Колобочек и куртка
Колобочек и куртка
(Der Rollmops und das Jackett)
Пышнотелая девица вертится перед зеркалом, критически разглядывая свои выпуклости, красиво упакованные в кружевную белую блузку и мягко ниспадающую юбку, которая все равно слишком тесна в поясе. Она терпеть не может семейные празднества. Особенно те, куда нельзя придти в обычной свободной футболке поверх тесноватых джинсов — так ее округлые бедра и декольте подчеркнуты, но круглый животик в некоторой степени скрыт. Однако «в особый дни» мать требует, чтобы она появилась «при полном параде», то есть с заправленной за пояс блузкой. Что автоматически выкатывает ее круглый животик аки на презентационный поднос. Вот как сейчас.
Она пытается одернуть юбку. Бесполезно. Даже высококлассное утягивающее белье и завышенная талия все равно оставляют живот выпуклым и круглым, незаметным его сделать невозможно.
Больше всего она злится сейчас на себя — за то, что до сих пор так нервничает, созерцая себя в парадном прикиде. После всех этих лет.
Разумеется, где-то в чем-то тут виновато травматическое детское переживание. Она даже фыркает, вспомнив тот эпизод. Травматическое, ха! В те времена она не видела ничего плохого в том, что была раскормленным сверх всякой меры колобочком. Единственный ребенок в семье, причем отец смазал лыжи еще до того, как отпечататься в ее памяти (гад, беззлобно добавляет она всякий раз, когда думает об этом), и ее, разумеется, всегда баловали и мама, и бабушка-дедушка. И в сладостях ребенка не ограничивали. А потом еще и мамин новый друг хотел завоевать благосклонность девочки игрушками и вкусняшками. Сработало. Еще до того, как он начал жить с ними, она всегда ожидала его появления, потому что для нее это всегда означало большую плитку шоколада для нее одной, и плитка эта немедленно отправлялась в живот девочки, который становился все круглее и круглее («не давись ты так», всплывает в памяти мамин шепоток); а потом и праздничный ужин, ее мама особенно раскрывала свои кулинарные таланты, когда появлялся тот самый «друг»; и полуночный перекус, если повезет, — так что в те времена она часто отправлялась в постель раздувшаяся как тот колобочек.
И росла круглая как колобок.
Мама позволила этому случиться. Отчим также не возражал. Иногда, пребывая в хорошем настроении, он шутил, тыкая ее в животик, и она со смехом избегала его, втягивая этот самый животик как только могла, и тогда он щекотал ее, пока она не выдыхала, хихикая, и живот вновь становился своего обычно-круглого формата, и он смеялся: так-то, толстушечка! Или он ловил ее за очередным перекусом и похлопывал по круглому животику «похоже, вкусно». Так продолжалось и после того, как она стала слишком взрослой для подобных детских игр. Другая бы смутилась. Она лишь улыбалась этим воспоминаниям.
В одиннадцать лет она была такой толстой, что симпатичный врач предупретил ее маму: мол, вы так перекормили вашу дочь, что ей грозит ожирение. После того, как он велел ей задрать футболку, оголив круглый пухлый живот, и демонстративно ткнул в него пальцем, она впервые осознала, что большой живот у маленькой девочки считается неправильным, поэтому от него следует поскорее избавиться.
В доме впервые прозвучало слово «диета», мама начала готовить «здоровую пищу», есть что попало и в любом количестве ей уже не позволялось, и мама постоянно бросала озабоченные взгляды на ее выпирающий живот — а он выпирал постоянно, иначе при его габаритах и не получалось. Впрочем, у бабушки с дедушкой она по-прежнему ела столько, сколько хотела — то есть сколько физически влезало в ее раздувающийся животик, — и отчим продолжал давать ей вкусняшки, но теперь сопровождал это комментарием «не съедай все сразу, мы же не хотим, чтобы вот это вот стало еще толще» — и тыкал пальцем в ее живот. Так что все эти вкусняшки она прятала «на потом» у себя в комнате — чтобы пожевать перед сном, пока лежала с книжкой. Или, уступая искушению, слопать все сразу, а потом обхватить разбухший и сладко ноющий живот обеими руками. Опять же, она уже достаточно выросла, чтобы самостоятельно лазить в кладовку и устраивать себе «легкую добавку» к приготовленному мамой обеду. Да, ужин в присутствии семьи получался достаточно скромным, но с таким режимом дня она крайне редко была по-настоящему голодна, ибо ее объемистый животик крайне редко оставался пустым. В общем, «диета» работала, прямо скажем, не очень. Совсем не работала, если судить по растущим обхватам.
А потом случился тот самый эпизод, о котором она вспоминает с улыбкой прямо сейчас. Ей тогда было лет двенадцать — рост под метр сорок, жирные грудки, двойной подбородок и настолько круглые щеки, что губки казались вечно надутыми. Пухлые ноги, такие же пухлые руки, перетяжки на запястьях. И пузо как бочка.
Дело было на семейном празднике — свадьба троюродной сестры или что-то вроде того, — и мама впихнула ее в пышную девочковую блузочку с кружевным воротником и льняные брючки в цветочек. Вспомнила, вздрогнула. Но уже тогда ей было велено заправить блузку в штаны, «чтобы был приличный вид», как заявила мама. Она точно помнит, что брюки были с высокой талией, пояс ровно на уровне пупка — и они уже были ей тесны. Куплены в отделе «для взрослых», в детские размеры она давно уже не влезала. Просто потому, что живот вырос настолько, что матери приходилось покупать одежду для не самых мелких взрослых и укорачивать. Разумеется, расцветка у таких моделей была, как правило, не ахти, вот как у этих брюк. Мама перешила штанины, после чего те стали просторно-свободными, но в поясе брюки все равно были ей тесны. До сих пор вспоминается, как в зеркале выпирало ее пузо, этакой цветастой полусферой. Пропорциями она напоминала этакую кеглю, только очень маленькую и широкую. Мама, как всегда, вздохнула, разочарованная тем фактом, что дочка с каждым разом выглядит все толще, но сказала лишь «ладно, пойдет».
Как всегда, при себе у нее была книжка: все дети родственников были либо старше, либо младше, да и она в любом раскладе предпочитала не беситься с ровесниками, а тихонько читать в уголке. Никто не обращал на нее внимания, и в кои-то веки мама не следила за тем, сколько она ест. Она понятия не имела, получилось так случайно или нарочно — она просто читала и, когда тарелка пустела, накладывала себе добавки… час за часом. В детстве она обожала вот так вот, читать или смотреть телевизор, подгрызая все, до чего руки дотягивались.
И вот когда пора было уходить и она встала — этот-то образ и врезался в память. Громкий пораженный вздох матери, затем фраза отчима «господи, это ж надо было так обожраться, даже неприлично!» — на что мама прошипела «не ругай, услышат, просто дай ей свою куртку, тогда не будет так заметно».
Она сперва даже не поняла, что не должно быть заметно, однако оба, не моргая, пялились на ее живот — а также кое-кто из соседей. Только тогда она осознала, насколько сильно пояс брюк врезается в пухлую плоть… и что вставала она с изрядным трудом, даже пришлось отклониться назад, чтобы не потерять равновесие… да, плохо дело...
Опускать взгляд бесполезно, она тогла была слишком толстой, так что провела ладонью, оценив ситуацию наощупь. Бедный ее живот был жутко перетянут поясом брюк — куда сильнее, чем раньше, — сверху на добрую ладонь выпирала тяжелая складка сала, да и нижняя часть пуза в самих брюках распирала ткань, тугая и тяжелая. И поскольку вряд ли брюки успели сесть за это время, напрашивался единственный возможный вывод: настолько вырос живот.
Тут-то она и покраснела как помидор, схватив куртку отчима и поспешно застегивая ее. Господи, она даже запахнуть ее не смогла! Тянула, дергала, но никак. Тут отчим и прошипел «прекрати, так ты еще больше подчеркиваешь свой большой живот!».
Она провалилась бы сквозь землю от стыда, но пришлось идти к выходу сквозь толпу родственников переполненным пузом вперед, надеясь, что распахнутая куртка хоть как-то скрывает, насколько тесны ей стали брюки.
В машине она собиралась тут же расстегнуть их — как она ухитрилась не заметить, насколько давит пояс? Сколько же она действительно слопала? Но тут мать, развернувшись с переднего сидения, вновь завела шарманку: зачем ты столько съела, ты же знаешь, тебе надо следить за собой, ровно столько, сколько требуется для сытости, и ни крошкой больше… и так далее.
Она расплакалась от стыда, и от боли в перетянутом поясом животе, и ремень безопасности неудобно врезался в ее жирок. А дома она помчалась в свою комнату и первым делом сбросила эти дурацкий тесные штаны, которые больше никогда-никогда не надевала. Как и блузку, хотя та была ни в чем не виновата (впрочем, теперь понимает она, потом она в них уже больше и не влезла бы). А потом она бросилась на кровать, обхватив высвобожденное и слегка ноющее пузо обеими руками, и для самоуспокоения слопала еще пару пачек печенья из потайного ящика, и когда наконец заснула, пузо ее под одеялом выпирало как гора.
Вспоминая тот случай, она заливается румянцем. Семь лет прошло с тех пор, и она уже не такая толстая. Лет до четырнадцати, вопреки всем диетам и контролю над калориями, она росла вширь как на дрожжах, а потом все же ухитрилась сбросить вес почти до нормы — ну, по крайней мере став не самой толстой в округе, а просто одной из обычных упитанных девчонок. Правда, за последний год вес снова стал расти, и она снова себе напоминает не увлекаться.
Но она все так же ненавидит семейные празники и парадные прикиды, в которых на них положено появляться.
Впрочем, она точно знает, как все пройдет. Неважно, во что она будет одета: мама сделает вид, что не замечает ее живота, хотя периодически будет стрелять обеспокоенным взглядом в ту сторону. Отчим обнимет ее, поздоровавшись, и при этом коснется ладонью ее выпирающего пузика и шепнет на ушко «кушаешь хорошо, мне приготовить куртку?». Он думает, что это смешно. Тетушки отметят ее «здоровый» вид, кузины втянут в вежливую ничего не значащую беседу, а один из дядюшек, ведя ее в танце, «случайно» скользнет рукой по ее животу — или притянет к себе достаточно близко, чтобы ее выпирающий живот расплющился о его тело.
Она слишком много выпьет и еще больше съест, отчиму придется везти ее домой, и она будет совершенно не против, если он в процессе похлопает ее по туго набитому животу и даже вспомнит о том колобочке, на котором когда-то от обжорства чуть лопнули брюки. И… хорошо бы он, как когда-то, сунул ей в карман шоколадку, большую, которую она, как когда-то, слопает сразу и всю...