мной. Вспоминаю, что было ночью — ой, тут же остатки нашей полуночной «трапезы», надо бы убрать. Осматриваюсь — пусто. Видимо, мама позаботилась. Она просто чудо.

Зов желудка вынуждает меня подняться и проследовать к источнику корично-печенных ароматов, иначе говоря, на кухню.

— Доброе утро, детка, — говорит мама, — хорошо спала?

— Да, спасибо. — Углядев большую миску с творожной глазурью для булочек, немедленно беру ложку. Ох… мамина глазурь — просто прелесть, сытная, нежная, воодушевляющая. Мама не возражает, когда в плане такая вот глазурь или начинка, она всегда делает чуть больше, чем нужно, чтобы я могла перехватить несколько ложек, пока выпечка подрумянивается в духовке. Мама сама заботливость и предусмотрительность. Не то что у Шерил...

Поглощая великолепную глазурь, рассказываю маме, что случилось у Шерил. Она хмурится, особенно услышав мой пересказ слов ее родительницы, и когда я заканчиваю — мне даже не нужно задавать вопрос, может ли моя подруга пока остаться у нас.

— Ну конечно же Шерил будет жить у нас, пока сама этого хочет. Она хорошая девочка, она нам как родная, и конечно же ей незачем жить там, где к ней так вот относятся.

Вылизываю ложку и благодарно киваю.

— Я и надеялась, что ты так скажешь, мам.

Возвращаюсь обратно и снова заваливаюсь на диван, подремать еще чуток. Желудок, «смазанный» глазурью, чуть поутих, и вообще я не привыкла вставать до зари.

Где-то час спустя меня будит Шерил, ухмылка до ушей.

— Мелани, Джой сказала, что я могу жить тут с тобой сколько захочу!

— Знаю, — зеваю я и потягиваюсь, отчего из-под майки выкатывается складка мягкой плоти.

Судя по запаху, в кухне прибавилось еды. Ветчина, сардельки… ну да, мама решила устроить праздник «добро пожаловать, Шерил» и накрыть стол как следует. Она такая.

Включаем радио, находим музыку посимпатичнее, а мама тем временем накрывает стол в столовой — обычно мы этой комнатой не пользуемся, только в особых случаях. Глаза у мамы блестят, когда она торжественно вносит чайник и три кружки; кажется, она сейчас будет демонстрировать — специально для Шерил, — «как принято у нас в семье». Вопрос престижа, можно сказать. Ей нравится проявлять заботу о других, а тут под рукой Шерил, которая как раз в этом нуждается. В общем, одно к одному.

Мы обмениваемся понимающими улыбками. Последние пару лет мы вслух гадали, не выставят ли Шерил однажды из-под родного крова. Именно за эти пару лет Шерил заметно поправилась. Она и раньше в общем тростинкой не была, но где-то к ее восемнадцати годам стало ясно, что мать Шерил полностью утратила прежнее свое влияние на ход вещей (и не только по части габаритов нелюбимой дочери). И все-таки я рада тому, как все обернулось. По нервам Шерил изрядно потоптались, а здесь… здесь ей будет хорошо, уверена.

— Шерил, ты жареное любишь? — спрашивает мама.

— О, Джой, конечно! Если можно.

Мама смеется и гладит ее по плечу.

— Конечно, можно, вам двоим с верхом хватит.

Я наливаю нам всем чаю, а мама возвращается на кухню.

— Дико проголодалась, — бормочет Шерил, пригубив чай. — Наверное, от расстройства...

— Ничего, дело поправимое, — с уверенностью улыбаюсь я.

Мама вносит первый поднос, нагруженый ветчиной, колбасками и кусками кровянки. Ну ничего себе! Ветчины тут три, а то и четыре пакета, и примерно две дюжины сарделек, плавающих в остатках жира, прямо со сковороды.

— Ого!.. — выдыхает Шерил, не может оторвать глаз от ветчины.

— Налетай, — отвечаю я, быстро сцапав щипцами несколько ломтей прямо с подноса. Шерил накалывает на вилку сардельку и перекладывает к себе в тарелку.

— Да не стесняйся ты, — хихикаю я, — а то мы не знаем, сколько ты обычно съедаешь!

Шерил улыбается и переправляет на тарелку еще четыре сардельки, а следом еще ветчины.

Мама тем временем приносит следующий поднос, нагруженный зразами и картофельными вафлями. Я тем временем, сцапав большой ломоть хлеба, решаю сделать себе капитальный бутерброд — намазываю на хлеб масло слоем чуть не в сантиметр, выкладываю пяток ломтей ветчины и пару сарделек, а сверху обильно поливаю бурым соусом. Вонзив зубы в это великолепие, постанываю от удовольствия, не могу сдержаться — так вкусно! Прожевав, немедленно вгрызаюсь снова, очень уж не терпится, да и пока мы так вот ждем, я уже успеваю проголодаться. Раздвигаю ноги, пусть живот свисает между бедер. Так оно удобнее.

Мысль о бутерброде с ветчиной Шерил понравилась, но она занята, перегружает к себе на тарелку картофельные вафли и зразы. Я-то люблю есть «прямо с подноса», Шерил предпочитает сперва набрать полную тарелку. Доедаю бутерброд, она тем временем уписывает зразы.

— Возьму, пожалуй, этих, — замечаю я, нагребая себе на тарелку картофельных блюд. Накалываю картофельную вафлю, хрустко зажаренную, и целиком отправляю в рот. Само овершенство!..

А на столе появляются все новые блюда. Печеные бобы, немного жареных грибов с помидорами (эти уважает только мама, потому и немного), гренки, жаренные в жире от ветчины и сарделек… Поглощаем пищу почти молча. Мама берет себе пару ломтиков ветчины и три штучки зраз. Нагребаю ложкой себе горку печеных бобов поверх той дюжины зраз, что лежит у меня в тарелке, и обильно поливаю их томатным соусом. Шерил, отпив глоток чая, набирает себе «всего и побольше». Я делаю себе еще один громадный бутерброд, на сей раз с сардельками и картофельными вафлями; вонзаю в него зубы, по обоим моим подбородкам скатываются капли растаявшего масла...

Час спустя на столе мало что остается. Я откидываюсь на спинку кресла, тихо икнув. Шерил молча смотрит на меня через стол, левая рука оглаживает живот — несомненно, пытаясь слегка уменьшить давление разбухшего желудка. Пытается вдохнуть. Улыбается.

— Очень вкусно, — сообщаю я маме.

— Спасибо, родная, — кивает она, потянувшись за ритуальной утренней сигаретой. — Там в кухне есть еще печенье, хочешь?

Места в желудке, конечно, нет, но это же не повод отказываться? Киваю, а у Шерил глаза на лоб лезут от одной мысли — как, еще еда?..

— Ну разве что немного… — бормочет она, а мама тем временем встает и убирает наши тарелки.

Еще полчаса. Минус пол-подноса печенья и не знаю уж сколько чашек чая. Тут уже и я сдаюсь. Вся в испарине, растекаюсь по креслу, живот разбух и твердит «не могу больше», майка задралась сантиметров на пять.

— Нет, столько жрать нельзя, — жалуется Шерил, обеими руками обхватив раздувшийся живот. — Но я правда не хочу обижать твою маму, и...

— И она готовит так, что не оторвешься, знаю, — соглашаюсь я.

Мама уже минут двадцать как ушла, в душ и переодеться. Мы молча сидим, вернее, полулежим за столом.

— Косячок бы сейчас, — говорит Шерил, — но...

Ее курительный набор лежит на кофейном столике в двух шагах. Но для нас сейчас все, до чего не дотянуться рукой — все одно, что на луне.

— Что… — она громко икает, — что ты собиралась делать сегодня, Мел?

— Именно то, на что ты сейчас смотришь, — шучу я. Особых планов у меня нет. — Наверное, проедемся в город, поможем маме с покупками, если ты не против? Заодно и тебе что-нибудь нужное прихватим.

Глаза ее расширяются.

— Сейчас?.. Нет, прямо сейчас никак не могу.

— А вечером как следует подымим и будем смотреть телик.

— Уже неплохо, — усмехается Шерил, но потом озабоченно интересуется: — Но в город… мы же не поедем прямо сейчас?

Я смеюсь.

— Господи, да нет конечно же. Немного посидим, переварим завтрак, потом свернем тебе косячок, посмотрим, что передают по ящику, а уже часика через два-три потихоньку выдвинемся.

Лицо ее светлеет от облегчения.

Минут через двадцать я чувствую, что пожалуй уже могу встать, если делать это медленно и аккуратно. Выкатываюсь из-за стола — иначе это не назовешь, — и мы вместе, медленно и вперевалку, движемся в гостиную. Убирать со стола будем потом.

По дороге заглядываем на кухню и прихватываем с собой несколько свежевыпеченных булочек с корицей. Так, на всякий случай. Шерил, плюхнувшись на диван, громко икает, но курительный набор держит крепко. Я хихикаю, перекидываю ей дистанционку и сама ложусь, лениво вытянувшись. Пусть сама выбирает, что мы будем сейчас смотреть.

Хорошо, что она теперь живет с нами.

Я уже к ней привыкла.

5: Игроки

Проходит пара недель. Жить с Шерил, как я и ожидала, весело и приятно.

У нас уже сложился вроде как распорядок дня. Завтракаем с мамой — почти всегда громадная порция всякой поджарки, а к ней роскошная домашняя выпечка. После такой трапезы надо чуток передохнуть, и мы какое-то время вместе валяемся на диване и смотрим зомбоящик, попивая чай с кексами и печеньем.

Пообедать, однако, хочется чем-то более существенным. Скажем, мама нам оставляет в духовке горячие бутерброды с сыром и жареную картошку, только разогреть. Или мы сами добываем пару пицц из морозилки. Под зомбоящиком мы все это и уплетаем, и с добавкой еще пары-тройки вазочек маминой выпечки нам этого хватает, чторбы продержаться до ужина. Ну а ужин уже основательный — громадные порции макарон с сыром, пропитанная жирной подливкой лазанья, домашняя пицца во весь поднос, полная сковородка жареной картошки с домашними бургерами с сыром и ветчиной… А потом принимаемся за десерт, поедая мороженое с горячей ирисово-шоколадной помадкой, одну порцию за другой, до состояния «больше не лезет». За десертами мы сидим до глубокой ночи.

Комнаты для гостей у нас нет, и пока Шерил спит у меня в комнате на полу, на надувном матрасе. Обычно мы берем с собой кувшин молочно-шоколадного коктейля и несколько пакетов печенья, которыми и перекусыввем перед сном. Валяемся в темноте, жуем и перешептываемся, потихоньку засыпая.

А еще я подхватила у Шерил один момент. После обеда Шерил сворачивает косячок, который мы раскуриваем на двоих — а потом, каждые полтора-два часа, еще по косячку. Так что до моей комнаты мы обычно добираемся укуренными вусмерть. Не то чтобы я раньше вовсе не пробовала травки, мы с Шерил уже сколько лет дружим — но так часто и так много я раньше не курила. И — ничего, жизнь под травкой становится даже чуть веселее.

Нынче утром мы, недавно позавтракав, валяемся на диване и смотрим музыкальный канал. Дневные шоу я не люблю — там обычно всякие дебаты, люди орут друг на друга, слишком напряжно для меня. Вот разве что шоу Рикки Лейк, оно веселое.

— У меня мысль, — пихает меня в бок Шерил, — а что, если я смотаюсь и принесу сюда мою игровую приставку?

— Чтобы играть? Валяй, развлечемся.

— Мама сегодня днем на работе, а ключ у меня есть...

Успокаивающе касаюсь ее колена.

— Не хочешь — не возвращайся туда, никто не заставляет.

— Знаю, — улыбается она и добывает шоколадный кекс из наполовину опустошенного пакета, который лежит у нее на бедрах. — Все нормально.

— Ты с ней говорила?

— Отправила эсэмэску, мол, со мной все в порядке. Координат своих не оставила, но думаю, она догадается, если захочет. Второго-то варианта у меня нет… — Краткий миг замешательства, неуютно как-то звучит, потом она пожимает плечами и вгрызается в мягкий кекс.

— Ну, нам с тобой тут хорошо, оставайся сколько хочешь.

Шерил накрывает мою ладонь своей. Ласково сжимает.

— Спасибо, родная.

Потом добавляет:

— И вообще, пока не доем эти кексы, с места не сдвинусь!

На самом деле занимает это несколько больше времени. Правду сказать, нам обоим на все что угодно нужно много времени, это ж так сложно — решиться на что-то, встать и куда-то пойти… Ладно я, я всегда была лентяйкой, но и Шерил тут у нас быстро расслабилась и теперь делает все неспешно и без лишних шевелений. Раньше-то она была более порывистой, более эмоциональной — как говорится, среда обитания вынуждала.

А еще, понимаю я, глядя, как Шерил медленно сползает с дивана и перекатывается в вертикальное положение, добавился новый фактор — вес. Она заправляет пузо в спортивные штаны — а ведь это мои старые. И моя старая белая кофточка, две недели назад она Шерил была как раз, а сейчас едва сходится на выросшем пузе. Штаны ей приходится чуть приспустить, и большая часть пуза нависает над поясом. Телеса распирают кофточку почти до прозрачности, пополневшие груди, не стесненные лифчиком, удобно устроились на объемистой подпорке пуза. Которое в кофточке не умещается вовсе — даже когда Шерил дергает подол вниз, наружу все равно торчит складка белой мягкой плоти, сантиметров на восемь.

Поправилась она тут на нашей кормежке. И я рада, ведь это значит, что Шерил у нас хорошо. И вообще, ей идет.

— Хочешь, пойдем вместе? — спрашиваю я, потихоньку любуясь ее раздавшимися телесами.

— Не, Мел, я сама, спасибо. — Медленно, вперевалку обходит кофейный столик, направляясь к выходу, по дороге прихватив из вазочки плитку шоколада. — Я ненадолго, скоро вернусь.

— Ладно, как вернешься, тогда и пообедаем! — соглашаюсь я.

Отпиваю глоток остывшего чая и выискиваю в пакете очередной кекс. Опускаю взгляд. Шерил у нас, конечно, поправилась… но не одна она. Я сейчас в тех новых штанах, и все равно после еды мне приходится приспустить резинку ниже пуза, чтобы удобнее было. Жевать весь день напролет, да еще когда Шерил рядом — вот и получается, что я ем даже больше, чем раньше. Мне-то ладно, только теперь даже мои растянутые домашние майки уже не сидят в облипку, а попросту трещат по швам. Надо прикупить новых. Впрочем, не самая срочная проблема, кто меня тут видит — только мама и Шерил, а при них не так уж важно, что у меня наружу вываливается пара сантиметров пуза. Ну или не пара сантиметров, а все двадцать, какая разница...

Как раз когда у меня заканчиваются кексы, из кухни появляется мама. С большим ванильно-шоколадным бисквитным тортом, едва влез на блюдо; сверху толстый-толстый слой шоколада и глазури.

— Это на десерт, детка. Обедать будешь? — мама ставит торт на стол и нарещает аккуратными ломтиками.

— Ммм… выглядит очень вкусно, мам, — сообщаю я, с трудом оторвав взгляд от торта. — Шерил только что ушла, хочет принести из дому свою игровую приставку. Можно мы ее тут подключим?

— Конечно, можно. А если Шерил объяснит, как — я сама подключу, чтобы вам не вставать.

— Спасибо, мам.

— Так что вам сделать на обед?

— А… — задумываюсь на минутку. — Может, чисбургеры? Это ведь несложно?

Мама улыбается.

— Пара пустяков, детка. Придет Шерил, спрошу у нее, чего хочется ей, а пока — можешь, если хочешь, приложиться к тортику.

Могу, да. Вот только я валяюсь на диване, к которому прижата тяжестью собственной тушки. Пытаюсь как-то перекатиться, чтобы приподняться, переместить подушку из-под головы пониже, чтобы опереться на нее и хотя бы сесть..

— Тебе подать тарелку? — Мама уже наклоняется к блюду, лопатка в руках.

Смущенно киваю.

— Пожалуйста… наверное, я утром немного переела.

— Помни, что я тебе всегда говорила. Просить помочь — не стыдно.

И подает мне кусочек торта на тарелке. Хороший такой кусочек, почти четвертинка. А торт сам по себе немаленький, во все блюдо...

— Спасибо, мам, — немедленно запускаю ложку в нежный шоколадный торт.

Отрезав себе куда более скромный ломтик, мама опускается в кресло.

— Хорошо, что Шерил живет у нас. Она такая хорошая девочка.

— Знаю. И я рада, что мы можем о ней позаботиться. Ей многое пришлось перенести.

— А я рада, что готовить приходится на троих.

— Да, и готовишь ты как всегда чудесно.

На это мама не отвечает, лишь широко улыбается. Пробует торт и включает телевизор.

Через полчасика тарелка у меня почти пустеет, и я слышу шаги Шерил.

— Привет, а вот и я, — возвещает она, чуть запыхавшись.

— Салют, Шерил, — отзываюсь я, прикладываясь к чашке с чаем. Мама только-только заварила.

— Обедать будешь, Шерил? — спрашивает мама.

Шерил вперевалку вдвигается в комнату, лицо разрумянилось.

— О да, я голодная! Как увидела тот дом, так чуть от голода на месте не умерла!

— Твоя мама была дома?

— Нет. Я оставила записку.

— Чисбургеры любишь? Мелани сказала, что тебе понравятся.

— По мне, так то, что надо, — Шерил ставит сумку с приставкой на пол, сбрасывает сандалии и плюхается на диван рядом со мной.

— Тогда возьми пока тортика, — предлагает мама, встает и направляется обратно на кухню.

— О, непременно, спасибо, Джой, — она уже тянется за оставленной для нее тарелкой.

— Шерил, и мне дай кусочек, — прошу я, свободной рукой оглаживая пузо. Слишком наелась, чтобы встать. Но жевать — вполне еще могу!

Валяемся и поедаем торт. Кажется, более активные действия нам до самого вечера не грозят.

Подозрение мое оправдывается. После чисбургеров мы и пальцем уже пошевелить не можем...

Шерил оглаживает мягкое оголенное пузо.

— Ты хоть понимаешь, насколько я обожралась?

В руке у нее недоеденная половинка чисбургера. Мама сделала нам шесть штук — двойных, с ветчиной, размером с тарелку; предполагалось, что по три каждой, но один из своих Шерил отдала мне. Наверное, после торта почувствовала, что больше в нее не влезет. Ну а я чуток побольше, в меня и влезает больше, да. Ничего, Шерил еще привыкнет к маминым порциям, а я — что ж, я от добавки отродясь не отказывалась.

— Не то чтобы понимаю, — икаю, прикрывая рот собственным недоеденным бургером, — но я, по-моему, тоже.

Да уж. Видок у нас еще тот. Почти синхронно поглаживаем животы, пытаясь хоть чуть-чуть ослабить давление переполненных желудков. Бургеры просто прелесть, никакого сравнения с МакДональдсом. Вонзаю зубы в мягкий хлеб. А в хлебе прячется жирное мясо, сало, подливка и четыре слоя расплавленного сыра, на языке они просто тают. Если мне очень понадобится сейчас встать — я смогу… наверное. Но лучше уж полежу и подожду, пока съеденное немного переварится, а потом уж начну шевелиться. Слишком вкусно. Слишком хорошо. Жую, глотаю, облизываюсь. Последний кусок. Слишком много, не могу больше, желудок вопиет о пощаде, слишком объелась.

Медленно, осторожно, втискиваю остатки бургера в рот. Не могу устоять.

— Джой, можно попросить вас подключить приставку? — пыхтит Шерил, от пережора она едва дышит.

— Конечно, родная. — Мама поднимается, берет сумку. — Принести вам потом чаю?

Шерил тихо стонет, но согласно кивает. И я киваю. Мы настолько объелись, что сражаемся за каждый вдох.

— Так, Шерил, а как ее подключить?

— Э… — озадаченно отвечает подруга, — там три провода, желтый, белый и красный, на телевизоре есть такие же гнезда, просто надо включить.

Минут пять мама пытается понять, куда какой штекер втыкается, в конце концов решает головоломку, подключает приставку и кладет два джойстика рядом с Шерил.

— Там какая-то игра уже вставлена?

— «Хроники Весперии», кажется, — отвечает Шерил, — я покажу Мел, как в нее играть.

— Ладно, девочки, пойду заварю чаю.

— Спасибо вам, Джой.

— Пожалуйста, Шерил, наслаждайтесь жизнью. — И уходит на кухню.

Шерил, так же лежа на подушке, поворачивает ко мне голову. Вид у нас обеих — «щас лопнем». Не зря, да.

— Косячок будешь?

— Угу… — сонно отвечаю я.

Медленно и аккуратно Шерил тянется к куртке, которая валяется рядом на стуле. Пузо от этого движения окончательно вываливается из кофточки, но поправлять одежду она не считает нужным. Непослушными пальцами, на одних рефлексах, сворачивает порцию травки в «козью ножку». Штаны приспущены, давая желудку хоть сколько-нибудь свободного места, утонув в диване, голое вздувшееся пузо наружу. Тот еще вид, ага. У нас обеих.

— Не поняла… так как это все же работает?

Все так же валяюсь на диване, в углу рта незажженный косячок, левая рука в большом пакете чипсов. Шерил только что играла, я вроде смотрела внимательно — и все же снова запуталась.

— Ну на, сама попробуй, — протягивает она джойстик.

Качаю головой и ерзаю, пытаясь добыть зажигалку из-под своих обширных бедер.

— Все просто: сражаешься, получаешь экспу, набираешь уровни и растешь в показателях...

— Какая все-таки прелесть… — смотрю на экран, небо в алмазах, такого прихода у меня еще не было. Откапываю зажигалку, двумя руками — левая вся в жирных пятнах и крошках картофельного сыра — с трудом запаливаю косячок. Глубокий вдох — насколько позволяют мои нетренированные легкие, — задерживаю дым, но потом меня пробивает громкий кашель. Передаю косячок Шерил.

Час ночи. Мама давно ушла спать, и хотя она оставила нам несколько пакетов с чипсами и пирожки — с ними уже практически покончено.

Шерил улыбается, кладет джойстик мне на пузо и выпускает длинную струйку дыма.

— Я голодная, — сообщает она. — Хочешь что-нибудь?

— Что-нибудь с маслом… — отвечаю я, закрыв глаза. — У нас там есть...

Так, а в самом деле, что у нас там есть? В упор не помню. Пожимаю плечами.

Шерил смеется.

— Ладно, сама посмотрю.

Убирает джойстик на подлокотник, зажимает косячок губами и не без труда слезает с дивана. Вперевалку, медленно и осторожно, топает на кухню, даже не пытаясь прикрыть слишком тесной одежкой выпирающее и покачивающееся пузо.

Лениво дожевываю чипсы, глаза полузакрыты, слизываю с ладони остатки крошек. Встать и пойти за едой самостоятельно — не, не могу, слишком обкурилась. Но зато если эту еду принести и поставить передо мной, смету все до капли.

Слышу тяжелые шаги Шерил.

— Горячий шоколад будешь?

— О боже, да, да, да! — радостно отзываюсь я. Кажется, очень уж радостно. Точно обкурилась. Нормальный человек в таком состоянии забился бы в самый темный угол и подождал, пока все пройдет, но рядом Шерил, спокойная, ласковая, уютная, счастливая Шерил, моя лучшая подруга, и с ней мне совершенно незачем стесняться, тем более что она меня к куреву и приобщила.

Мне хорошо. Уютно, тепло, радостно. День в обществе Шерил — само совершенство. Диванные подушки мягкие, обволакивающие — мы уж сколько лет на этом диване валяемся, а я раньше не замечала по-настоящему, какой же он удобный! Чипсы хрустят на зубах. Забавно. Вкусно. Чудесно.

Вся погруженная в эти маленькие радости, возвращаюсь к реальности, когда Шерил снова появляется в комнате. В руках у нее две громадные кружки горячего шоколада, несомненно, щедро политые сверху сочными взбитыми сливками.

— Вот твоя, — протягивает мне большую розовую кружку, подарок на восемнадцатилетие.

Заглядываю через краешек. Ура, взбитые сливки, угадала! Сияю начищенной медалью и отпиваю маленький глоточек.

— Нашла в морозилке пиццы. Маленькие, пришлось взять сразу три упаковки. Шесть пицц нам ведь хватит перекусить?

Они и правда маленькие, чуть побольше блюдца, но для ночного перекусончика вполне сгодятся.

— Да, нормально, в самый раз. Тебе, э, помочь?

— Сама справлюсь, спасибо. — Медленно наклоняется и легонько хлопает меня по мягкому голому пузу. — Да и тебе ведь все равно сейчас не встать, а?

Хихикаю и качаю головой.

Минут десять спустя у меня на пузе балансирует тарелка со стопкой из трех маленьких пицц с пепперони. Горячие, только из печки, обжигаюсь и дую на них, прежде чем отправить в рот.

— Пицца в полвторого ночи. Вот это, Мелани, и называется жизнь, — радостно улыбается Шерил и вгрызается в свою пиццу.

Но я уже не здесь, я уже вся погружена в ощущения собственной плоти. Как пузо своей тяжестью раздвигает мои бедра, даже когда я полулежу. Мое пузо — давно уже самая большая часть меня. Как вздымается и опадает живот, когда я вдыхаю и выдыхаю. Как все мои жиры легонько вздрагивают и колышатся, когда я двигаю руками или жую. Мои пухлые и мягкие ладони, пальцы как сардельки, суставы давно утонули в жирах. По-моему, даже мило.

А самое чудесное ощущение — когда я отправляю очередной кусочек этих сочных, роскошных, жирных пицц в рот. Смесь удовлетворения, радости и глубочайшего удовольствия. Еда для меня всегда олицетворяла полноту жизни, а сейчас, в моем обкуренном состоянии, удовольствие лишь увеличивается.

Кусок за куском пицца исчезает у меня во рту.

Молча сижу и жую, далеко-далеко от собственной гостиной, поглощенная восхищением собой, собой и собственным телом. Я счастлива. Я довольна собой. Я нравлюсь себе. Не просто я как личность, но я вся, целиком, душой и, особенно. телом. Я крупногабаритная, и рада быть такой. Очень рада. И мне нравится, что и Шерил стала немного покрупнее. Быть моих габаритов и видеть в других нечто схожее — это всегда доставлет удовольствие.

Удовлетворение. Сытость. Вылизанная начисто тарелка.

Такой я и засыпаю, прочно и глубоко.

6: Перелом

Лежу на полу, звездочки перед глазами, и пытаюсь сообразить, что же произошло.

Не хотелось бы говорить это вслух, но всему виной Шерил. Эта ее «Весперия»… мы часами напролет играли в нее, на автомате поглощая мамину выпечку под чай и горячий шоколад. Косячки Шерил смолила уже без перерыва, я, естественно, тоже к ним прикладывалась, и довела себя до такого кумара, что уже не соображала, сколько всего слопала. Так что когда я встала и потопала на кухню за очередным пакетом шоколадок, против меня сыграло сразу несколько факторов. Вся в кумаре, с разбухшим пузом, ползти вперевалку на кухню — все равно, что тащиться по колено в грязи. А с моим лежачим образом жизни я и так не слишком прочно держусь на ногах — к тому же ноги эти я последние лет шесть вижу исключительно в зеркале. И судьбу мою окончательно решила лужица растопленного масла на кухонном полу — Шерил пару часов назад делала нам жареный сыр и уронила кусочек.

Но какая разница, кто виноват? Все равно это ничего уже не изменит.

Происходит все мгновенно. Вот я иду, все мысли о шоколадках, миг — и я уже валяюсь на полу, а нога болит так, что выть хочется. Наверное, когда я упала, вокруг решили, что началось землетрясение, потому как мама и Шерил на кухню буквально влетают.

— Мел, что с твой ногой? — всплескивает руками Шерил.

Нога прижата к полу моей собственной тяжестью и согнута в колене под неестественным углом. И так понятно, что сломана, можно не смотреть.

Мама вызывает «скорую». А Шерил наконец дает мне пакет с шоколадками.

Парамедики берутся за дело. Да, подтверждают они, нога действительно сломана, и они забирают меня в клинику. Странно; сейчас нога болит уже не так сильно, как с самого начала. Старший из санитаров пояснияет, что это от выброса адреналина, и боль обязательно вернется. Потом включает рацию и связывается с клиникой:

— Женщина, белая, лет двадцать, поскользнулась-упала. Перелом, вероятно, со смещением. Крайняя стадия ожирения, килограммов сто девяносто, нужны самые широкие носилки и кровать.

— Чушь, — выдыхает мама.

— Что — чушь? — поворачивается к ней парамедик.

— Да не может она столько весить, это чушь, — заверяет его мама.

Санитары переглядываются, старший пожимает плечами.

— Как скажете, мэм, но самые широкие носилки тут все-таки нужны.

Покраснев, я забрасываю в рот еще пару шоколадок. Теперь у меня есть разумная причина не говорить.

В клинике подтверждают: да, перелом очень неприятный, без операции не обойдется. Но на операцию меня положат лишь через день или два, когда спадет опухоль. Первый раз в жизни лежу в больнице. Сперва все вроде ничего. Мне ставят капельницу с болеутоляющим, а мама и Шерил по очереди сидят со мной. Мама приносит пару пицц, мы вместе смотрим фильм — вернее, мама смотрит, а я, слопав принесенное, отключаюсь. Потом появляется Шерил с большим пакетом чисбургеров и жареной картошки, такой себе ужин, а еще с целым подносом «особых» домашних коржиков на десерт. Нам настолько весело, что пару раз к нам заглядывает медсестра и просит вести себя потише. В общем, после этого я мирно засыпаю; и откуда у больниц в этом плане такая нехорошая слава?..

Второй день проходит примерно так же — мама и Шерил всячески развлекают меня и усиленно кормят, так что мне незачем даже смотреть в сторону того, что в клинике именуют «сбалансированным питанием». Однако вечером второго дня, как раз когда Шерил приносит гору чисбургеров и «особых» коржиков, появляется медсестра.

— Пожалуйста, девушка, уходите и заберите с собой всю еду, — требует она. — Так предписал врач.

— Но — почему? — хором вопрошаем мы.

— Потому что у Мелани завтра операция. А значит, за двенадцать часов до нее — полный пост. Нельзя ни есть, ни пить. Для анестезии, вопрос безопасности.

Медсестра стоит над нами, руки в бедра, и Шерил вынуждена собрать все и попрощаться. Оглядываю комнату — ни крошки съестного. Ну да, чтобы у нас с Шерил да что-то осталось недоеденным...

— Что, даже больничного ужина не будет? — понимаю, что чуда не произойдет, но вдруг.

Медсестра качает головой.

— Попробуйте уснуть, и тогда проснетесь вы уже в палате после операции и будете спокойно есть мороженое.

Уснуть… это-то и невозможно. Не получается. Врубаю зомбоящик — как назло, в рекламах то и дело показывают вкусно шкворчащие блюда. Издеваются, сволочи. Пытаюсь почитать — желудок начинает громко возмущаться. Думать могу только о еде. Особенно о тех коржиках, которые Шерил испекла специально для меня. Они нужны мне, чтобы расслабиться, чтобы заснуть в этом странном, чужом месте… Никогда не могла заснуть, не перекусив (а лучше набив желудок как следует). А уж двенадцать часов без еды — такого со мной не бывало вообще, сколько себя помню. Как же я это выдержу?..

Последняя надежда — в одиннадцать у медперсонала смена. И когда новая медсестра входит измерить мне температуру, я врубаю на полную мощность все свое обаяние, обмениваюсь с ней парой слов о том о сем, а когда она направляется к двери, этак мимоходом прошу:

— Мне что-то перекусить захотелось. Можете мне принести что-нибудь легонькое — печенье, илм может, яблочный джем, что-нибудь такое?

Она с улыбкой кивает.

— Думаю, в столовой найдется шоколадный пудинг.

— Замеательно, спасибо вам, — с искренней благодарностью.

Десять минут до ее возвращения кажутся мне часами. Слюнки текут, мысленно я уже глотаю прохладный и скользкий шоколадный пудинг, желудок нетерпеливо урчит. И вот наконец она возвращается и подает мне небольшую пластиковую плошку с пластиковой же ложечкой. Но как только я подношу ложку с пудингом к гумам...

— Стоп! — командный тон ее заставляет замереть на месте. В руках у медсестры — моя карточка, которую она только что вытащила из папки, что закреплена в ногах кровати, и наверняка прочла там предписание врача. Уронив карточку на кровать, она отбирает у меня пудинг и ложку. — Мелани, с вашей стороны это нехорошо. Вы ведь знаете, что до операции вам нельзя принимать пищу. — Она вздыхает. — Как будто нам мало трудностей с вашим громадным жирным животом...

Разворачивается и уходит.

Все, мне конец. Последний шанс упущен. Я одна, в этой жуткой тесной палате, меня раздирают голодные колики, и у меня только что отобрали несчастные шестьдесят грамм пудинга, прямо из рук выдергули, словно я нашкодивший ребенок… Всхлипываю, молча. Думаю о маме и Шерил, они сейчас спят дома, в наших уютных кроватях, совсем недалеко отсюда — а я, такая несчастная, страдаю здесь. Разве я многого хочу, горько думаю я, а слезы катятся по пылающим щекам. Просто чтобы меня оставили в покое и позволили есть сколько пожелаю — разве это много? Не хочу, чтобы посторонние люди гадали, сколько я вешу, чтобы строгие медсестры жаловались на объем моего живота — не хочу!

Как будто нам мало трудностей с вашим громадным жирным животом...

Трудностей? Да им-то он чем помешал? Ну да, не будь у меня такого живота, я бы может там на кухне и не поскользнулась; но это МОИ трудности, а не их. Так о чем же это она?

Впервые за несколько часов голод отступает, уступив первенство любопытству. Вон на кровати лежит моя медкарточка. Парамедики сказали, я вешу сто девяносто кило? Уж конечно, это не так. Кстати, меня взвесили, когда привезли в клинику, но тогда мне было совсем не до того… Пытаюсь привстать и дотянуться до карточки — и, ах, какая неожиданность, мешает живот. Медленно и осторожно раздвигаю ноги, приподнимаюсь, подхватив живот обеими руками, а затем позволяю ему скользнуть промеж ног и устроиться прямо на кровати. Тут до меня доходит: с тех пор, как у нас поселилась Шерил, живот у меня действительно вырос. И заметно. Ну и что с того? Нам вместе жуть как хорошо, а если меня это устраивает, то почему вдруг это должно волновать каких-то медсестер и санитаров?

Кое-как усевшись на постели, сражаясь со вспышками боли в сломанной ноге, я все-таки дотягиваюсь до папки. Обмякнув на подушках, раскрываю ее. Скольжу взглядом по строчкам. Ухмыляюсь. Сто семьдесят восемь кило — много, даже больше, чем я думала, но все-таки не сто девяносто! Ты была права, мама, ты всегда права, думаю я, вытирая слезы. А уж после этой бесконечной ночной голодовки я точно похудею.

Читаю дальше, ищу другие ссылки на «вес» и «живот». Заметка медсестры «мать и сестра таскают целые мешки провизии», затем в разделе «предписания врача» — тот самый «полный пост», «никаких посетителей после восемнадцати ноль-ноль». Снова ухмыляюсь — разумеется, медсестры решили, что мы с Шерил сестры. Многие так думали и думают. Сердце мое теплеют при мысли, что скоро они с мамой заберут меня домой. Просто надо пережить этот кошмар, эту ночь. Всего одну ночь.

Проверяю и перепроверяю. О животе не сказано ни слова. В последнем разделе план завтрашней операции, из всех слов понимаю разве что предлоги. Однако одна из фраз буквально спрыгивает со страницы, я не понимаю, что она значит, но от ее звучания в жилах стынет кровь.

«Возможное поверхностное дыхание при анестезии усугубляется панникулюсом четвертой стадии, осложнения могут потребовать дыхательного оборудования либо дополнительного хирургического инструментария.»

— Что такое панникулюс? — вслух вопрошаю я, одна в пустой палате. Четвертая стадия. У медиков все учитывается, ноль — где-то около нормы, но четвертая стадия… Баланс веществ? Разбалансировка четвертой стадии? Рак?.. Лихорадочно жму на кнопку вызова медсестры. Четвертая стадия — это очень, очень плохо, я не раз слышала это в популярных телеинтервью, четвертая стадия — это когда уже почти поздно звать на помощь!

Снова слезы ручьем, все расплывается. Не замечаю даже, как входит медсестра — понимаю, что она уже здесь, только когда из моих дрожащих рук изымают медкарточку. Точно как полчаса назад отобрали пудинг.

— Это записи врача, вам не следует их читать, — говорит она профессионально-заботливо. — Что случилось?

Ну еще бы ей не проявлять заботу, мрачно думаю я. Она-то читала мою карточку. Она знает, что я умираю.

— Почему никто не сказал мне, что у меня панникулюс четвертой стадии? — всхлипываю я. — Что вообще это значит?

Медсестра, судя по лицу, едва сдерживает смех, но все-таки она профессионал. И объясняет:

— Панникулюс — это все эти тяжелые и свисающие складки сала на животе, — легонько похлопывает по означенному месту. — А «четвертая стадия» значит, что живот у вас свисает уже ниже середины бедра, и уверена, вы прекрасно осознаете, что это признак серьезнейшего ожирения.

Что-то она там говорит насчет того, почему это может помешать анестезии, и что сразу после операции мне следует записаться на программу похудения, но я уже не слушаю. Минуту назад я думала, что у меня рак — а теперь знаю, что ничего такого нет, и меня накрывает волной адреналина, как сразу после того, как я упала и сломала ногу. Совершенно и категорически нет сил. Маленькая одинокая и несчастная я. Жутко хочется есть. Как никогда прежде. А ведь еще и полуночи нет. От двенадцати часов ада осталось еще более половины...

Нет, эта мегера не даст мне ни крошки еды. Но, возможно, поможет как-то иначе? Прерываю ее речь на полуслове:

— У меня жутко болит нога, можно мне еще лекарства?

Она вздыхает, кивает и уходит за новой дозой болеутоляющего. Как я переживу остаток ночи, отданная на милость этих безжалостных людей, даже и не представляю. Закрываю глаза. Дом, милый дом, как-то ты там без меня?..

(Джой)

Бедная моя крошка. Она что, правда думает, что мы сидим дома и мирно спим, пока она мучается там в больнице?..

Что ж, если так, частично она права. Шерил валяется на диване в гостиной и громко храпит, так и не выпустив из рук поднос из-под коржиков. Она сегодня вернулась раньше обычного, принесла обратно все чисбургеры, которые я приготовила им на ужин, и все эти коржики. Все рассказала — оказывается, к Мелани никого не пускают до завтрашней операции, и есть ей до тех пор тоже ничего нельзя. А ведь я знаю, что моя бедняжка на пустой желудок даже заснуть не сможет… с тех пор и волнуюсь за нее.

Шерил сидела со мной рядом, мы смотрели телевизор, какие-то там шоу. Ни крошки не помню. Сердце мое рядом с моей девочкой, там, в больничной палате. Мелани у меня одна. Добрая, любящая, хорошая девочка, лучшего и желать нельзя — но она никогда не была сильной, о ней заботилась я, пыталась уберечь от всего на свете. И сейчас я бессильна ей помочь.

Честно могу признаться, мне очень нравится заботиться о Шерил, раз уж ее собственная мать дала ей от ворот поворот, и я люблю ее почти как мою родную девочку. Но вечером, когда она один за другим схомячила шесть двойных чисбургеров с ветчиной и целую гору жареной картошки — а ведь половина этого была предназначена для моей голодающей Мел, — я вдруг ощутила приступ неприязни.

Шерил, конечно, не могла знать, о чем я думаю, а я не собиралась морить ее голодом. Еда все равно приготовлена, что толку ее выбрасывать — Мелани это все равно не поможет… Запив колоссальный ужин глотком лимонада, Шерил удовлетворенно икнула, отложила пустой бумажный пакет и придвинула к себе поднос с коржиками.

— С чем, интересно, эти коржики лучше всего сочетаются… — задумчиво так проговорила она.

Шерил потихоньку учится просить о чем-то. Мелани уже бы сказала — мам, сделай, пожалуйста, чайку, — ведь она знает, что я только рада помочь ей. Не такова Шерил — пока еще, — она предпочтет не просить меня о чем-то, а просто вслух скажет «интересно».

А я автоматически ответила:

— Шерил, тебе чаю, горячего шоколада или молока?

— О, чаю было бы в самый раз, Джой, спасибо! — сказала она, словно приятно удивленная моим предложением. Ага, как будто наживку забросил кто-то другой! Не раз я над этим уже хихикала.

Вернулась с двумя чашками чаю и парой блюдечек, села рядом с ней.

— Шерил, дай, пожалуйста, пару коржиков.

Она замерла.

А я, скрывая ухмылку, наблюдала, как крутятся колесики у нее в голове:

«Джой не знает, что это наши коржики с марихуаной… а если дать ей и не рассказывать… а если она захочет еще… но ведь не могу же я сказать „нет“… черт, придется признаться.»

Девочки у меня, может, и не гениальные — но не лгуньи.

— Ну, Джой… в общем, они...

— С травкой, я в курсе.

Шерил застыла от изумления. Я улыбнулась.

— Шерил, ты что, правда думала, что я не знаю? Вы же продымили травкой всю гостиную. — Переложила с подноса, так и стоящего у нее на коленях, пару коржиков себе на блюдце. — Просто я не считаю это таким уж вредным занятием. Господи благослови, вы же не пилоты сверхзвуковых лайнеров и не нейрохирурги. — Уселась глубже, откусила четверть; вздохнула. — Надеюсь, мне это поможет сегодня заснуть...

Всем нам нелегко после того, что случилось с Мелани.

… Заснуть мне, однако, не удается.

Когда меня накрывает волной от травки, как-то само собой приходит ощущение мысленной связи с моей Мелани. Начинается все с пустого места в гостиной — ах, она действительно кажется пустой, ведь на диване, вот прямо здесь, пустое место, где должна была сидеть-лежать моя девочка, — и я чувствую, что могу потянуться сквозь пространство и настроиться на нее, ощутить струны ее горя и отчаяния. Уже полночь, она в одиночестве и голодна вот уже шесть часов. Шесть часов без еды — для Мелани совершенно немыслимо, и ей никогда не нравилось быть одной.

А я ничего не могу для нее сделать. О, это ужасное чувство беспомощности...

Когда Шерил вернулась и все рассказала, я звонила на больничный коммутатор, пыталась договориться с медсестрами.

— Дайте ей хотя бы снотворное, — молила я, — говорю вам, на пустой желудок она не сможет заснуть!

Но они меня не слушали.

— Не волнуйтесь, мэм, с ней все будет в порядке, — этак свысока отвечала вобла в халате медсестры, — просто когда она очнется после операции, принесите ей молочный коктейль или мороженое. Ее будет мучить жажда, а вы ее спасете.

О, это я сделаю. В послеоперационной палате мою девочку будет ждать столько мороженого, сколько эта претенциозная клиника отродясь не видывала.

Если бы только я могла помочь ей прямо сейчас… все, что угодно, отдала бы.

Боль. Боль, сплошная боль и слепящая белизна.

Возвращаюсь из наркотического забытья медленно, словно пузырь, который пробивается к океанской поверхности с самого дна. Яркий свет, странные голоса, и вот наконец нечто знакомое: мамино лицо. Она держит меня за руку и улыбается.

— Мел, ты уже очнулась?

Пытаюсь заговорить — не могу издать ни звука. Боль; горло пересохло, губы запеклись.

— Не пытайся говорить, сердце мое. Все хорошо. Операция прошла успешно, нога у тебя заживет. Хочешь молочного коктейля?

Подносит к моим губам соломинку. Припадаю к ней, втягиваю скользкую светлую жижу. Коктейль из шоколада и сливок, слава богу, не слишком густой, потому что сил у меня практически нет. Благотворным бальзамом он вливается мне в рот, скользит по пищеводу. Я не знаю, на каком я свете — случается, когда только-только проснешься, вспоминаешь, а что же было до того. «До того» у меня сплошной кошмар, одна, ночью, в палате… но вот первые капли молочного коктейля добираются до моего желудка, и я точно знаю, что кошмар этот был на самом деле, ведь желудок у меня никогда не был так пуст! На глазах выступают слезы, скользят по щеке, щекочут ухо.

Мама вытирает мне слезы, у нее самой глаза на мокром месте.

— Мелани, моя девочка, моя бедная крошка… — журчит она, словно поет мне колыбельную, как в глубоком детстве. А я пью коктейль, непрерывно, без остановки, вливаю в себя глоток за глотком, цепляюсь за ее любящий взгляд. Сколько времени проходит — не знаю, но вот коктейль заканчивается. Мама оглядывается, вроде никто не видит, выбрасывает пластиковую бутыль в мусор и достает из сумки еще одну. Там тоже коктейль. Мама, ты просто чудо, думаю я, и принимаюсь тем же способом опустошать следующую бутыль.

7: Снова дома

Едем домой, чувствую себя центром всеобщего внимания. Мама справа, Шерил слева — втиснулись втроем на заднее сидение такси, сама не очень понимаю как.

— Когда тебя рядом нет, все как-то не так, — говорит Шерил, сияя от радости.

— Но теперь ты наконец-то с нами, и мы едем домой, — добавляет мама, осторожно касаеться моего колена, — вечером мы это непременно отпразднуем — закажем пиццу, я испекла шоколадные коржики, и у нас есть мороженое… и...

— Спасибо, мам, — прерываю я, готовая уже расплакаться от счастья, — все просто великолепно.

— Мы о тебе позаботимся, ведь так, Шерил?

— Угу. А еще, Мел, ты наконец как следует поиграешь в «Весперию», времени попрактиковаться у тебя будет хоть отбавляй.

Выбраться из машины и добраться до дома оказывается сложнее, чем я рассчитывала. К костылям я все еще привыкаю, а с моим весом врачи хором твердили, чтобы я всегда опиралась сразу на два, иначе не удержусь. Я и на ногах-то в лучшие дни не сказать чтобы очень хорошо держалась, так что к парадной двери, а потом по коридору ползу со скоростью ленивой улитки. Мама и Шерил рядом, излучают озабоченность и надеются, что я справлюсь. О, беспокоиться обо мне они умеют лучше всех.

Вхожу в гостиную. Да, они подготовились как следует. На диване гора подушек и одеяла, и столик придвинут так, чтобы мне не приходилось приподниматься, дотягиваясь до еды или питья.

— Я же сказала, мы о тебе позаботимся, — тихо говорит Шерил, стискивая мой локоть.

А еще на столике длинная пепельница, где на краешке лежат четыре длинных, тщательно свернутых косячка.

— Видишь, я тебе подготовила все, это поможет смягчить боль.

— Шерил… спасибо.

Мама обгоняет нас и скрывается на кухне, бросив:

— Я приготовлю всем нам чаю и немного тортика.

Чай и торт. Я дома.

Ответа мама и не ждет, чайник уже бурлит. Да и разве можно отказаться от чая с тортиком? Впрочем, когда это мы с Шерил вообще от чего-то отказывались?..

Располагаюсь на привычном своем месте на диване, и когда мама возвращается в гостиную, балансируя двумя блюдами с одинаковыми шоколадно-карамельными тортами, мы вместе с Шерил уже дымим косячком. Один торт мама ставит на кофейный столик, а второй аккуратно подвигает ко мне.

— Как ты себя чувствуешь, родная? — спрашивает она.

— Я голодная! — Радостно пожираю торт взглядом, губы расплываются в улыбке. Настроение от косячка резко поднялось. — Мам, я уже в порядке, правда.

— Ну в таком случае нет никаких причин голодать. Займись этим.

Киваю и ухмыляюсь.

— Слушай, а на что похожа операционная анестезия? — интересуется Шерил, затянувшись косячком. — Так же поднимает к звездам?

— Ничуть, — отзываюсь я, — я просто отрубилась, раз — и все. Наверное, так и нужно, но мне не понравилось.

— Да уж, — задумчиво выпускает струйку дыма Шерил.

— А еще у меня там были странные сны. Я… — Фыркаю, потом попросту смеюсь, — я словно гуляю по одежным рядам в городе… вроде как покупаю какие-то шмотки… а кассирша достает из-под прилавка громадную коробку с пиццей, и...

— Во сне, и вдруг еда? — заливается Шерил. — Ну конечно, это на тебя ну совсем не похоже.

— Ага, а еще она говорит: о, это просто для гарантии, чтобы вы снова к нам вернулись...

Мама вносит поднос с тремя чашками и пустыми тарелками, одну ставит прямо передо мной.

— Спасибо, мам. В общем, я открываю коробку… а там сплошной кусок расплавленного сыра, на всю коробку.

— Звучит уже вкусно, — соглашается Шерил, возвращая мне косячок.

— А потом… даже не знаю… нет, уже не помню. — Перемещаю на свою тарелку примерно треть торта. Одним аккуратным, выверенным движением. Умею. Хихикнув, сознаюсь: — Что-то я слишком много думаю о еде.

— Неудивительно, после того, что ты там пережила. — Мама поджимает губы и устраивается в кресле, положив себе на тарелку ломтик торта. — Это же просто издевательство, морить тебя голодом...

Качаю головой, ложка с тортом у губ. Не хочу вспоминать.

— Все кончилось, и я рада, — успеваю ответить перед тем, как отправить в рот первую ложку.

В одном я уверена на все сто: такого никогда, никогда более не случится со мной.

Тот же вечер, позднее. Мама ушла спать, заблаговременно выделив нам две громадные миски профитролей, облитых шоколадным соусом и начиненных божественно легким, но сытным сливочным кремом. Вкус несравненный. Мы с Шерил валяемся на диване и смотрим телевизор, профитроли удобно устроились на животе, благо за вечер в него переместилась примерно двухдневная порция всяких вкусностей.

Мама и Шерил — сама заботливость. Мне и пальцем не пришлось пошевелить, мне подносили то чашку горячего чая или шоколада, то плюшку или еще что-нибудь пожевать, а порой просто косячок. Я перевожу взгляд в сторону Шерил, которая как раз пытается запихнуть в рот особо крупный профитроль.

— Спасибо тебе, Шерил, — шепчу я, язык немного заплетается от курева, а также от килограммов непрерывно поглощаемых вкусностей.

— Это твоей маме спасибо, ее пирожные-то, — быстро отзывается она. — Господи-боже-мой, Мел, кому надо заложить душу, чтобы так готовить?..

— Не знаю. Я не о том, Шерил. Спасибо тебе, правда.

Она переводит на меня ленивый взгляд — голова на диванном подлокотнике, ступни на кофейном столике.

— Хочешь что-нибудь?

Качаю головой. Сейчас мне просто хорошо и больше ничего не нужно.

— Сегодня ты нормально уснешь?

— Думаю, да.

Она улыбается и поворачивается к зомбоящику. Накалываю на вилку очередной профитроль, как следует вымачиваю в миске, чтобы получше пропитался шоколадом, и отправляю в рот.

— Ой, — выдыхаю я. Ну вот, посадила на ночнушку большое шоколадное пятно. Поспешно вытираю шоколад пальцем, потом начисто вылизываю. От сытости даже пошевелиться не могу. Даже будь колено целым, подняться я сейчас, пожалуй, не смогла бы, так объелась — и совершенно сознательно. Едва дышу, переполненный желудок подпирает легкие снизу. Туго набитый, тяжелый как камень, он прижимает меня к дивану.

Но мне это нужно. Сегодня — больше, чем когда бы то ни было. Мне нужно почувствовать, что все в порядке. Нужно успокоиться. Снова ощутить вкус и радость жизни. Радость, которую мне может даровать только еда.

Забрасываю в рот еще один нежно-сочный профитроль, тихо постанывая частью от наслаждения, а частью от тупой боли в протестующем желудке.

— Шерил, — шепотом, едва дышу, — не свернешь еще один косячок? У меня опять живот болит.

— Мел, это уже четвертый за сегодня?

— Где-то так, — отвечаю я, пронзая вилкой профитроль. — И, это, мне что-то захотелось горячего шоколада, ты как?

— Все что хочешь, — кивает она.

Садится, замирает на несколько секунд, словно готовясь к чему-то, потом упирается в подлокотник и с усилием выталкивает себя из уютного уголка дивана, сдвигая подушки и ерзая, сдвигаясь вперед. Судя по тому, как она двигается, обожралась сегодня не только я.

Наблюдаю за ней, стараясь делать это не слишком явно, но и не упустить ничего интересного. Шерил изменилась — если сравнивать с той Шерил, с которой мы дружны много лет. Та, прежняя Шерил была сгустком нервной энергии; Шерил нынешняя стала медлительной и тяжеловесной. Я рада. Для меня такие перемены обозначают, что она счастливая и спокойная.

Пыхтя от усилий и переваливаясь с боку на бок, Шерил топает на кухню, а я понимаю, что на ней мои старые спортивки — розовые, с блестяще-серебристой стразиковой надписью ГЛАМУР поперек заднего фасада. А где же ее собственные шмотки?

Щеки мои краснеют, волна восхищения щекочет сердце изнутри. Смотрю, как она колобком катится на кухню, не в силах оторвать взгляд от медлительно покачивающихся ягодиц, тяжелыми шарами плоти искажающих стразиковые буквы. Краснею еще сильнее, вжимаюсь бедрами в подушки.

В зомбоящике что-то такое передают, но мой взгляд сосредоточен на дверном проеме. Почему-то я хочу наблюдать за ней. Бедра мои покачиваются влево-вправо, чувствую, как где-то там, под складками сала в нижней части живота становится жарче. Закрываю глаза, вспоминаю того парня из телесериала, воображаю, как он наклоняется надо мной и целует меня… но почему-то мое подсознание меняет смазливого киношного мальчика на круглое, пухлое лицо Шерил, которая приникает к моим губам… Бедра мои вжимаются в подушку еще плотнее. Ах, Шерил...

Открываю глаза, услышав ее тяжелые, глухие шаги по ковру. Она приближается, а я пытаюсь стереть с физиономии виновато-шкодливое выражение.

— Хочешь с шоколадом маминых коржиков? — спрашивает она, у нее в руках поднос.

— О да, было бы отлично! — отвечаю с большим энтузиазмом, чем оно того стоит, хотя коржики у мамы конечно же великолепные.

— Вот и хорошо, потому как я уже их принесла.

Продолжаю смотреть на нее. Как покачиваются ее бедра, когда она переваливается с боку на бок, как все ее тело колышется и немного вздрагивает при каждом шаге, как ее живот воздвигается перед ней, отчего Шерил труднее ходить...

Поймав мой взгляд, она ухмыляется.

— Надеюсь, ты не возражаешь, что я сперла у тебя розовые штанишки, — радостно замечает она, — потому как в свои старые я вчера не влезла, и Джой сказала, что можно.

— Да сколько угодно, я все равно в них с того года втиснуться не могу.

Перекрыв на минутку экран, Шерил ставит поднос на стол, взяв себе чашку шоколада и тарелочку с коржиками — ту, что поменьше.

— Пахнут замечательно, — заключаю я.

Жажда куда-то пропала, беру коржики и устанавливаю себе на пузо.

— Ага, это особые коржики, — отзывается Шерил, плюхаясь обратно на диван, едва отдышавшись.

Выбираю коржик покрупнее и жадно, до хруста впиваюсь в него.

Через час...

— Господи, Шерил, меня так прет… — сонно бормочу я, допивая последние капли горячего шоколада. Несмотря на боль в животе, я каким-то образом расправляюсь с остатками профитролей, а потом и с целой горой шоколадных коржиков. От обжорства едва могу дышать. Отодвигаю пустую чашку, обхватываю обеими руками свое пузо, тугое и разбухшее. По опыту знаю, если оглаживать его аккуратными медленными кругами, вскоре станет полегче — но у меня, честно говоря, не осталось сил. Меня так проперло, что я хочу просто сидеть вот так вот, чувствуя, как пузо вздымается и опадает...

— Я ж тебе сказал, ОСОБЫЕ коржики, — подмигивает Шерил.

— Ты… ты про...

— Ага.

— Но на вкус они как мамины! — озадаченная, смотрю на опустевшую тарелку.

— Она и пекла, сегодня утром.

— Но ты же сказала… — Ничего не понимаю.

— Пекла с моей травкой, — объясняет Шерил. — Я ей сказала, что с твоим коленом это поможет, легче заснуть и быстрее перестанешь хандрить.

Закрываю глаза и меня снова накрывает волной тепла и уюта, которая весь последний час плещется во мне и вокруг меня. Шерил права, хандрить я с такой подпиткой перестану вмиг. Вот оно, счастье.

— Шерил… — выдыхаю я.

— Да?

— Ты можешь… — мне немного неловко, — можешь сегодня лечь спать здесь, рядом со мной?

Поднимаю взгляд; она кивает.

— Именно так я и собиралась.

— Спасибо… — Веки снова смыкаются, меня уносит тяжелый, теплый, уютный поток. Не знаю, как быстро я заснула — но уверена, на лице моем застыла улыбка в целую милю шириной.

Фигура у Шерил всегда походила на сдобную грушу, но наши обильные и постоянные полуночные перекусы сделали ее бедра и филей воистину выдающимися. Месяц я тут уже валяюсь, восстанавливаясь после перелома, и наблюдаю прогресс, что называется, невооруженным взглядом. Сперва-то решила, что мне показалось. Ну подумаешь, ходит вперевалку от гостиной до кухни и обратно, ну подумаешь, из-под майки свешивается складка бледного сала… Однако с каждым днем ей все труднее вставать с дивана, а если так призадуматься — раньше, с самого начала, Шерил делала это одним автоматическим движением, а перед тем, как я свалилась с переломом, движение стало уже медленным и осторожным. Сама-то я вынуждена все время проводить в лежачем положении и встаю два-три раза в день, чтобы добраться до кабинета глубокой задумчивости — и при этом мама и Шерил поддерживают меня с обеих сторон.

Но то я, а вот у Шерил начинаются трудности. Сегодня вот она перетекает в вертикальное положение лишь со второй попытки — рванулась вперед, и плюхнулась обратно. Со смущенным видом поворачивается ко мне — ага, я все это вижу.

— Что-то я сегодня перебрала, Мел, — признается она. — У меня вроде как талия слегка, ну, не знаю...

— Увеличилась в объеме, — подсказываю я. Она кивает.

Хлопаю себя по пузу.

— Шерил, я прекрасно знаю, каково это. У меня сперва росла только нижняя часть живота, но потом однажды начала увеличиваться и верхняя складка, которая на талии. Ну, там, где ей положено быть, — ухмыляюсь. — Забавное ощущение, правда?

Она с улыбкой кивает. Это же так приятно, когда тебя понимают. От матери Шерил такого никогда не дождаться, и обе мы это знаем. Она снова собирается с силами и, кряхтя, воздвигается на ноги.

Оставшись одна, я накрываю обе груди ладонями, затем пробегаю по разбухшему пузу — сперва по верхней части, потом по нижней, раздавшейся вниз и вширь, мягкой и пышной. Шерил с трудом встает с дивана — я давно перешагнула этот порог, мне уже трудно дотянуться до шелковистой, очень-очень чувствительной кожи подбрюшья. Еще немного, и я пожалуй в ванной не дотянусь до нужных местечек. Как там говорила эта стерва-медсестра, четвертая стадия — когда жир свисает до середины бедра? Наверное, пятая, это когда свисать будет до колен. Кажется, мне до этого не так уж далеко… Пытаюсь об этом не думать. Закрываю глаза, касаюсь себя, мягкой, нежной, чувствительной — медленно, ласково. Хорошо, как же мне хорошо… а еще я вдруг понимаю, что голодная. Ненасытная. Хочу есть, есть и есть, хочу, чтобы разбухшее чрево своим весом прижало меня к дивану. Открываю глаза, вижу — Шерил смотрит на меня.

Передергиваю плечами.

— Просто мне хорошо, — объясняю.

Она молча кивает. Касается ладонью собственного живота, а потом, к моему удивлению, кладет руку на мой живот, ниже и принимается ласкать так же, как только что делала я.

— Мел, я вот что тебе скажу, — говорит она, опускаясь на колени рядом с моим ложем, — тебе снятся кошмары...

— Знаю, — обрываю ее я. О больнице и той жуткой голодной ночи. Даже вспоминать не хочу.

— Тебе снятся кошмары, — продолжает она, — и ты плачешь во сне. Вчера ночью ты успокоилась, только когда я коснулась тебя вот так. — Почти каждую ночь Шерил засыпает рядом со мной, и теперь я знаю, почему. Каждый вечер я обжираюсь до отключки, надеясь, что голодный сон не придет. А он все равно приходит...

— Спасибо, — просто отвечаю я. Сердце мое переполнено любовью, о, моя заботливая, преисполненная участия подруга. Глаза на мокром месте. — Я и не думала, что ты знаешь...

— Знаю, и твоя мама тоже знает, и мы за тебя беспокоимся. Поэтому-то она и не возражает, чтобы мы курили. — Шерил, прикусив губу, добавляет: — Мел, я не хочу усугублять, но с этой операцией — что они сотворили, что у тебя до сих пор там синяки?

Беру сочную плюшку и, жуя, рассказываю насчет хирургического оборудования. Я, конечно, дома уже три недели как, и синяки после клиники почти исчезли — но мама и Шерил их, безусловно, видели. Четыре темных идеально круглых отметины, размещенные вытянутым ромбом на животе.

— Они сказали, что мой живот настолько тяжелый, что при анестезии у меня могут быть трудности вплоть до остановки дыхания. — Даже вспоминать о таком ненавижу. — Так что они прикатили дополнительное устройство, не помню как оно зовется, с присосками-манипуляторами, которые должны были приподнять складки моего живота и облегчить давление на диафрагму… они сказали, что никаких следов не останется… но раньше им никогда не пользовались… — Я останавливаюсь, внезапно понимая, насколько трудно мне дышать прямо сейчас. Я что же, успела так растолстеть?

— Все хорошо, Мел, плюнуть и растереть, — Шерил гладит мою руку.

Но я намерена ответить на ее вопрос.

— Им никогда не пользовались с пациентами на такой стадии ожирения, как у меня. Так что эти синяки — только от моего собственного веса, — горько завершаю я.

На самом деле, из этой клиники я вышла вся в синяках, и не только физически; но ведь я уже исцеляюсь, правда? О да, особенно — с постоянной заботой мамы и Шерил.

— Мел, я еще кое-что должна тебе сказать, потому что твоя мама не станет. Звонили из клиники, сказали, что тебе следует приехать к ним, для послеоперационного осмотра. Она уже дважды отказывала им, думаю, она считает, что ты недостаточно окрепла.

— Так и есть, — быстро соглашаюсь я.

Но не задуматься не могу. В конце концов, однажды мне все равно надо туда приехать, хотя бы чтобы с меня сняли этот гипс. Испытание будет жутким, мне ведь и до ванной-то комнаты трудно добраться. А заказать такси, поехать в город и перетерпеть врачебный осмотр… кошмар. Нет, сейчас я и думать об этом не хочу.

И я не думаю. Закрываю глаза и отдаюсь ласковым прикосновениям Шерил, мне очень приятно и я погружаюсь в сон.

8: Позиция

Месяц назад Шерил упомянула о клинике. Увы, как бы ни хотелось, но навсегда это откладывать тоже нельзя. Записались на осмотр.

Утром мама будит меня с ласково-озабоченным лицом, в одной руке громадный поднос с коржиками, в другой литровая кружка сладкого кофе.

— Доброе утро, девочка моя, — тихо говорит она, пока я возвращаюсь в реальный мир. — Может, сегодня утром ты хочешь что-то особенное, а не как обычно?

Киваю, но особых пожеланий не высказываю. Она тем временем собирает с бокового столика остатки ночного перекуса и ставит то, что принесла.

Коржики все еще теплые, на пальцах остаются шоколадные следы. Выбираю особенно вкусный на вид и на пробу вгрызаюсь. На вкус еще лучше, совершенно божественный. Постанывая от наслаждения, приканчиваю коржик в два укуса и, глотнув кофе, тут же берусь за следующий.

Уж не знаю почему, но в последние дни аппетит у меня совсем сорвало. Каждый вечер я отключалась от обжорства прямо в постели, и все равно просыпалась, раздираемая голодом. Нынче утром мама напекла целую гору коржиков, явно для того, чтобы я подкрепила душу и тело перед тем, как встретиться с врачом.

Через несколько минут она приносит примерно такую же порцию коржиков для Шерил, которая продолжает посапывать все на том же диване.

— Шерил, дорогая, — шепотом, поглаживая ее по плечу.

— Аоуаххх, — отзывается та. Не слишком членораздельно.

— Завтракать будешь, девонька?

— Ага… — глаза закрыты, она еще спит, но на такие предложения реагирует даже во сне. Спинным мозгом.

Мама издает смешок.

— Я поставлю тут на столик.

— Мхххммм, — одобрительно мычит Шерил.

Я тем временем расправляюсь с очередным коржиком, который хрустит на зубах, а на языке остается сочное шоколадное послевкусие. Как раз то, что мне нужно: уютное успокаивающее утро и много еды.

Самое то перед днем Д. Перед визитом к врачу.

При одной мысли об этом у меня на душе становится неуютно. Срочно нужен еще один коржик...

После того, как коржики закончились, мы еще часа два, пожалуй, валяемся на диване — о том, чтобы с него встать, даже и подумать трудно.

— Кажется… — икаю, отчего распирающее желудок давление несколько уменьшается, — кажется, Шерил, это уже перебор.

И противореча собственным словам, нашариваю на ночнушке случайно отломившийся кусочек коржика и забрасываю в рот.

— Угу… черт… — только и может ответить она. Несмотря на утренний час, в глазах у Шерил туман. Как и у меня: в коржиках нынче утром двойная доза травки.

У нее на тарелке еще осталось несколько коржиков, и она подвигает ее ко мне.

— Возьми, — шепчет она, — в меня больше не лезет.

Жадно впиваюсь в выпечку взглядом. Разум намекает, что не стоит: через несколько часов мне надо быть у врача, а я и так обожралась до отвала. Но вот сердце, а вместе с ним и желудок сообщает, что совсем не прочь взять еще один — сладкий, сочный, рассыпчатый, прекрасный образчик маминого кулинарного искусства. Всего один...

Пухлыми, перепачканными в шоколаде пальцами нащупываю коржик и откусываю. Мягкий, пышный, невероятно вкусный. Еще кусочек...

… И еще, и остаток коржика тоже отправляется в рот, меня несет волной радости. Я живая. Я, Шерил, мама и коржики с травкой, эти великолепные, невероятно вкусные коржики, они переполняют меня радостью и счастьем, все и каждый из них.

Рука сама собой тянется за следующим коржиком. Мне трудно дышать, я это понимаю, второй рукой я активными круговыми движениями оглаживаю больное место чуть пониже грудной клетки, как раз тут мой желудок сражается за каждый кубический миллиметр доступного ему пространства. Не могу думать больше ни о чем, просто хочу съесть еще немного.

Глотать становится труднее. Беру кружку горячего шоколада, которую мама мне приготовила, и делаю глоток, проталкивая коржик по пищеводу. Радостно выдыхаю, пищу от наслаждения. Божественно. Ничего не могу с собой поделать. Все такое, такое великолепное, у меня сердце поет, мне так хорошо, что просто лучше и не бывает. Здесь, сейчас, мне больше вообще ничего не хочется, рай — вот он, здесь. Я, моя подруга, горячий шоколад и коржики.

А вот и последний коржик. Нет, если я попрошу — мама сделает еще, но в меня и правда больше не лезет. Как и в Шерил. Обожралась, едва дышу. Все болит. Желудок немного успокоился, спасибо шоколаду, и все равно я вся в испарине. Но уж очень, очень хочется доесть остатки… ну просто очень.

Закрываю глаза и запихиваю последний коржик в рот. Какие-то крошки падают на мою ночнушку — впрочем, она и так перепачкана шоколадом и все теми же крошками. Челюсти едва шевелятся, а уж проглотить — и вовсе мучение, но в таких делах сила воли всегда на моей стороне. Все, домучала. Радостно вздыхаю. Я — снова я, цельная, я победила. Мы их сделали, мы с Шерил справились с двумя подносами коржиков.

Вот теперь я хочу просто остаться на месте минут этак на сто двадцать, и позволить собственному организму позаботиться об остальном.

Вскоре к нам заглядывает мама.

— Вы как, в порядке? — интересуется она.

Видок у нас с Шерил, конечно, еще тот: под травкой, перепачканные шоколадом и крошевом, держимся за вдувшиеся пуза обеими руками, пытаясь хоть немного успокоить ноющие от пережора желудки. Кстати, у Шерил пузо полностью вывалилось из моих старых розовых штанишек и лениво отдыхает промеж ног. Не могу не смотреть на это роскошное чудо — мягкое, пышное, обильное, вдоль и поперек исчерченное красными линиями свежих растяжек на манер графитти. Отродясь у Шерил не было настолько внушительного пуза; она тяжело дышит, пузо вздымается и опадает, а я восхищаюсь ее достижениями на знакомой нам обеим почве...

Так, о чем там мама? Поворачиваюсь к ней:

— Да все хорошо, мам, правда, — и улыбаюсь до ушей.

За пару часов до отбытия мы наконец достаточно приходим в себя, чтобы начать шевелиться. Мы — это, конечно, я и Шерил, мама-то нашу травку не пробовала, поэтому она и берет в свои руки сложный процесс по приведению меня в порядок.

— Мел, девочка моя, я понимаю, что ты бы куда охотнее еще подремала, но надо проверить, сможешь ли ты надеть это платье. — И добывает откуда-то громадных размеров платье — персиковое в цветочек.

Шерил вполголоса замечает:

— Черт возьми, Джой, я бы не назвала ЭТО последним писком моды.

Скорчив аналогичную рожу, я, однако, маму вполне понимаю. Да, платье не из самых стильных. Но с моими размерами — счастье, когда удается поймать вообще хоть что-нибудь. Не сомневаюсь, она сделала все, что могла.

— Согласна, Шерил, — отвечает мама, — но понимаешь ли, в этой дурацкой стране приличных одежек разумного размера попросту не выпускают. — Ласково касается моей руки. — Как ты, девочка моя, сможешь встать и сама постоять минут пять? Хочу примерить.

Кладет платье на кофейный столик, берет меня за руки. Я киваю — раз, два, три — и она тащит со всей силой, на какую способна. В первый раз наших объединенных усилий недостаточно, чтобы перевести мою тушку в вертикальное положение — плюхаюсь обратно примерно на середине операции; вторая попытка завершается успехом.

— Подними, пожалуйста, руки, если можешь.

Поднимаю. Ну что они меня, голой не видели, что ли?

Мама, благодаря длительной практике одевания меня после душа, четким движением набрасывает платье мне через голову, помогает просунуть руки в положенные отверстия рукавов, а вернее, между плечевыми бретельками и подмышечным разрезом. Потом стягивает подол вниз, скрывая под ним мое выдающееся во все стороны пузо. А в общем-то платье вполне удобное — большой вырез, бретельки-завязки на плечах. Не так уж сильно его покрой отличается от моей любимой одежды всех времен и народов — ночнушки.

— Ну и как? — гордо улыбается мама.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

— Пожалуй, — взгляд ее скользит по мне сверху вниз и обратно, — оно несколько менее просторное, чем я надеялась. Ох уж мне эти американские размеры… Сейчас схожу принесу зеркало, — добавляет она, быстро разворачивается и уходит.

Шерил тем временем подает мне костыль, так что я могу несколько минут продержаться на ногах самостоятельно.

— А уютно выглядит, — замечает Шерил.

— Да, но чуток тесновато, — одергиваю ткань в области пояса, — вот тут.

— Не страшно. Долго тебе в нем ходить не придется.

— Наверное, ты права.

Слышу шаги — возвращается мама. В руках у нее большое зеркало, которое обычно живет в кладовке. Она опирает его нижним краем о столик и придерживает под нужным углом, чтобы я как следует смогла рассмотреть себя.

Что я и делаю.

Платье и правда тесновато. Особенно в области пуза, все складки и выпуклости как на ладони, не скроешь, если бы и хотела. Поворачиваюсь боком. М-да, в таком ракурсе пузо у меня кажется еще более монументальных габаритов, бюста и прочих подробностей фигуры на его фоне почти и не видать. Ясно, почему мне так трудно вставать, когда пузо с пол-меня. Понятное дело, оно у меня всегда было немаленьким, но сейчас пропорции ниаче как «эпическими» и не назовешь. Свисает ну пока что не до колен, однако перспективу такую уже можно иметь в виду. Хорошо, подол достаточно длинный и не видно, если заранее не знать.

С раскрытым ртом обозреваю свои пропорции. И чувствую… да, мне, конечно, должно быть стыдно «до чего себя довела». Расстройство, удивление, паника — вот что должно быть ведущими эмоциями.

Все это есть, но так, на заднем плане. А основой выступает — восхищение.

Вот так вот, ага.

— Все в порядке, — отвечаю, — ты права, Шерил, мне только из дому выбраться и назад, часа на два. Продержусь. Спасибо, мам, — быстро добавляю, не желая остаться неблагодарной свиньей, — я же понимаю, что-то на меня найти — целый подвиг.

Она наклоняется, целует меня в щеку.

— Всегда пожалуйста, родная моя.

— А можно я пока сяду? — спрашиваю я, и они обе покатываются со смеху.

— Ну конечно же. До выезда еще больше часа, давай я пока принесу тебе чашку чаю и печенье.

— С удовольствием, — киваю я и громоподобно плюхаюсь обратно в выемку, которую «пролежала» на диване.

— Готова? — тихо спрашивает Шерил, держа меня за руки.

— Готова, — отвечаю я.

— Раз… два… — начинает она.

— Три! — И всеми силами я пытаюсь встать, держась за руки Шерил, которая всеми силами и массой тянет меня вперед и вверх. Медленно, но уверенно выкатываюсь в вертикальное положение, и мама сразу подает мне трость.

— Что-то сегодня утром я перебрала, да?

— Зато вы обе хорошо позавтракали, — улыбается мама. — И помни, ты там надолго не останешься. Пара часов, и ты снова здесь, в гостиной, в уюте и заботе. А я пока приготовлю нам на ужин макароны с сыром, договорились?

Наклоняется в обход моего пуза, крепко меня обнимает. Свободной рукой обнимаю ее в ответ, насколько получается.

— Давай, девочка моя, — шепчет мне на ухо, — не позволяй им действовать себе на нервы, поняла?

Киваю. Да, мама. Я попробую.

Через две минуты подкатывыает такси. Травка там, не травка, а я уже снова начинаю нервничать.

— Все будет в порядке, — Шерил легонько хлопает меня по плечу, — помни, я же с тобой. Ну, Мел, вперед?

Без особой уверенности киваю. Она улыбается и, взяв меня под руку, провожает по коридору и на выход.

Дыхания мне хватает только на несколько шагов. Как-то и не задумывалась, но прежде, до больницы, я так быстро из сил не выбивалась. Как-то все мое тело ощущается по-другому. Пузо, свисающее тяжелой каплей промеж бедер, отчего каждый медленный шаг враскачку становится еще труднее, и то, как с каждым шагом оно колышется туда-сюда, а вместе с ним мои бедра, бока и филейная часть… с одной стороны, все это мне конечно же знакомо, но в то же время — раньше было по-другому. Словно бы я стала объемнее, и тяжелее, и на каждое движение тратить приходится больше сил. Легонько пожимаю руку Шерил, уверенности для. Хорошо, что она едет со мной.

Такси мама заказала правильное, «для персон с ограниченными возможностями», в Лондоне я такие видела. Шерил открывает дверь, я нагибаюсь и с трудом вползаю внутрь, медленно и неуклюже, с трудом сохраняя равновесие. Такси тяжело накреняется набок, потом выпрямляется, и я кое-как приземляюсь на сидение, отчего вся машина подпрыгивает на рессорах.

Затем она снова слегка наклоняется, когда внутрь влезает Шерил — не с такими мучениями, как я, но все равно неуклюже. Шерил опускается на сидение напротив меня — с нашими габаритами глупо пытаться втиснуться на одно.

— В хирургическое на Эллингтона, правильно? — уточняет шофер.

— Все верно, — отвечает ему Шерил, через плечо; потом снова поворачивается ко мне, берет за руку: — Мел, ты нормально?

Киваю.

— А, совсем забыла, — сует руку в карман, — я тут кое-что припасла. — И добывает из своей бездонной куртки два больших пакета карамельных батончиков в шоколаде. — Парочку выдай мне, остальное можешь слопать.

В такси висит знак с перечеркнутым бургером, ну и ладно, у меня ж тут не бургеры, вот! Вскрываю пакет, добываю пару батончиков, один передаю Шерил, срываю обертку со второго и жадно вгрызаюсь, откусив сразу две трети.

Шерил делает то же самое, потом снова берет меня за руку.

— Побыстрее бы со всем этим разобраться, нам ведь обещали макароны с сыром, — замечает она.

— О да, мои любимые, — слабо улыбаюсь я.

— Кстати, а как тебе это новое шоу, которое стартовало на той неделе?

И так всю дорогу. Может, тон у Шерил и покровительственный, но я же знаю, что она просто пытается переключить мое внимание на что-нибудь — что угодно, лишь бы я не волновалась. И она все время держит меня за руку, или поглаживает мое колено, когда я разворачиваю очередной батончик.

Прибываем. Ой. Я же слопала оба пакета целиком, Шерил достался только тот, самый первый батончик...

— Шерил, прости, — глупо развожу руками, — я совсем забыла, что ты просила парочку.

— Да нормально все, — похлопывает меня по колену, — придем домой, наверстаю, там еще есть.

Шерил расплачивается с водителем и спрашивает, не обождет ли он полчасика на стоянке напротив, пока мы будем общаться с врачом — такси-то поймать несложно, но вот чтобы машина была при этом нужной конфигурации — тут уже иной разговор. Зная, что мне, чтобы вылезти наружу, нужно все возможное пространство и еще немного, Шерил выбирается первой и подает мне руку, на которую я могу опереться.

Да уж, выбраться из салона — тот еще трюк. Одной рукой придерживаю костыль, второй цепляюсь за поручень рядом с сидением. Приподнимаюсь на полторы ладони, и шлепаюсь обратно на сидение, отчего машина яростно вздрагивает и подпрыгивает на рессорах. Со второго раза все-таки поднимаюсь на ноги, неуклюже пошатываясь, выползаю наружу, боками задевая двери.

— Держу, Мел, — Шерил хватает мою протянутую руку.

— А можно… — нервно дергаю подол своего платья-в-цветочек, — можно мне одну из твоих сигареток, перед тем, как пойдем туда?

Шерил широко ухмыляется.

— Да без вопросов. Я и сама курну, пожалуй. Все мое дурное влияние, а?

Яростно качаю головой.

— Нет-нет, Шерил, ни за что, твое влияние на меня — лучшее, какое только возможно.

Она смотрит на меня, самую чуточку зарумянившись, потом снова расплывается в ухмылке до ушей.

— Спасибо, родная.

Докурив, идем внутрь. Шерил направляется вперед, сообщить, что я по записи, а мне нужно срочно присесть. Сидения тут жуткие — металлические стулья, приваренные в ряд к стене. Может, для среднего человека оно и ничего, разве что самую чуточку тесновато, но я занимаю аж целых три. Да и Шерил не слишком отстает, кое-как уместившись на двух сидениях.

Минут несколько болтаем о том о сем, а потом на экранчике вспыхивает мое имя. Пора.

— Все, идем, — успокоительно говорит она, снова протягивая руку. — Снимем наконец с тебя этот гипс.

Когда я вваливаюсь в кабинет, врач смотрит в монитор. В наличии только два стандартных стула. Мне становится неуютно.

Он поднимает взгляд на меня. Лицо его, несмотря на расписанную врачебную бесстрастность, слегка меняется — пожалуй, я застала его врасплох.

— И куда тут может присесть Мелани? — спрашивает Шерил скорее риторически.

Врач вроде как обводит взглядом кабинет.

— Ладно, неважно, — вздыхает Шерил, ставит оба стула — к счастью, без подлокотников — вплотную друг к другу, так что я могу на них умоститься. Сама она остается стоять, опираясь о стену.

— Кажется, мисс Торнтон, нам следует осмотреть ваше колено?

Собираю остатки самообладания, опускаюсь на оба стула и отвечаю:

— Э… да.

Сейчас он должен бы заняться моим гипсом, но вместо этого снова утыкается в монитор и начинает орудовать мышью.

— Так, мисс Торнтон, перед тем, как я сниму гипс, я свяжусь с физиотерапевтом и диетологом, чтобы они составили для вас план, который поможет сбросить...

— Та-та-та, — тихо, но весьма недвусмысленно прерывает его Шерил, — вы что это собираетесь такое делать?

Он отрывается от компьютера, смотрит на Шерил — стараясь иметь вид служебно-беспристрастный, однако явно недовольный, что его прервали.

Шерил, впрочем, умеет делать раздраженный вид не хуже.

— Вы не имеете права просто так устроить все это для Мелани без ее дозволения.

Он смотрит на меня, снова на Шерил. А та поворачивается ко мне.

— Мелани, родная, ты же не хочешь ничего такого, верно?

Качаю головой.

— Вот видите?

Врач смотрит на меня.

— Поймите же… э… Мелани, если вы немедленно не начнете курс снижения веса, то вы рискуете, что ваше колено никогда не станет работать по-прежнему, даже если опустить все возможные угрозы здоровью, связанные с...

— Вы пытаетесь ее напугать? — Шерил говорит тихо, очень тихо, однако в голосе ее слышна сталь. Она подается вперед всем телом, не отводя от него взгляда.

— Шерил… — шепчу я. Не первый год ее знаю, и этот тон мне тоже знаком. Не хочу, чтобы она устраивала скандал.

Она делает шаг вперед, левой рукой коснувшись моего плеча. Гладит, делясь со мной своей несокрушимой уверенностью.

— Знаешь, Мел, — обращаясь ко мне, но явно имея в виду хозяина кабинета, — врачи не могут никому приказывать. Они дают советы, а ты вольна делать то, что пожелаешь сама.

Врач явно злится, что Шерил подрывает его авторитет.

— Если вы немедленно не начнете курс лечения, то вашему здоровью будут угрожать все неприятности, связанными с вашим ожирением, — сообщает он с апломбом.

Сердце мое бъется чаще. Это превыше меня. Наверное, он прав… наверное, мне следует сделать так, как он говорит...

— «Не навреди», — чеканит Шерил. Таким тоном, что цитата звучит прямым оскорблением. Она умеет, да. — Мелани вас пальцем не тронула, она вообще в жизни никому не навредила — а вы сидите тут и пытаетесь ее запугать. Вы используете свое служебное положение.

— Дайте я еще раз объясню, если Мелани не начнет...

Шерил снова сжимает мое плечо.

— Вы хоть сами понимаете, что творите, мать вашу за ногу? Вы запугиваете бедняжку страшными многосложными диагнозами, через пять минут она уходит из кабинета — и дальше уже не ваши трудности, можно об этом не думать. Да, не ваши. Ее. Потому что она-то БУДЕТ думать обо всем, что вы ей наговорили, не сможет не думать. Вы умываете руки, выдав стандартный спич «как плохо быть толстым», только вам-то плевать. А мне — нет. Я живу с Мелани, я о ней забочусь. Я знаю, как легко ее напугать. И вы думаете, мы будем вот так вот сидеть тут, сложа руки, и позволять вам запугать нас обеих?

Он сидит, словно проглотив язык.

— Мелани, — сверкает широкой улыбкой Шерил, — ты хочешь записаться к диетологу и попытаться похудеть?

— Нет, — выдыхаю я, глубоко, стараясь успокоиться, — нет, не хочу.

Шерил смотрит на врача и вздергивает бровь.

— Пожалуйста, — дрожащим голосом обращаюсь я прямо к нему, — просто снимите гипс. Я хочу домой.

Врач поджимает губы.

— Подождите, пожалуйста, пять минут, — наконец говорит он, — я сейчас вернусь с нужными инструментами.

С тем поднимается и выходит через боковую дверь.

А Шерил, заметив в углу большие «промышленные» весы, вдруг ухмыляется:

— Слушай, Мел, а вот мне интересно, сколько я сейчас вешу-то?

Улыбаюсь.

— Ну, не знаю, Шерил.

Она шагает к весам.

— А вот сейчас и посмотрим.

— Кстати, а на сколько они рассчитаны?

— Хм. — Она изучает надписи. — На двести семьдесят кило, кажется.

Ой. Волнение, предвкушение, восхищение. Внутри меня сам собой всплывает вопрос — а вдруг я слишком толстая для этих весов? Слишком толстая для весов… Забыв про окружение, про обстоятельства моего пребывания здесь, я от одной мысли об этом прихожу в восторг.

— Ты тоже хочешь? — усмехается Шерил.

Я киваю, и она протягивает руки, помогая мне встать.

— Давай тогда поживее. Не надо, чтобы этот тоже видел, а то снова поднимет хай.

С помощью Шерил я встаю со стульев и, медленно и осторожно, добираюсь до весов.

— Чур, я первая, — помогая мне опереться на костыль, сообщает Шерил.

И взбирается на платформу. На экране загораются цифры, мигают, меняются, еще раз мигают — и вот замирают, а зуммер издает двойной утвердительный писк.

Шерил моргает, собственным глазам не веря.

— Сто пятьдесят пять!

Я тоже не верю. Шерил, которая всегда была разве что изрядно пышнотелой. Шерил, которую за каждый лишний килограмм шпыняла и третировала ее мать. Шерил, которая переселилась к нам — и с тех пор не тратила зря ни секунды, наверстывая упущенное...

— Ну ни хрена ж себе, почти сорок кило с прошлого раза… — бормочет она, немного покраснев.

И слезает с весов. Не могу не окинуть взглядом ее фигуру — как будто я за эти месяцы ее никогда не видела. Да, она раздалась вширь, очень раздалась. Живот стал мягким и широким, выдаваясь складкой пышной плоти между поясом и подолом куртки. Массивные ноги, мягкий и обширный задний фасад — не то чтобы колоссальный, нет, но недели беспредельно лениво-обжорного образа жизни сказались и на нем. Укол восхищения. Она великолепная.

— Ну же, твоя очередь, — выбивает меня из грез ее голос.

— Ладно, ладно… — передаю ей костыль и сражаюсь с собственным дыханием.

Шерил помогает мне влезть на платформу весов. Чувствую, как они подо мной потрескивают.

Смотрю на мигающие на экране цифры. Двойной зуммер «готово».

Двести девять кило.

Стою, как громом пораженная. Когда сломала ногу, было, помню, сто семьдесят восемь. А год назад — сто шестьдесят.

— О господи, Шерил, — шепчу я.

Между ног становится щекотно. Пятьдесят кило за год. Пятьдесят кило сплошного обжорства, пятьдесят кило жира. На мне трещат одежки, мне все труднее подниматься, живот свисает все ниже и ниже, скоро и пошевелиться толком не смогу. О да, я большая. Тяжелая. Толстая. Громадная. Ожирение в не знаю какой степени.

По мнению врача, я должна бы придти в ужас. А мне хорошо. Очень, очень хорошо.

Слезаю с весов и снова опираюсь на костыль, пунцовая от восхищения. Шерил не говорит ни слова. Интересно, следила ли она за мной так же, как я за ней, оценивая те изменения, которые новые килограммы сотворили с моим телом. Оценивая истинные его габариты, словно в первый раз. Щеки у меня пылают. К собственному весу я всегда относилась «ну, сколько-то есть», и почти никогда не бывало так, чтобы я САМА захотела узнать. Но увидеть эти цифры… понять, насколько я растолстела… не могу справиться с собой. Меня просто прет.

Вперевалку доковыляв до стульев, падаю обратно на сидение — ровно за тридцать секунд до появления врача. Мы с Шерил, красные от усилий и возбуждения, делаем вид, что ничего не случилось. Он вопросительно дергает подбородком, но вряд ли его зашоренному рассудку под силу понять, чем мы тут занимались… или о чем при этом думали.

— Что ж, — наконец изрекает он, — если нет других вопросов, сейчас я сниму гипс.

И когда автоматические двери клиники закрываются за нами, Шерил разворачивается ко мне и по-медвежьи заключает в объятия.

— Мел, ты сделала это, ты смогла, туды их в качель! — восклицает она, ее руки стискивают мои бока. Я смеюсь, сама себе удивляясь, а напряжение куда-то уходит, растворяется, исчезает.

— Ага, я их сделала! — ухмыляюсь в ответ.

Шерил целует меня — крепко, прямо в губы, медвежьи объятия сменяются теплым и уютным «потискиванием». Кажется, я краснею, но взгляда не опускаю, даже когда Шерил отпускает меня и отходит на полшага.

— Джой будет чертовски тобой гордиться, — радостно сообщает Шерил, глядя мне в глаза.

— Спасибо тебе, Шерил, — отвечаю я. — Спасибо, что встала на мою защиту.

— Они ни хрена не знают. Они не понимают, что значит — быть такими, как мы.

— Не знают...

Таксист, как и обещал, ждет на стоянке. Медленно и осторожно я вползаю внутрь, устраиваю костыль, а Шерил с ухмылкой Джокера восседает напротив.

Я сделала. Я их сделала.

— Она вернулась! — возвещает Шерил на весь дом, как только мы переступаем порог. Трехсотваттные ухмылки, моя рука в ее руке, она неустанно повторяет, как гордится мной, как рада будет мама, как хорошо я держалась. Я и сама потихоньку начинаю верить в свой великий подвиг. Устала как черт — слишком долго на ногах, — и все-таки рада как никогда. Главное — больше мне туда возвращаться не потребуется!

Осторожно, переваливаясь с боку на бок, бреду в гостиную, где попадаю в объятия мамы.

— Ты великолепно справилась, девочка моя, — сияет она, — трудно было?

— Угу, — отзываюсь я.

— Но ты все равно справилась, — добавляет Шерил, ласково сжимая мое плечо.

Мама отступает, и теперь меня обнимает Шерил. Я так счастлива, аж глаза на мокром месте. Все напряжение, все беспокойство и хлопоты, от которых у я уж столько дней была вся не своя — все они уходят, раз и навсегда, смытые волной тепла и уюта.

Тепло и уют, объятия Шерил, обнимаю ее в ответ — и радость и счастье мои удваиваются, учетверяются, увеличиваются и заливают весь мир. Шерил такая мягкая и теплая, и хотя обхватить меня она может едва наполовину — ощущение, когда ее ладони утопают в моей мягкой плоти, такое… такое родное, правильное, невероятное. Уж не знаю почему, но я краснею.

— Что ж… я так понимаю, вам обеим пора немного отдохнуть и подкрепиться, я правильно понимаю? — интересуется мама.

Я охотно киваю.

Едва успеваю устроиться в привычной «ложбине» на диване, и Шерил презентует мне величественно-пухлую сигаретку, которую свернула из запаса, что хранится на столике сбоку.

— Держи, Мел, — и протягивает зажигалку.

Ловлю сигаретку губами, зажигаю и медленно, глубоко затягиваюсь. Я это заслужила.

Мама удаляется на кухню и тут же возвращается с колоссальным шоколадным тортом. Понятия не имею, как она ухитрилась такой изготовить — овальной формы, сантиметров семьдесят в ширину, а в длину чуть ли не метр, он едва умещается на нашем кофейном столике. К торту, разумеется, прилагается обязательный чайник и три больших блюда.

— Ого, — выдыхаю я клуб восхищенного дыма, не в силах оторвать взгляда от шоколадной глазури, обильно политой вареньем. — Мама, откуда у нас на кухне большая печь?..

— О, твоя мама знает еще кое-какие хитрости, — улыбается она, — тебе к тортику чай сделать со сливками, Мел?

Киваю с превеликим энтузиазмом, по-прежнему держа торт в центре внимания. Хочу. Хочу его. Хочу, чтобы он был у меня во рту, в желудке… Тушу сигарету в пепельнице. Косячок — хорошо, но еда лучше. Еда всегда лучше.

— Шерил?

— Да, пожалуйста, — отвечает она, потом поворачивается ко мне и радостно ухмыляется, — мы ведь сегодня празднуем, верно, Мел?

— Точно, — соглашаюсь я, но внимание мое полностью на торте. В торте. Господи, СКОЛЬКО его тут. Торт не просто большой, он колоссальный, многослойный, в толщину сантиметров сорок, шоколадный соус и нежно-воздушные коржи, готовые растаять у меня на языке, медленно заполнить желудок, ломоть за ломтем, в рот, захлебываясь счастьем...

Вот оно, счастье. Здесь и сейчас.

Мама разливает чай, моя парадная литровая кружка ожидающе замирает на столике с моей стороны дивана, а затем берется за торт. Отрезает ломтик себе, затем отделяет два больших-больших и кладет их на два других блюда.

Сердце мое бьется все быстрее. Чувствую, как где-то промеж ног становится влажно. Хочу его. Хочу есть. Объесться до отключки.

Беру блюдо, руки мои дрожат. Полное до краев, больше на него не влезет. На него — не влезет, а в меня еще как! Вонзаю ложку в трепещущую шоколадную плоть и отправляю в рот. Вкус взрывается у меня на языке, не могу не застонать от удовольствия. Боже, Ты — есть, вот несомненное доказательство, рай существует, и он уже здесь! Пышный, влажный, густой соус наполняет мой рот, ощущаю языком знакомые крошки шоколада и коржика. Спросить у Шерил, может, это снова те самые особые коржики? Нет, не стоит. Они самые, и так знаю. Просто знаю.

Жадно проглотив торт, немедленно всаживаю в содержимое блюда следующую ложку.

— Вкусно, девочки?

— Да, да, да, да! — восхищенно выплескиваю я, а потом снова набиваю рот тортом.

— Господи-боже, Джой, как вам такое удается? — добавляет Шерил.

Она улыбается, положив себе добавку торта, и устраивается в кресле.

— О, единственный секрет здесь — готовить с любовью.

Глотаю очередную порцию торта, облизываю губы.

Через час мы с Шерил по-прежнему жуем, но теперь уже с размеренным упорством марафонцев на середине дистанции. Почти половину торта мы прикончили, желудки далеко не пусты, надо соразмерять усилия.

— Так, — говорит мама своим всегдашне-невинным тоном, словно понятия не имеет, что весь последний час мы тут лопали как не в себя (то есть почти как обычно, и все-таки), — как насчет макарон с сыром? Они уже в духовке, как раз должны дойти до готовности, чтобы сверху была вкусная хрусткая корочка.

Конечно же, надо сказать «нет». Четверть этого исполинского шоколадного торта — для нормального человека подобного количества калорий хватит, чтобы лопнуть примерно дважды.

— Я с радостью, — отзываюсь я.

— И я, — соглашается Шерил.

Мама, кстати, тоже насытилась, судя по тому, как она выбирается из кресла. Забавно; в одно блюдо я или Шерил набирали себе больше, чем она со всеми добавками — а я точно знаю, что как раз приканчиваю пятое… или уже шестое? В общем, у меня, как всегда, глубокий жор. Но переключиться со скользкого шоколадного соуса на жирный и хрусткий сырный — это, пожалуй, совсем даже недурственно.

Шерил, икнув, отодвинает пустое блюдо и перекатывается поближе ко мне. Молча кладет ладонь мне на живот — как раньше, как тогда, когда меня мучали кошмары. Возбуждение, которое всегда охватывает меня во время еды, резким всплеском усиливается, переходит на новый уровень. Закрываю глаза, упиваясь ощущениями. Пухлая ладонь Шерил поглаживает мой желудок. Ох, до чего же хорошо...

— Ты в порядке, родная? — Медленными кругами оглаживает мое раскормленное пузо. Платья я так и не сняла, и опустив взгляд, вижу, что ткань растянута еще сильнее прежнего. Цветочный рисунок особенно искажен в области живота.

— Да, да, в полном порядке, — накрываю ее ладонь своей, прижимаю теснее к своему мягкому, разбухшему чреву.

Мама возвращается с громадной миской, полной парных макарон с сыром. Но вместо того, чтобы убрать руку — надо же взять вилку, — Шерил держит ее все там же, у меня на животе, мягко поглаживая ласковыми кругами.

В опустевшие блюда из-под торта замечательно умещается по несколько половников ароматных макарон с растопленным сыром. В блюдо поменьше мама накладывает макарон себе.

— Я тут слегка поменяла рецептуру и добавила еще сыра, — сообщает она, подмигнув. Ну да, больше — не меньше, соглашаюсь я. Кто б жаловался.

Привычно установив блюда с макаронами на животах вместо столиков, мы тут же принимаемся за дело.

— Не возражаете, если я включу телевизор, девоньки мои? — спрашивает мама.

Качаю головой. Уже около пяти, как раз начинаются наши любимые игровые шоу.

Часть внимания переключаем на телеэкран, и продолжаем поглощать макароны. Сырные, сочные, солоновато-скользкие, так и тают во рту.

Около восьми вечера хорошенькая пышечка — рыжие волосы до пояса и ямочки на щеках — сражается за главный приз. Макароны с сыром уже ушли в прошлое; мы болеем за нее, и когда она выигрывает — кричим и свистим не хуже фанатов на стадионе. Как будто она одна из нас.

Хотя, пожалуй, так и есть. Сколько в этих шоу селедок-манекенщиц, и когда видишь человека разумных габаритов, сразу ощущаешь с ним глубинное внутреннее родство.

Шоу продолжается, но болеть там уже не за кого. Так, наблюдаем, больше поглощенные собой и перевариванием пищи. Даже мы с Шерил больше уже есть не можем, остается только перемигиваться и слабо стонать.

Пустые блюда — в сторону. Пузо Шерил, высвобожденное из спортивок, вздувшейся полусферой покоится у нее между ног. Мое платье и вовсе облегает меня, как вторая кожа — а пара швов и вовсе треснула, но не уверена, где именно. На разговор сил нету, мы обе едва дышим, пропихивая кислород в то невеликое пространство, которое осталось в организме для легких, и время от времени издаем тихие стоны, обеими руками поддерживая и оглаживая переполненные желудки.

Да, можно было остановиться и не доводить до такого. Но я хотела съесть все. Все, что мама приготовила и выставила перед нами.

Человеку это не под силу.

И все-таки мы с Шерил справились. Сама не знаю как.

— Я сомневалась, сумеете ли вы скушать все, — замечает мама с довольным видом, убирая пустые блюда и поднос из-под торта. — Но я рада, девоньки. Сейчас сделаю вам чаю, он помогает пищеварению.

— Джой… — с трудом выдыхает Шерил.

— Да, моя хорошая?

— Дайте, пожалуйста, трубочку, я не могу дотянуться...

Трубка лежит сбоку на столике, только руку протяни — но Шерил валяется сейчас рядом со мной, и перекатиться на полметра в сторону пока не в состоянии. Мама охотно исполняет просьбу, даже набивает полную чашечку травки.

— Спас… спасибо… о-боже-мой… — У Шерил едва шевелится язык.

За последние месяцы я не раз видела Шерил объевшейся (собственно, почти каждый день) — но, пожалуй, не настолько. Сегодня она с трудом может шевелиться, застряв на полпути между болью и абсолютным блаженством. Запаливает трубочку, вдыхает — так глубоко, как только под силу ее бедным легким, — выпускает струйку дыма; передает мне.

— Держи, — произносит она, — затянись так глубоко, как только можешь. Желудок будет меньше болеть.

Второго приглажения мне не надо. Две затяжки, и в чашечке только пепел.

Снова появляется мама, с очередным чайником и привычными тремя кружками.

— Не знаю, как вы, — сообщает она, — но я сегодня устала. Знаб, еще рано, однако я баиньки. Завтра предстоит много работы на кухне!

— Конечно, мам, — с благодарностью принимаю кружку чая, — сладких тебе снов. И спасибо, все было просто чудесно.

— Всегда пожалуйста, детонька моя. Ты же знаешь, для меня большего счастья нет.

Передает вторую кружку Шерил.

— Спокойной ночи, Джой, — отвечает та, пригубив чай.

— И вам спокойной ночи, девоньки.

Еще час мы молча смотрим зомбоящик и пытаемся переварить ужин. Кажется, дышать уже чуть полегче — тренированное пищеварение, сладкий чай и травка Шерил творят истинные чудеса.

А я не могу не посматривать на торт. Взгляд то и дело возвращается к шоколадной громаде — осталось около половины, — на чистых рефлексах. Дотянуться до него я не могу и прекрасно это знаю. Вот так вот глазеть на то, что не можешь взять — пытка, и я сама за жертву и палача. Но… я хочу снова ощутить на языке этот вкус. От одной мысли об этом мне становится светлее.

— Шерил, — шепотом, — можешь дать мне тортика?

Она смотрит на кофейный столик — до него чуть больше полуметра, — и тяжко вздыхает. В нашем раскладе что полметра, что полкилометра — не дотянуться.

— Ладно, — отвечает, — сейчас попробую...

Не могу отвести от ее взгляда. Сперва Шерил опирается на заднюю подушку, перетекая в сидячее положение; затем медленно сдвигаеся всем телом, вправо-влево, вперед — полуголое пузо ее ходит ходуном, — к краю дивана. Сантиметр, еще сантиметр, еще, по чуть-чуть. Смотрю на нее. На пухлый и мясистый двойной подбородок, на пылающие от усилий щеки, на груди — без бюстгальтера они тяжело колышутся, удерживаемые лишь подушкой тяжелого пуза, — и на это самое пузо, которое от усилий колышется туда-сюда, вздрагивает и тяжестью своей раздвигает ее ноги.

Невольно издаю бессильный стон неутоленного желания и ерзаю на подушке. Шерил должна бы повернуться и спросить, что происходит, но она слишком сосредоточена на продвижении вперед, цель — кофейный столик, прочее подождет.

Цель достигнута. Но вместо того, чтобы положить на блюдо кусок торта, она попросту берет весь поднос.

— Удержишь? — выдыхает она, вся красная от усилий.

— Да… наверное… — отвечаю я, едва дыша от возбуждения. Глаза в пол-лица. Весь поднос… весь торт — все, что осталось — для одной меня… Вся горю. Тело вздрагивает, пробираемое разрядами удовольствия. Удержать поднос? да легко, поставить на живот, как обычное блюдо, и просто придержать рукой свободный край.

Шерил садится рядом, на лице улыбка, в руке ложка.

Тихо говорит:

— Давай, Мелани, я тебя покормлю.

Вместо ответа просто закрываю глаза и открываю рот. Секунда, и в мой рот перемещается полная ложка торта, сладкого и нежного. Издаю громкий стон. Что уж тут стесняться, пытаться что-то скрыть… это меня возбуждает. И как возбуждает! Пыталась скрыть, долго пыталась. Больше не могу.

— Думаешь, я не знала? — говорит Шерил все так же тихо и ровно. — Ты же потому и ешь посреди ночи, ерзаешь на подушках, набивая живот все больше и больше...

Сердце мое трепещет от радости. Пережеванный торт отправляется вниз по пищеводу. В голове туман, и все же я снова открываю рот. Пошире.

— Думаешь, я не вижу, что ты не можешь сама себя удовлетворить? Мелани, тут нечего стыдиться… у всех нас есть свои нужды.

— Я… — Вынужденно прерываюсь, потому что она скармливает мне следующую ложку. Такую же полную роскошного торта, со сливками и шоколадом. О боже, хочу его. Хочу весь. До последней крошки.

— Ты не можешь дотянуться, так? Просто не можешь достать до нужных мест, мешает живот?

Открываю глаза, встречаю ее взгляд. Откуда она знает?

А Шерил улыбается. Отвечаю:

— Пока не сломала колено, еще могла...

Шерил вручает мне ложку и придвигается ближе. Ладонь ее поглаживает мое пузо — нижнюю складку, что лежит сейчас на бедрах, — ласково сгребая мягкую плоть.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — шепчет она, продолжая ласкать мои чувствительные жиры.

Впихиваю в рот следующую ложку торта, тяжело застонав. Она приподнимает подол моего дурацкого платья, нашаривает складку пуза — голую, разумеется, белья на мой размер не смогла найти даже мама. Сплошные жиры, тяжелые, мне ли не знать, однако Шерил одной рукой приподнимает складку, сдвигая в сторону, а второй ладонью скользит по внутренней стороне бедра, еще более мягкой и нежной, прощупывая подушечками пальцев целлюлитные ямочки и растяжки. Сглатываю торт и тут же запихиваю в рот следующую порцию. Даже сейчас — не могу не есть. Не могу.

Ласковые пальцы ее подбираются все ближе… касаются расплывшихся краев моей расщелины. Мокрая. У меня уже все между бедер мокрое. Даже подушка, на которой я лежу. Сейчас закричу. Вместо пробки запихиваю в рот еще ложку торта. Когда ее указательный палец касается тайной точки, зудящей от нетерпения, я все-таки вскрикиваю, чуть не подавившись тортом, и крепче стискиваю край подноса.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива… чтобы тебе было хорошо… Мелани… давай же, не сдерживайся, дойди.

Яростно запихиваю в рот следующую ложку. Мне бы сейчас следовало просто лежать и наслаждаться — так и делаю, но не есть я все равно не могу. Вздрагиваю — мощные разряды наслаждения пробирают до костей. Когда со мной такое бывало раньше, я всегда ела. Особенно после того, как сломала колено, но и до того тоже. Я съедала все, до чего доставали мои пухлые пальцы. А еще я издаю крики, стоны — громкие. Три месяца без разрядки, три месяца вырываются наружу, и я просто не в силах с собой справиться. И не уверена, что хочу справляться.

Сглатываю, вся перемазанная тортом. Неважно. Отбрасываю ложку — все равно слишком маленькая, — зачерпываю торт прямо горстью и бесстыдно запихиваю в рот усиленную порцию, размазывая шоколад по лицу, по платью. Неважно.

Я плачу от радости, продолжаю стонать, вся в испарине. Слишком много… слишком сильно… слишком… никто, кроме меня самой, еще не трогал меня ТАМ, а это совсем иначе. Я сама на миллиметр от того, чтобы растечься кипящей лужицей, исходящей пузырями наслаждения… Вот только шевелиться я не могу. Слишком растолстела. Слишком растолстела, чтобы сдвинуться с места. Обожралась до полной беспомощности, только и могу, что лежать вот так и позволять Шерил доставлять мне удовольствие. Шерил и остаток торта, который я пока еще не успела запихнуть в рот, хотя он божественно вкусный...

Взрыв накрывает меня без всякого предупреждения, пальцы впиваются в край подноса и сгибают его, все мое тело разворачивается навстречу чистой и беспримесной волне беспредельного наслаждения, омывающей все нервные окончания моей расплывшейся плоти. Короткий громкий вопль, запрокидываю голову назад, где-то там, внизу, скрытая слоями сала, моя расщелина содрогается и щемяще ноет. Задыхаясь, закрываю глаза, снова и снова издавая стоны, пока меня качает волнами прибоя туда-сюда. Никогда такого не испытывала… никогда взрывом наслаждений не накрывало меня ТАК. Это просто невероятное ощущение, космическое откровение.

— Шерил… я тебя люблю.

Шепотом — никаких условностей, никаких покровов, никаких глупостей «а если она скажет „нет“, что тогда?» — все забыто и сброшено.

Я давно это знаю. То, что мы живем вместе, еще сильнее сблизило нас, я во всем на нее полагаюсь — особенно после того, что произошло с моим коленом, — и все-таки за последние месяцы случилось кое-что еще. Да, я попросту влюбилась в Шерил. Взрыв и в самом деле космический, он перевернул мир, чтобы сложить его заново — и по-другому, единственно правильным для нас обеих образом.

Шерил убирает руку. Открываю глаза, снова смотрю на нее, а она ласково улыбается мне.

— Я тоже тебя люблю, Мел.

— Поцелуй меня, — отвечаю шепотом, сбросив остатки торта вместе с подносом прямо на пол. Сама не верю.

Не без труда нагнувшись, Шерил падает на меня, наши губы слипаются, сливаются воедино, крепко-крепко обнимаю ее и возвращаю поцелуй, еще и еще раз, а еще мы обжимаемся — наверстывая упущенное за последние месяцы, — я глажу ее волосы, она проводит пальцами по моей щеке, и остановиться мы обе не можем и не хотим.

Целую ее, чувствую ее немалый вес на себе, чувствую ее прикосновения — и понимаю, что нашла свой идеал. Теперь все так, как должно быть.

Теперь мы — я и мое мироздание — обрели целостность, раз и навсегда.