Я слышу - Нэнси очень красивая

Я слышу — Нэнси очень красивая
(I Hear That Nancy Is Very Pretty)

Я слышу — Нэнси очень красивая.
Я слышу это по тому, как она смеется. Я слышу это по тому, как голос ее взмывает к верхам, когда она радуется. Я отчетливо слышу, что Нэнси очень красивая. Нэнси звучит идеально.
Я не вижу, что она красивая. Я слепой как крот. Свет от тьмы отличаю, но не сильно больше. И уж точно не могу разглядеть Нэнси.
Но я ее слышу, когда мы обедаем у нас в столовой. Социальный статус у нас не слишком отличается, так что в час дня мы, как правило, пересекаемся в столовой. Мой столик в углу, куда меня обычно усаживает Гуннар. Он мой коллега и лучший друг. Работем мы аналитиками в, э-э, государственном секторе. Это лучшие слова, какими я могу описать свою должность в Центре правительственной связи. Формально отдел именуется «Регистрация и анализ», Гуннар там трудится переводчиком, а я — живым детектором лжи.
Отсутствие зрения помогает в подобных делах. Друзья, спасибо каким-то там ихним комиксам, зовут меня «Сорвиголова», но я действительно легко ловлю на слух изменения тембра, дрожь, мельчайшие паузы и заминки в речи — и могу понять, когда лгут, даже когда этого не читает полиграф. Еще меня называют «Человек дождя». Настоящее мое имя — Клайд.
В общем, я спросил: а Нэнси красивая?
— Конечно, братан, можешь считать ее красивой, — ответствует Гуннар, его норвежский акцент давно смыло американским воздействием, как у многих, кто вырос, изучая английский язык по кино.
— То есть она не красивая?
Люди сами этого не замечают, когда говорят «можешь считать» или нечто подобное, смягчая свою ложь или сами себя в чем-то убеждая. Думаю, здесь ближе первый вариант.
— Нет-нет. Думаю, она красивая, — так, отступление вместо атаки, то есть все же он пытается себя убедить. Это «думаю». Классика. Дозволенное отрицание собственной уверенности. Похоже, Гуннар не хочет сказать, что она уродина, сугубо из вежливости.
— Приятель, давай начистоту. Ты же меня знаешь, я все слышу. И всяко на мое мнение о ней это не повлияет, ни черта ведь не вижу, ага?
— Да нет, она ничего так, вполне. Просто… не стройная, как обычные девчонки. А что, братан, ты собрался пригласить ее на свидание?
А вот и причина его уклончивых заявлений. Ее размер.
Мог бы и сам догадаться. Я же слышу, что свой обед Нэнси уплетает с изрядным аппетитом. И стонет при одной мысли о том, чтобы составить Колетт компанию в тренажерке. И еще, когда она опускается на стул, он под ней этак поскрипывает.
Но мне-то какое дело? Я слепой, и не мне ее осуждать. Для меня Нэнси звучит идеально.

Нэнси всегда очень хорошо пахнет. Одно из тех качеств, которые мне в ней импонируют.
Сидя за столом, она пахнет как сладкий персик или нектарин. От остальных неизменно тянет тяжелой работой, напряжением и кофе.
А Нэнси — всегда сладкий персик и нектарин. Для меня Нэнси пахнет идеально.
— Хорошо выглядишь сегодня, Нэнси, — говорю я. От флирта до шутки не так уж далеко, и я как раз двигаюсь в этом направлении.
— О, спасибо, очень мило… погоди, да ты ведь шутишь! — восклицает она, коротко рассмеявшись. Один из тех природных и не вымученных смешков. Нектар.
— Да, прости. Но уверен, что так и есть, — улыбаюсь в ответ. Может, вид у меня при этом ушлый. Кое-кто говорит, что у меня всегда ушлый вид, когда я разговариваю, потому что я-де не смотрю в глаза собеседнику. Да не вижу я тех глаз. Надеюсь, Нэнси не думает, что у меня ушлый вид.
— О, Сорвиголова, это так мило! — и ласково касается моей руки. Волоски на предплечье у меня встают дыбом. И не только они.
— Хей, детка, а ты знаешь, что Клайд на тебя запал? Поэтому он с тобой такой милый, — вставляет Гуннар. Я слышу, что он не врет, и знаю, что он не врет. Да, я на нее запал. Надеюсь, что не покраснел.
— Клайд, а ты хитрюга! — подтрунивает Колетт. Судя по тому, как это сказано, она при этом улыбается. Улыбка сильно влияет на произношение гласных.
— Хей, да оставьте вы его. Я вот тоже думаю, что Клайд милый, — заявляет Нэнси. Жестко и инстинктивно, и ударение на «тоже», то есть она не беспокоится о выборе слов, которые могут быть неправдой. То есть она говорит правду. То есть Нэнси правда тоже думает, что я милый.
Вот, я же говорил — Нэнси звучит идеально.

И прикосновения Нэнси хороши. А прикосновений этих стало побольше с тех пор, как Гуннар озвучил, что я на нее запал. Касание руки, дружеское объятие. Обожаю ее тепло. Плевать, толстая она или тощая, но я обожаю, какая она мягкая. Плюшевая. Идеальные прикосновения.
— Так когда ты собираешься пригласить ее на свидание? — спрашивает Гуннар, когда мы входим в столовую.
— Кого? — произношу я, изображая непонимание. Смеха ради.
— Ну и кто тут теперь врет? Нэнси, чурбан ты тупоголовый, — фыркает он, оставив британскую сдержанность ради американской прямоты. — Вас двоих насквозь видно. Ну у тебя хотя бы есть извинение.
— Ну, не знаю. Для начала, со мной ведь непросто, мне во многом без сторонней помощи не обойтись. Ты мой лучший друг и знаешь это. Мне нужно больше внимания, чем я могу уделить. Да и Нэнси ведь красавица, не слишком ли она для меня хороша?
У меня никогда не было настоящей подружки. В этом смысле. Так-то были знакомые девчонки, которые по принципу «почему бы и нет», или просто пожалели слепого парня. Но не потому, что они действительно хотели быть со мной. Встречаться с парнем, который способен по одной интонации понять, что они на самом деле думают...
— Слушай, братан. Ты на нее запал, так что говорю как есть. Она толстая. Реально крупногабаритная девица. А ты парень симпотный. Это ей нужно сомневаться, не слишком ли ты для нее хорош.
Когда меня называют «симпотный парень», я улыбаюсь. Случается не так уж редко. Еще и потому, что я сам этого не вижу. Кто-то подумает, что слепому не до самолюбования — но нет, мон ами, напротив, слепые склонны к самолюбованию больше кого бы то ни было. Красота для нас куда важнее, ведь мы слышим, как другие говорят о ней и так ее превозносят, но сами не видим и увидеть не можем. Так что мы задираем планку ожиданий и хотим, чтобы и нас называли красивыми.
Но мне не нравится, как Гуннар описывает Нэнси. «Она толстая». Как будто это конец света. Как будто у нее чума или что-то в этом роде. Нэнси в сравнении со средней девушкой просто несколько больше — а мне совершенно не понравилось бы жить в мире, где «больше Нэнси» это плохо. В мире не может быть слишком много Нэнси.

— Привет, Сорвиголова, — хихикает Нэнси, увидев, как мы с Гуннаром появились за столом. — А, ну и тебе привет, Гуннар, прости.
— Ага, вы себе поболтайте, голубки, а я пока возьму еды. Тебе что, приятель? — спрашивает Гуннар, взяв поднос. — У них сегодня дежурным блюдом лазанья.
— Подойдет, спасибо, — соглашаюсь я.
— О, Гуннар, дорогуша, и раз ты туда идешь, можешь взять мне кусок кекса? — просит Нэнси.
И как я мог не понять, что она барышня нехуденькая? Явно ведь уже съела десерт и теперь хочет добавки. Я против? Это должно меня оттолкнуть? Для кого-то из зрячих, может, так бы и было, но — к дьяволу, мне нравится то, что нравится мне. А мне нравится Нэнси.
Я чую запах не только от тарелки с крошками прошлого кекса. А еще сладкий персик и нектарин ее духов. Могу даже точно указать, где. Два пшика на шею и по одному на каждое запястье. Божественно. Пахнет она великолепно.
А когда она начинает говорить, я слышу ее быструю речь. Артикулированно вздымающиеся и опадающие тона певучего голоса. Радостное хихиканье, предвкушение счастья. Обожаю ее энтузиазм, жажду жизни. Она звучит фантастически.
А потом она энергично обвивает меня одной рукой. Мягкий захват, из которого так трудно вырваться — не то чтобы у меня имелось хоть малейшее желание это сделать. Она прижимает меня к пышному великолепию ее декольте бюста, голова моя вжимается в плоть Нэнси как раз чуть повыше грудей. Ощущается Нэнси довольной и удовлетворенной.
— Нэнси? — подаю я голос, когда мы собираемся расходиться.
— Да, дорогуша? — медоточиво выпевает ее искренний и добрый голос.
— Ты не будешь против… может быть… как-нибудь встретиться однажды не на работе? Ну, пропустить по рюмочке или еще что-нибудь? — с трудом справляюсь со словами. Обычно я говорю четко и напрямик, но сейчас каждый звук — как барьер, который я пытаюсь взять и прыгаю, запыхавшись.
— О, Клайд, я с удовольствием! — и снова обнимает меня, на сей раз обеими руками, две мягких теплых горжетки. С силой захвата двух решительных питонов. И не нужно быть живым детектором лжи, чтобы знать: она говорит именно то, что думает. Она и правда — с удовольствием.
А потом она отстраняется, и время замирает. Я чувствую ее дыхание с ароматом кекса, как она дышит на меня. Слышу, как ее дыхание учащается, когда мы стоим лицом друг к другу. Чувствую, как ее живот касается моего, хотя она и отодвинулась. Чую всплески сладкого персика и нектарина.
А потом мы целуемся.
Кто начал, кто подхватил — не знаю. Но мы подаемся вперед, и вот наши губы соприкасаются. Хочу думать, что она закрыла глаза. Я, кажется, закрыл. И мы целуемся. Ее пышное тело прижимается ко мне, и я окружен теплом и уверенностью, заботой и лаской. Нэнси очень красивая. Я правильно слышал. Нэнси роскошно пахнет. Нэнси роскошно ощущается.
И лучше всего, когда ее губы соединяются с моими — Нэнси идеальна и на вкус.

Говорят, я симпотный. Так ли это — не знаю, но говорят это так, что на ложь не похоже. Говорят с удивлением, возвышающимся тоном, как будто моя неспособность к визуальному восприятию должна — по неведомым причинам — сопровождаться иными изъянами вроде грубой лицевой асимметрии или тому подобным. Возможно, меня называют симпотным исключительно из неверного представления, что все слепые должны быть квазимодообразными уродами. Но всякий раз, когда мне так говорят, это слегка подогревает мое самомнение, и шаги мои в последующие несколько дней несколько менее неуверенные.
Шаги мои сейчас, однако, куда как неуверенные, и на край ее кровати я присаживаюсь нервно. Переплетаю пальцы, слушая ее учащенное дыхание, когда Нэнси входит следом за мной. Прогулка до ее апартаментов явно оказалась для нее нелегка, и она укрылась в ванной, чтобы скрыть тяжелое, с присвистом дыхание, которого так стыдится. Зря. В моем случае так точно. Во-первых, я и так слышу ее дыхание. Во-вторых, я обожаю его слышать. И, где-то в глубине своего преисполненного оптимизма сознания, я надеюсь стать причиной таких же учащенных ее вздохов не далее как нынче же вечером.
Но это так, мечты, которые я аккуратно загнал под плинтус, когда она опускается на другой край кровати. Мне нравится, что матрац от этого изрядно прогибается, а я соответственно теряю равновесие и случайно опираюсь на нее. Нэнси коротко смеется. Смешок у нее умилительный, а опора в ее лице — очень надежная. Я усаживаюсь поудобнее, к счастью, моя слепота извиняет мою же неуклюжесть.
— Сорвиголова, если хочешь, можешь спокойно на меня опереться, — сообщает она, и я слышу, как растягиваются гласные вслед за ухмылкой на ее лице.
— Спасибо, Нэнси, возможно, я так и сделаю, — отвечаю и таки снова опираюсь на нее спиной. Это невероятно уютно — прислониться к такой роскошной женщине. Моей роскошной подружке.
Да, она теперь моя подружка. Официально. За плечами пара свиданий и вот только что законченный ужин в ресторане. Гуннар считает весь наш расклад поразительным и на работе регулярно меня подкалывает, спрашивая, когда же я «буду мужиком и пойду дальше». От его вопросов щеки мои, я чувствую, краснеют, но я привычно перевожу разговор на Колетт. Он тут же затыкается, потому как знает, что я точно услышу изменение интонации в плане его истинных чувств к ней. Ходячий детектор лжи, я такой.
Свидания прошли приятно и по нарастающей. Первое было осторожным, но не неприятно. Шутки, может, и плосковаты, но такая уж странная зона между дружбой и более-чем-дружбой. Каждое последующее свидание ощущалось еще более уютным, удобным. Она мне нравилась. Очень нравилась. И, если только Нэнси не величайший в мире лжец, думаю, я ей тоже нравлюсь.
И вот недавнее свидание, роскошный ужин в роскошном ресторане за роскошные бабки, оказался буквально сбывшейся мечтой. Я просто наслаждался ее обществом. Теплом ее шуток, и тем, как она без усилий заполняла собой всю беседу. Я просто наслаждался, слушая, как она болтает о работе, о политике, о повышении арендной платы за апартаменты. Мы чудесная пара: я готов часами слушать ее, она способна часами болтать. И, что очень удобно, аппетит Нэнси позволил ужину продолжаться эти самые часы. Она оценила отсутствие неодобрения с моей стороны по части ее желания заказать «и еще вот это вот», чтобы удовлетворить ее неутолимый аппетит. А я просто радовался возможности еще и таким образом продлить наше великолепное свидание.
— Когда я вешала твою куртку, Клайд, я случайно заметила, что в кармане у тебя пачка кондомов. Если ты вдруг не знаешь, мужчины обычно держат их в бумажнике, — говорит она, и я снова слышу эту улыбку, но интонация несколько теряется в моем собственном смущении. — Ты запланировал, что тебе сегодня повезет?
— Э… — не самый внятный ответ. Господи, ну почему я положил их в карман? Все от нервов. Для меня это ново. Очень ново. Мне двадцать шесть, я девственник и сижу рядом с самой роскошной женщиной, которую только не видел. Мое обаяние и уверенность растаяли, оставив лишь пересохшее горло, и я сглатываю, сражаясь с теми самыми нервами. — Знаешь, я не слишком искушен в тонкостях обращения с… ну, знаешь… такими вещами. Вот и предпочел подготовиться заранее.
— Клайд… так ты девственник? — и в голосе ее на сей раз я улыбки не слышу. Я вообще ничего не слышу, кроме собственного дызания. Да, я девственник, и не могу сказать, чтобы мне выпадало много случаев таковым не стать. Несколько раз целовался, было, но девушки часто позволяют это просто из любопытства, по дружбе или даже потому как с них не убудет; настоящего же притяжения — не возникало. Слепые в условном списке выбора котируются довольно низко, и я вполне привык к своему одиночеству. Нэнси мне эту привычку поломала.
— Да, ну… в общем, да. Почему — понятно. Я, конечно, могу тут вставить очередную плоскую шуточку, но...
Ее фырканье немного исцеляет мое подсиропившее реноме.
— О, Клайд, ты прелесть! Не волнуйся, я проведу тебя через это ответственное испытание, шаг за шагом, — и ее приятно-мягкая ладонь сжимает мое запястье.
— Как мастер — преданного ученика, — отшучиваюсь в ответ, пытаясь мнимым пафосом сбить неудобный момент.
— Вот мастером я бы себя не назвала, Клайд, — чуть потише отвечает Нэнси, рука ее разжимается и она чуть заметно отодвигается. Тихий тон ее подразумевает напряжение. Я ее расстроил.
— О, прости, Нэнси. Я дурак. Не должен был так говорить… я правда в этом мало что понимаю, прости, — молю о пощаде, моя рука внезапно становится такой холодной без ее согревающего прикосновения.
— Нет, Клайд, ты не виноват. Просто… я сама уж сколько не занималась любовью. Почитай, с тех пор, как… изрядно поправилась, — отвечает она. Голос ее застывший и хрупкий, как будно порыв ветра способен его сломать. А еще она вслух произнесла то, что открыто признать стесняется. Чувствую себя польщенным тем, что она чувствует — мне признаться она может.
— Тише, тише, — пытаюсь успокоить ее, — все равно ты в этом понимаешь куда больше, чем твой престарелый визави-девственник, — протягиваю к ней обе руки, ее ладони крепко сжимают мои. Чувствую, как бьется кровь в венах на запястьях. Пульс ее ускоряется.
— О, знаю, Клайд, прости еще раз. Мне не следовало бы так расстраиваться. Просто из-за своего веса я чувствую себя неудобно. Недостойно. Непривлекательно. Очень уж стройной я никогда не была, но я правда не чувствую себя привлекательной, так растолстев… — тихо, замирая на последнем слове, словно скрывая боль. А я чувствую себя совершенно бесполезным в качестве парня: сижу рядом с роскошной женщиной, которая слишком хороша для меня, которая для меня все равно что недоступное мне солнце, и не могу подобрать слова, чтобы помочь ей осознать это.
— Хей. Ты прекрасна, Нэнс. Я знаю это. И могу доказать. — Подаюсь поближе к ней, чтобы она ощущала касание моего запястья. Когда мне грустно, физический контакт успокаивает, и я предлагаю ей сейчас то же средство. — Вот что я тебе скажу, Нэнси. Расскажи мне, как ты выглядишь. Как следует. Я хочу точно знать.
— То есть — как следует… — просьба ее, похоже, смутила.
— Полное и подробное, сверху вниз, описание — как именно ты выглядишь. Я уже мысленно нарисовал тебя, но это не картинка, а скорее набор ощущений. А мне бы хотелось УВИДЕТЬ тебя, Нэнси. Я ж даже не знаю, какого цвета у тебя волосы, — честно и открыто говорю я. И легко прошел бы собственный детектор лжи, потому что каждое слово мое — правда.
Каждый ощущает реальный мир по-своему. И дело не в визуальном восприятии как таковом, это именно общий набор ощущений. Я и правда не знаю, какого цвета ее волосы — или она сама. Я родился слепым, для меня «цвет» — просто слово из словаря. Но я хотел не просто проверить «набор ощущений», каким для меня стала Нэнси, получше, нет. Я хотел более всеобъемлющего. Того, что сильнее подхлестнет мои чувства.
Пауза. Перерыв в разговоре. Я слышал лишь дыхание. Мое — тяжелое от нервного напряжения. Ее — просто тяжелое.
— Каштановые… этакие грязно-коричневые.
У Нэнси грязно-коричневые волосы. Да, звучит не очень гламурно, зато — по-настоящему. Кажется, я теперь могу представить ее немного четче. У Нэнси грязно-коричневые волосы и Нэнси прекрасна.
— В общем, эти грязно-коричневые волосы подобраны в узел. И еще у меня челка… господи, как глупо звучит, — вздыхает она. — Клайд, ты не хочешь знать, как я выгляжу. Я вовсе не такая хорошенькая, как ты думаешь.
— Нэнс, пожалуйста, не говори так. Я точно знаю, ты прекрасная. И что бы ты о себе ни сказала, ты все равно будешь прекрасной. Такой, как ты, я никогда не встречал. Честно. И вот сейчас, когда ты просто сидишь рядом и я держу твою руку и слушаю тебя, ты наполняешь меня теплом. Ты для меня как солнце, — говорю и крепче сжимаю ее ладонь.
— Это правда приятно и все такое, но… — отвечает, пытаясь отмахнуться от комплимента.
— Ты знаешь, почему Шекспир писал сонеты, Нэнс? Я вот никогда не понимал. Его пьесы знамениты, они классные. Я все их скачал и слушал по ночам как правильный заучка. И вот я слушал эти аудиопостановки Шекспира и удивлялся, с чего он столько лет потратил, кропая сонеты, вот сколько бы еще хороших пьес он сочинил бы, если бы не расточал себя на эти сонетики? Сколько еще получилось бы «Гамлетов», «Королей Лиров», «Ромео и Джульетт»? — нажимаю я, вкладывая душу в каждое слово.
— Не понимаю, о чем ты вообще говоришь, — прерывает она, однако я не позволяю себя прервать и продолжаю:
— А просто он встретил тебя. Кем бы там ни была его версия тебя. Твоего эквивалента в конце шестнадцатого или начале семнадцатого столетия. Он встретил тебя. Вот почему он писал сонеты, Нэнс. Потому что встретил тебя. Он встретил тебя и хотел сравнить тебя с летним днем. Теперь я это понял. Я понял, почему он писал сонеты. Потому что — а что еще полагается делать мастеру слов, который повстречал кого-то вроде тебя, как не сравнить тебя с летним днем.
Внезапно руки ее вырываются из моих ладоней. А потом обхватывают меня за шею, мягко и женственно. И она притягивает мою голову к своей и губы ее впиваются в мои, крепко, секунд на несколько, и лишь потом Нэнси отпускает меня.
— У меня каштановые волосы, грязно-коричневые. Не слишком длинные, но подобраны в узел. И у меня челка, которую, честно говоря, надо бы подрезать, но она мне нравится, Клайд. Мне кажется, что она мне идет.
— И мне тоже кажется, что она тебе идет, — тут же соглашаюсь. — А что насчет остального лица?
Не то чтобы мне нужно это знать — но я хочу, чтобы Нэнси мне все это рассказала. Я хочу, чтобы Нэнси сама сказала мне, что она прекрасна. Хочу, чтобы Нэнси поняла то, что я всегда знал. Что Нэнси красивая. Что Нэнси прекрасная.
— А, э… ну, глаза у меня карие. Как лесной орех. Они кажутся довольно большими, но это потому что у меня очень мощные очки. Такие, в тяжелой оправе, как у Майкла Кейна, они сейчас очень модные. И хорошо, что я их ношу — они скрывают, что у меня кривой нос, — объясняет она.
— Кривой нос?
— Да, он немного скошен набок. Несчастный случай — подростком играла в хоккей, ну и сломала. Капитально так. Налетела на другую девчонку и вмазалась носом ей в затылок. Теперь он немного скошен. Пощупать хочешь? — спросила она. Я кивнул — мол, конечно, — и она берет меня за руку и аккуратно подносит к своему носу. Я ласково ощупываю его очертания, и пока провожу пальцем вниз, действительно ощущаю на левой стороне тот самый изъян, о котором шла речь.
— Ух ты, круто. Просто форточка в твое прошлое, в твою личную жизнь. Я вот понятия не имел, что ты играешь в хоккей, — выдыхаю я, совершенно очарованный. Еще один изящный фрагмент ее изящного мира.
— Ну, я об этом не люблю говорить, если честно. О моем хоккейном прошлом. Если я упоминаю о нем сейчас, я просто чувствую чужие взгляды: это как же так, чтобы девушка таких габаритов играла в хоккей? — отвечает она, и я чувствую, как ее откровенность стихает, а сама она погружается в прежнее самоосуждение.
— Нэнси, хватит — ты же рассказываешь мне о том, какая ты прекрасная! Не о том, как тебя шпыняют другие, а о том, какая ты прекрасная, — напоминаю я, разворачивая разговор подальше от боли в ее голосе.
— Ну, брови у меня, пожалуй, довольно тонкие, потому что я их выщипала перед свиданием, — говорит она, осторожно возвращаясь к составлению словесного автопортрета.
— Что, девушки так правда делают? — наивно вопрошаю я. Я правда понятия не имел.
— О, девушки избавляются от такого количества волос на лице и теле перед свиданием, Клайд… о боже, я… — и Нэнси хохочет, случайно выдав больше, чем собиралась.
— Так мы все-таки дойдем хотя бы до уровня шеи? — уточняю, даже не пытаясь скрыть ухмылки.
— Пока нет, торопыга! Мы еще с лицом не закончили. Так вот, брови у меня тонкие, а вот… щеки довольно пухлые. Как у хомяка. Из-за них лицо мое кажется больше круглым, чем овальным, наверное, — судя по тому, что ее рука несколько на отлете — думаю, она сейчас смотрит в камеру телефона, как на селфи. И действительно описывает себя с ног до головы.
— Как у хомяка — это умилительно, — соглашаюсь я.
— Спасибо. Да, я тоже так думаю. Что до губ — ну, они тонковаты, но этому делу помогает губная помада. Подбородки мои… тут чем меньше слов, тем лучше, потому эту подробность мы опустим, — говорит она. А ведь работает. Она входит в ритм «словесного автопортрета». Открывая самой себе, какая она красавица. Возможно, впервые это увидев. В конце концов, я, слепой, не должен быть единственным, кто на это способен.
— Так, ну плечи у меня мощные. Да, они широкие и всегда такими были, даже в мои стройные деньки, — сообщает Нэнси. Голос ее чуть успокаивается. Вдруг слышу, как она ерзает, слышен шорох ткани — она расстегивает верхние пуговицы на блузке, оголяя плечи. — А мой лифчик сильно в них врезается. И в спину тоже. Вы, мужики, понятия не имеете, каково приходится женщинам.
— Так может, если тебе неудобно, снимешь его? — «хитро» предлагаю я. Пусть я и слепой, но сама мысль «она снимает лифчик» звучит воодушевляюще.
Слышу легкий щелчок.
— Это ты правильно придумал, так гораздо легче. Ну и тогда переходим к моим сиськам. Намучалась я с ними, но тебе бы они точно понравились. О, ты наверняка сейчас жалеешь, что ничего не видишь, — шутит она, и я могу лишь вдохновляться тем сухим фактом, что я сижу сейчас рядом с девушкой моей мечты, и она полуголая.
— Ну, немного, — шучу в ответ, только это совсем не шутка.
— В общем, мои малышки достаточно большие. И соски у них большие. И они свисают не столько вниз, сколько в стороны, — чувствую по ее тону, что улыбка снова исчезает. — Это потому, что живот мешает.
— Свой кривой нос ты мне пощупать дала, — отвечаю я, возвращая беседу в легкий шутливый тон.
Нэнси весело фыркает, настроение ее явно вернулось на прежнюю отметку. И продолжает расстегивать блузку.
— В общем, живот у меня очень сильно немаленький. Но — он тоже часть меня. Да. Я знаю, что он слишком большой, но — это я, я такая, какая есть, и именно так я и выгляжу, и этим горжусь. — И голос ее взмывает на пол-тона. Она начинает понимать. Она прекрасна.
И потихоньку стягивает брюки.
— Ноги у меня тоже мощные. Тут я вся в мамочку, она была дамой тяжелой с толстыми мощными ногами. Вот и у меня такие же. Но они достаточно крепкие, чтобы служить надежной опорой, — продолжает Нэнси с возрастающей уверенностью. — Ну и ступни. Что ж, они мне нравятся. Изящные такие, особенно хорошо смотрятся после того, как я покрасила в красно-оранжевые тона ногти на ногах, — наконец-то в ее голосе снова появляется улыбка. Она наконец-то понимает, что я все это время пытался ей сказать. Что она — богиня, и мне просто повезло оказаться рядом с нею. Что она воплощенное великолепие. Что она — причина, заставившая Шекспира писать сонеты. Что она прекрасна.
— Мне говорили, что ты прекрасна, — сообщаю ей, наощупь прильнув к ее губам, ладони мои сами собой нашаривают верхнюю часть ее грудей.
— Правда? И кто же такое сказал? — уточняет Нэнси, неспешно прервав поцелуй.
— Ты. Только что.
— Ну, тогда хорошо, что я успела пошарить у тебя в кармане и прихватить пару тех пакетиков...