​Колобочек и пивное пузо

Колобочек и пивное пузо

Пышнотелая девица, вернее, уже окончательно и бесповоротно толстушка, удовлетворенно вздыхает. Это последний ее вечер дома после рождественских празников, завтра обратно в город. Она прекрасно отдохнула. Хоть мама сто раз неодобрительно косилась на ее несколько слишком округлившийся живот.

В первый вечер она понимает, почему в этот раз мама ограничивается взглядами, хотя как правило, для откормленной доченьки своей у нее хватает слов. Просто у мамы также начал расти животик. У них семейка вообще не самая спортивная, и все эти годы мать жестко держала себя в руках, а потому оставалась полноватой, но ни разу не толстой. Но теперь… теперь у толстушки аж сердце радуется. Потому как под матушкиной юбкой выпирает вполне себе заметный животик, и складка над поясом имеется. Нет, она не толстая, пока еще нет, но на ладонь там сальца точно есть. Неужто это начало конца? Пойдет ли она бабушкиными стопами? Той как раз под пятьдесят было, когда умер дедушка, и ее буквально за год разнесло раза в два. Она тогда находила в еде спасение от одиночества и горечи, часто — в компании внучки, которую как раз тогда держали на строгой диете. Забавная получилась парочка, пожилая дама и маленькая девочка, обе явно перекормленные, но подсовывающие друг дружке вкусняшки, хотя уже едва дышать могут, так объелись. Неудивительно, что как бы мама ни старалась держать ее в черном теле, она все толстела и толстела. А вот теперь и сама мама… что с ней станет, когда и у нее вырастет живот бабушкиных объемов?

Втайне злорадствуя, маленькая толстушка вовсю пользуется столь неожиданным везением, ни слова не говоря матери насчет растущего живота, а просто ест. Куда больше, чем обычно позволила бы себе в ее общества. Даже отчим удерживается от шуточек...

Большой обильный стол — часть традиции семейных сборищ, особенно на рождество. Все наслаждаются праздником, даже охая «надо будет в новом году все это согнать» и расстегивая пояса. Разве что дети просто лопают в свое удовольствие, набивая кругленькие животики — как детям и положено.

Эх, на миг ударяется она в ностальгию, были же деньки. Тогда ей никто не говорил «девочке не положено иметь такой большой живот», тогда она могла лопать сколько влезет, и все умилялись, какая кругленькая нынче наша девонька. Тетушки непременно желали сфоткать ее, например, перед большой елкой, когда она запрокидывала голову, чтобы увидеть ангелочка на верхушке, а руки уверенно сложены на шарообразном животике — слишком толстом и явно уж слишком набитом. Увы, дни, когда она свободно могла его выпячивать, оглаживать на виду у всех и наслаждаться, какой он стал тяжелый, давно миновали.

Хорошо, что хотя бы на рождество никто не хочет портить праздник стонами о диетах. Сейчас — година изобилия, а постные дни для желающих придут потом.

Так что толстушка уютно сидит в уголке в большом кресле (для нее оно не слишком большое, но хотя бы не тесное), и в ее круглом пузе уютно утрамбована более чем солидная порция маминых кулинарных шедевров, отполированные сверху добрым домашним пивом. И только пояс ее просторных и мягких штанов, поддетых под длинный безразмерный вязаный свитер-платье, предупреждает, что это самое пузо выросло еще больше за последние деньки. За те вечера, пока они сидели за столом втроем — дочь, мать и мамин муж, соответственно, ее отчим. Как и сейчас, когда все прочие родичи уже отправились по домам.

Мать уходит спать раньше, мол, еще стаканчик, и я сама до кровати не доберусь, так что приятных сновидений вам обоим! Отчим предпочитает допить то, что налил, а уже потом составлять ей компанию.

Подняться и обнять мать на ночь для толстушки непросто, но ее радует ощущение, как растущий мамин животик трется об ее собственное могучее пузо. Он таким мягким никогда еще не был. Проверки для она, обнимая мать, чуть сильнее давит, чувствуя, как та задерживает дыхание. Мама, похоже, несколько переела. И ведь сама еще не понимает, что ей это на самом деле нравится. Выпуская мать из объятий, она чувствует на себе взгляд отчима и, чуть покраснев, быстро плюхается обратно в кресло и жадно приникает к пивной кружке, скрывая смущение. От пива желудок успокаивающе раздувается. На ужин был луковый суп и целая гора хрустких гренок с сыром, в которые сейчас так замечательно впитывается пиво. Ее распирает. Она лишь надеется, что это не слишком заметно.

— Тебе еще пива, толстушка?

Отчим поднимается и направляется на кухню.

«Толстушкой» он ее звал и в детстве, иногда шутливо. Никогда — при матери. После еды: «ну как, толстушка, понравилось?» Подсовывая ей пакет конфет: «не все сразу, толстушка». Когда тискал и щекотал ее: «от меня не убежишь, толстушка! Где он, мой маленький животик? А вот он… и вот… и вот...», а она радостно верещала, пока он ласково щекотал ее мягкий животик и чувствительные бока. Когда заставал ее посреди ночи у холодильника или в кладовке: «Толстушка, ты лопнешь, если будешь столько есть!» И на ночь, тихо шепнув на ушко, пока она сворачивалась клубочком под одеялом: «приятных снов, толстушка моя». В подростковый период ей это дело нравиться перестало — глупо как-то, по-детски, она ведь уже выросла! Но с другой стороны, когда он щекотал ее чувствительный мягкий жирок, и она смеялась, а живот ее ходил ходуном — такое внимание и ощущение всегда заставляли ее таять. Так что она и теперь не возразила против такого обращения, лишь кивнула:

— Угу...

Вручая ей полную кружку, он легонько похлопал ее по пузу.

— Наслаждайся.

Тихо. Оба молчат и наслаждаются. В камине похрустывают дрова. Толстушка искоса поглядывает на отчима. Он пьет пиво, погруженный в свои думы. Левая рука на брюхе. Когда мать только познакомилась с ним, он был мужчиной в целом стройным и широкоплечим, но с небольшим таким брюшком. За эти года он раздался, чуть оплыл, плечи стали менее выраженными, ну и брюхо заметно так выросло, почти как пляжный мяч, распирая брюки и рубашку. Даже очертания пупка заметны. Неудивительно, думает толстушка, учитывая, как отчим любит пиво. Сколько они вот так вот сидели по вечерам, когда мама задерживалась на работе, а ей позволялось «в виде исключения» лечь спать чуть позднее. Он, в отличие от мамы, позволял ей слопать на ужин побольше — не без шуточек на эту тему, но приятно набитый живот того стоил; более того, он ей позволял есть перед телевизором! Она всегда сидела накушавшаяся и довольная, а он — с бутылочкой холодного пива (и как правило, таких бутылочек за вечер была не одна и не две).

Однажды она так залюбовалась, когда отчим хлебнул пива, удовлетворенно вздохнул и похлопал себя по животу, что он даже позволил попробовать и ей. Маленький глоточек, он все-таки человек сознательный. Разумеется, она согласилась, она тогда охотно повторяла все, что делал он, и всегда была готова порадовать его. Глупышка… Ну как, понравилось? — спросил он. Фу, горькое! — отозвалась она, — и в желудке щекочет и пузырится! Пузырится, согласился отчим, и от этого потом живот растет, — и надул щеки и выпятил живот, отчего девочка, конечно же, захизикала.

Потом он еще не раз давал попробовать ей пива — по глотку-два, не более. Вскоре это стало частью их ежевечернего ритуала, а лет в пятнадцать позволил выпить полный стакан — мол, ты уже почти достаточно взрослая. Подозревал ли он, что это далеко не первый ее «полный стакан», потому как школьники давненько уже прикладываются к бутылке? Сперва она пила, потому как хотела быть как все, не хуже других. Толстая и застенчивая, толстопузая заучка, она очень хотела хоть в чем-то быть «как все». И маленькая толстушка тогда же и заметила, что от пива она раскрепощается. Становится уже не такой застенчивой, и ей уже почти все равно, что она толстая. Причем после нескольких глотков пива она даже осмеливалась что-то есть при сверстниках! И ей нравилось, как пиво урчало в жедудке, щекотало язык, пузырьками отдавало в нос и било в голову, если пить слишком быстро. И ей нравилось, как чувствует себя живот после пива, такой круглый — и такой голодный.

Так что «первый стакан» отчима легко и привычно скользнул в ее желудок, сладко-бархатное «Хефевайцен», и совсем не горькое, о, оно ей очень понравилось, самое то после соленой жареной картошки со шницелем, которые были на ужин. А он, наблюдая за ее реакцией, заметил тогда: ну как, нравится? Что ж, стаканчик-другой в день — это ничего… пока мама не видит. Да уж, рассмеялась она, к тому моменту она уже отлично знала, как отчим относится к соблюдению правил. Ему можно было признаться в таких вещах, от которых матушка схватила бы инфаркт. Как-то именно он забрал ее с вечеринки, наклюкавшуюся в дрова, и практически на руках дотащил до спальни — тихо-тихо, чтобы мать не проснулась. И предусмотрительно оставил на тумбочке большой стакан воды, чтобы утреннее похмелье не так мучило. Он ничего ей не сказал, однажды поймав с косячком. Он даже втихую поменял бампер на авто, когда она, только-только сдав на права, случайно зацепила неудачный столб. По сравнению со всем этим необходимость мириться с его шуточками и улыбаться — причем многие и в самом деле были смешными, — сущие пустяки. А подшучивал он нередко: над всеми дуростями, которые она успевала сотворить, над ее любовью к пиву, ну и конечно, над ее круглым пузом.

Отчиму явно нравилось время от времени подсовывать ей стаканчик. И ведь ей самой — тоже. Она всегда чувствовала себя при этом такой взрослой. Пить пиво перед телевизором. Так ведь взрослые и делают. Глядя, как вздувается живот отчима. Вот бы и ей такой же от пива. Вдохнуть, надуть, коснуться. Он это не упустил, ухмыльнулся и почесал свой живот. Конечно, один стаканчик — это ничто, не то что напиться — захмелеть не получится. Радость доставлял тот факт, что это их секрет, только их двоих, запретный плод (ну, почти). Это-то ей и нравилось.

В шестнадцать лет, с примерно тридцатью килограммами лишнего веса (в основном как раз в области мягкого и раскормленного живота), она уже с официального родительского разрешения по выходным позволяла себе бутылочку пива. И ее любимым сортом был «Хефевайцен», как и у отчима. Даже при том, что она в то время сидела на жесткой диете, сбрасывая вес — пиво оставалось исключением, тем более желанным, что оно позволяло сохранить замечательный круглый пивной живот (не от пива, а для пива — старая, но от этого не менее верная шуточка). Только с помощью пива она могла теперь получить то самое обожаемое ощущение «ох, как же меня расперло», как когда-то с помощью обжорства. Лишние килограммы потихоньку уходили, но круглый животик оставался. А потом, уже в универе — снова начал расти, в плане еды она, тогда лишь полноватая, старалась держать себя в руках, но вот когда дело касалось пива… это искушение превозмочь она не могла. Милая, смешливая, разве что слегка застенчивая студенточка, она наконец обрела компанию, какой не имела в школе, ее приглашали на все вечеринки, а их было море, и круглый животик к концу обучения превратился в полноформатное пивное пузико. Но поскольку в то время она была еще килограммов на десять полегче, чем на пике веса в подростковые года, когда втайне обжиралась, заедая душевные расстройства — имело ли смысл себя ограничивать?

Ну… а теперь — имеет? Когда она снова растолстела, когда ее пузо уже больше, чем тренированное пивное брюхо отчима? Успешная работа, самостоятельная жизнь, по-взрослому, отвечает за все сама — и от всего этого напряжения все чаще и чаще предается прежнему, проверенному способу поправить нервишки. То бишь есть, пока желудок не взмолится о пощаде, и тогда голова становится такая легкая и ясная, а все на свете стрессы кажутся мелочью, не заслуживающей внимания. Ну а поскольку у желудка в памяти еще остались те былые деньки, ю он очень быстро растянулся до прежних объемов, и приходилось есть все больше и больше, чтобы отрубиться от обжорства. Сперва-то распирало лишь верхний отсек живота, где собственно и располагается желудок, тугой как барабан, но накапливающийся жир довольно быстро заставил расти весь живот, пока он снова не стал натуральной бочкой, выпирающей вперед и в стороны, только еще больше и еще толще, чем прежде. Конечно, иногда она пытается сесть на диету, иногда у нее даже получается скинуть пару кило, но потом она вновь срывается, слишком часто, и позволяет себе слопать больше, чем нужно и стоило бы.

Одолеваемая своими мыслями, ненасытная толстушка выдувает всю кружку, желудок раздувается, бурлит от избытка углекислого газа, и она привычно кладет ладонь на выпирающее пузо, оглаживает, пытается выдавить излишки, чтобы при этом не икать слишком громко. Слишком большой слой податливого сала… слишком большое пузо… и наконец она выдыхает, и пузо чуть-чуть расслабляется, становится немножко мягче, чуть больше оседает на коленки. Так и хочется простонать от облегчения, она прикусывает губу.

И снова ловит на себе взгляд отчима. Тот все так же молча пьет — вдох, глоток, выдох. Она едва дышит, все смотрит на него. А он неспешно допивает кружку и медленно, почти чувственно, расстегивает рубашку, потихоньку, сверху донизу. Нижние расстегиваются практически сами. Облегченно вздыхает, когда рубашка распахивается полностью. Тугое пивное брюхо туго обтянуто майкой. Почесывает бок могучей лапой, затем снова кладет на живот, демонстрируя, как сильно он выпирает. Толстушка чуть краснеет, не зная, куда бы отвести взгляд, так смутилась. Тишина почти осязаемая. А потом он внезапно говорит, все так же искоса поглядывая на подвыпившую раскормленную падчерицу:

— Твоя мама толстеет.

Та лишь что-то неразборчиво пищит.

— Ты заметила? У нее уже хороший такой живот подрос.

— Ну… да, — тихо шепчет она, пытаясь втянуть собственное пузо. Не то чтобы это получалось.

— У вас это в крови, у всех женщин семейства Рот. Твоя бабушка, твои тетушки. Ты сама, в конце концов. А теперь и твоя мать вошла в колею.

Снова молчание. А что тут скажешь? Что она да, в последние годы «вошла в колею»? Что у него и самого немаленький такой живот вырос? Что она хотела бы увидеть у мамы большое и объемистое пузо, какое было и у бабушки? Или — что она хочет, чтобы он и ее пузо почесал, как свое, чтобы, как когда-то, покормил мармеладками с рук?

— Возьми еще кружечку.

Вот теперь она делает круглые глаза. Он же просто смотрит на нее. Целую вечность. Два круглых живота, тяжелое дыхание.

— Давай, я же вижу, тебе нравится. Да и когда мы еще вот так вот вместе посидим с пивком...

Радуясь, что удалось уйти от собственных странных мыслей, толстушка со стоном воздвигается из кресла. Пиво ей и правда нравится, оно вкусное, а прямо сейчас еще и пить хочется, даром что несколько литров уже плещется в желудке. Но там оно уже теплое, а хочется — холодненького. Поднявшись, нервно одергивает свитер, чтобы худо-бедно прикрыть пузо. Первые шаги в направлении холодильника делает с опаской, осторожно, чтобы пузо не так сильно колыхалось. О, в этом деле она эксперт. Уйдя из поля зрения отчима, с облегчением выдыхает, позволив пузу раздуться до истинных своих объемов. Ох, какое же оно большое. И тяжелое. Обеими руками она придерживает массивный шар. Как оно оттопыривает свитер! Насколько выпирает — дальше, чем ее вполне солидные груди. Она собственных ног из-за него не видит. Даже если нагнется, впрочем, это не сейчас, слишком туго набито, слишком распирает от выпитого и съеденного. Что она сейчас вообще делает? Пьет как не в себя, раздуваясь еще больше прямо перед отчимом и любуется его собственным бочкообразным брюхом.

Внезапно он вырастает прямо перед ней. Она и не слышала его шагов, слишком увлеклась медитацией на собственное раскормленное пузо. А он близко, очень близко. На голову с лишним выше невысокой ее, его мощный торс прямо на уровне ее глаз, а под ним — его массивное пивное брюхо. Рубаха расстегнута и распахнута, под тесной майкой выпирают разбухшие бока. Их животы почти соприкасаются. Он кладет ладонь на ее пузо чуть повыше пупка, ох, горячо. Ее снова бросает в жар, даже вздохнуть не может.

— Ммм, да-а, класс. Выпусти жирное пузико наружу...

Конечно, она этого не делает, наоборот, рефлекторно втягивает, насколько получается. В ответ следует легкий шлепок, отчего желудок недовольно урчит.

— Ну же, не прячь такое сокровище! Я ж знаю, у тебя большое пузо. Покажи, какое оно на самом деле толстое.

Приходится все-таки вздохнуть, сердце дико колотятся, и мышцы живота — уж какие есть, — не могут далее сдерживать переполненный пивом желудок, и под ладонью отчима пузо выпячивается во всем своем объеме. Тяжело дыша, он оказывается у нее за спиной, положив на ее выпирающий живот и вторую руку. Его собственный живот чуть упирается в ее спину. Она слышит его дыхание. Обеими руками он гладит ее пузо, медленно, кругами по разбухшим бокам, по мощным складкам сала. Как будто проверяет, правда ли у него в руках сейчас вот этот вот колоссальный шар, эти пол-центнера чистого жира… Малышка застывает соляным столпом.

— Боже, девочка, ну у тебя и живот!.. ах, какой живот!.. натуральный пивной живот, большой-большой пивной живот… — шепчет он почти ей в ухо, тяжело дыша, и по некоторой невнятности речи и повторяющимся словам ясно, что он тоже не совсем трезв.

— Выпей, ты наверняка хочешь пить… и ты ведь любишь пиво… любишь ведь, да? И когда у тебя полное-полное пузо… ну же, пей!..

Теплое дыхание на шее, на щеке. С запахом все того же пива. И словно во сне, она достает из холодильника литровую бутыль, запрокидывает голову, касаясь затылком его груди — и пьет, пьет, пьет, его ладони жадно скользят по ее раздувающемуся желудку, тяжелые и безмолвные, она пьет, пьет, едва замечая его вздохи, едва успевая дышать сама между глотками. Только желудок, уже растянутый сверх всякой меры, заполненный едой и пивом, отчаянно пытающийся отвоевать себе толику места у слоев сала, у добавочного веса его ладоней. Растущее давление, распирающее в стороны, давящее на легкие. Она не может остановиться.

И литровая бутыль пустеет в считанные глотки.

Ох, теперь пиво точно ударяет в голову, она вся в тумане, коленки слабеют. Она оседает в руки отчима, и он помогает ей опуститься на банкетку на кухне. Бедная подвыпившая девочка лишь ахнуть и может, ох, это давление! Перед глазами все плывет, дрожащими пальцами она закатывает свитер и поскорее приспускает слишком тесный пояс просторных штанов, приспускает под живот, ох, нужно свободное место, а то она сейчас лопнет! Ей уже плевать на все, на внешний вид, на что о ней подумают — лишь бы раздувшемуся пузу стало чуть полегче! Она оглаживает тугой как барабан желудок, выпускает лишний воздух, ох, какой кайф!..

Она едва замечает, как отчим опускается на колени, увидев этот голый шар жира, как он охает — почти так же громко, как она сама. Задевая своим брюхом ее живот, он запускает обе руки в ее тучные складки на боках, оглаживает все ее пузо, большое, жирное и громадное, податливое, как переполненный водяной пузырь… и слишком, слишком распирающее изнутри...

Остаток вечера она уже не помнит. Сумела ли она сама доползти по лестнице до кровати? Или отчим помог, обхватив одной рукой ее за то место, где положено быть талии, а второй придерживая собственное налитое пивом брюхо? Это ей приснилось, что ее укрыли одеялом, но одеяло оказалось таким тяжелым, что чуть не раздавило ее, где-то в области бедного раздувшегося пуза? И каким облегчением было — спихнуть его в сторону, свернуться, и вскоре отрубиться, посапывая, и громада пуза вздымалась и опадала, пока хозяйка его видела пропитанные пивом сны...

Утром она в несколько смешанных чувствах: с головной болью, жутко голодная и не осмеливается поднять взгляд из тарелки. Отчим также лишь хмыкает нечто неопределенное, когда мать спрашивает, как прошел остаток вечера. И отбывает к себе толстушка куда раньше, чем матери хотелось бы, мол, дороги и все такое...

Прощание, однако, все равно оставляет след на ее животе. Сперва отчим обнимает ее — слишком долго и слишком крепко, живот сегодня чувствительнее обычного. А потом и мать, и толстушка не может удержаться и специально выпячивает пузо, чтобы потереться о растущий мамин живот.

… и наконец отбывает, выслушав последние «езжай осторожнее». Об этом вечере с маминым мужем она никогда, никогда не будет говорить. А воспоминания аккуратно уберет в коллекцию разных… эпизодов, кратких и чуть более длительных, которые хранит в темном уголке своего разума. Эпизоды, которыми она наслаждается больше, чем хочет это признать.

А по дороге — в «МакДональдс» и есть, есть и есть, пока под напором ее раздувшегося пуза не лопаются штаны, пока в голове останется место лишь для автопилота, чтобы все-таки не попасть в аварию. Все свое смущение и восторг, и смущение от этого восторга, она хоронит под толстым слоем жареной картошки с колбасой. Двойная порция улетает только на заморить червячка. Ну а добравшись до своих скромных апартаментов — продолжает, уже объедаясь как следует, чтобы отрубиться в глубокую черноту без всяких снов, когда и дышать-то от пережора удается лишь через раз. В черноту настолько глубокую, чтобы там не было даже отчима, и его брюха, и его рук на ее животе. И только изредка, вновь выпив больше обычного, толстушка позволяет себе извлечь из памяти этот эпизод, огладить раздувшееся пузо и, быть может, немного помечтать...

И конечно же, она продолжает толстеть.