​День Независимости

День Независимости

(Gaining Independence)

1

Желай ей родители счастья, они бы никогда не назвали ее Гермионой. Дурацкое имя, помпезное, а главное — всем сразу вспоминается Гарри Поттер. Без вариантов. Мгновенно. Это раздражало бы, даже если бы ей нравился Гарри Поттер, но франшизу это Гермиона терпеть не могла. Сперва, как юная фанатка фэнтези, она возненавидела ее за то, что с ее точки зрения подростковая шаблонная мелодрама Роулинг перетягивает на себя всю целевую аудиторию, оставляя в стороне куда более заслуживающие внимания книги — и именно по Роулинг, а не по другим сюжетам, снимают раскрученную синему, вбухивая миллионы долларов именно туда. Со временем, вынужденная вновь и вновь пересматривать эти фильмы со своими фанатеющими по Поттериане родителями, Гермиона также решила, что подход Роулинг к британской системе школьного образования в лучшем случае элитарный, и в худшем — спорный. А потом, когда интервью и интернет-высказывания самой Роулинг становились все более жесткими, ненависть Гермионы к книгам стала распространяться и на их создательницу. И именно тогда Гермиона поняла: не напиши Роулинг этих дурацких книг, ее родители не вписали бы в метрику это дурацкое имя, и тогда, может быть, жизнь самой Гермионы не была бы столь дерьмовой.

Джей-Кей Роулинг разрушила жизнь Гермионы.

По крайней мере, частично, так полагала сама Гермиона.

Имелась куча других причин, что обусловили ее жуткое состояние в начале второго курса Оксфорда, но поток бесчисленных шуточек и замечаний насчет ее имени был как минимум частью общей проблемы.

Другие причины? Ну, во-первых, помянутые родители. Мать — за то, что та по-прежнему относилась к Гермионе как к восьмилетке, и упрямо отказывалась видеть в ней кого-то постарше. Отец — за… в общем, за все. Он вроде как тоже видел в ней исключительно ребенка, но почти не принимал непосредственного участия в ее жизни. Просто он всегда был то в Дубае, то в Лос-Анджелесе, то где-то еще, Гермиона даже не знала толком, чем он занимается, только то, что за это очень и очень хорошо платят — как она полагала, совершенно несообразно общей сложности этой деятельности.

Так что главной проблемой тут была именно мать. Еще в школе Гермиона слышала жалобы других девочек на сверхзаботливых родителей, и всегда саркастически фыркала. Мама Трейси не дает ей гулять за полночь? Гермиону не выпускали из дома после семи. Родители Фрэнки не разрешили ей надеть обрезанную маечку? Гермионе вообще не позволяли самой выбирать себе одежки, она носила то, что купит ей мать: жуткие фасоны в горизонтальную полосочку. Гермионе нельзя красить волосы, нельзя брать уроки автовождения, и уж конечно, нельзя ни с кем встречаться. Она для этого слишком маленькая.

Кое-что изменилось, когда Гермиона поступила в Оксфорд. Но лишь кое-что. Впервые в жизни у нее был личный банковский счет, и она могла сама покупать одежду по собственному выбору, чего никогда ранее не бывало. Могла гулять хоть до утра, но обычно отправлялась спать уже в половине десятого, как дома. При этом мама требовала, чтобы Гермиона каждую субботу звонила ей, а еще чтобы присылала копии всех чеков, угрожая урезать содержание, если ей покажется, что дочь «тратит слишком много». И конечно же, когда Гермиона возвращалась домой на каникулы, к ней относились «как всегда». Достало. Особенно учитывая, что учеба идет не семестрами и даже не триместрами, как в прочих вузах, а двухмесячными диместрами, разделенными кратенькими пятидневными каникулами.

Дело не в том, что диместры были такими короткими. Нет, причина в ином. Подавая документы в Оксфорд, Гермиона надеялась начать там новую жизнь… но оказалось даже хуже, чем в школе. В школе застенчивая тихая мышка, как она, хотя бы могла найти себе компанию среди таких же асоциальных особей. В Оксфорде асоциальных особей, кажется, не было от слова совсем. Все говорили на идеальном королевском английском, имели идельные лиц и фигуры, и вообще казались идеальными хозяевами жизни. Гермиона встречала тут народ, который, по ее представлениям, не мог существовать вне уютных рамок сюжета «Аббатства Даунтон». А те, кого в Оскфорде считали «заучками», почла бы для себя честью принять в свои ряды любая из компашек в ее прежней школе. Это раздражало, бесило… и вообще.

Точно как в «Гарри Поттере».

Друзей в Оксфорде она не завела. Слишком застенчивая, чтобы посещать собрания, которые традиционно устраивали новички. И именно это, осознала она, обрекло ее на участь одиночки в течение трех оставшихся лет. Гермиона держала связь кое с кем из прежних подруг, которые отправились обучаться в университеты не столь престижной категории — и вполне неплохо себя там чувствовали; увы, они мало чем могли ей помочь на расстоянии. Так что ее накрывало одиночество, потихоньку затягивая в омут. И она не видела выхода из этого омута отчаяния. Не в Оксфорде.

Поэтому в начале второго курса Гермиона решила, что хочет умереть.

Она сидела у себя в комнате, в санузле, на опущенной крышке унитаза, и вертела в руках нож. Нож у нее был только один — родители подняли бы хай, реши она купить второй, — и лезвие было слишком коротким, чтобы как следует справиться с делом, но иначе-то никак. Она знала, что будет больно, однако прямо сейчас ее это не волновало. Она просто хотела, чтобы все это закончилось.

Гермиона медленно поднялась на ноги. Толстой она не была, нисколько, но вот с мускулами все было грустно, и это она тоже знала. В прошлый раз у врача ей сказали, что она весит сорок один килограмм, а это минимум на три кило меньше, чем положено весить женщине ее роста. Было это несколько месяцев назад (точную дату Гермиона забыла), но судя по общей изможденной комплекции, с тех пор она точно не поправилась. Да и как — живя с родителями, которые об углеродах и «вредной уличной пище» даже слышать не желали, а «усиленную диету» для Гермионы понимали как те же самые пустопорожние блюда, в которые добавили чуть больше растительного масла! Кожа да кости, плюс неприязнь к спорту как к лишенной смысла деятельности — вот и причина, почему двигаться Гермионе было труднее, чем следовало бы. Нет сил. Еще одна причина ненавидеть себя.

Облаченная в отвратительное платье «от Лоры Эшли*» — единственное в ее гардеробе, где подол приоткрывал коленки, — Гермиона шагнула к душу. Она хотела покончить со всем, и побыстрее — но как ни старалась, ее не хватало на то, чтобы сделать больше одного шага за один раз. Шаг. Еще шаг. И еще один. И каждый следующий чуть меньше предыдущего.

* Известный британский модельер, творящий «в стиле семидесятых».

И наконец, вся в слезах, она рухнула на пол. Не сегодня.

***

— И когда это случилось? — спросила психотерапевт.

— Пять дней назад, — ответила Гермиона.

— Так. — Долгая пауза, от которой в столь тихой комнате стало неудобно. Гермиона не смогла далее смотреть в лицо женщине и уставилась на ее ноги. Черные лодочки на невысоком каблуке казались ей тесноваты, верхняя часть ступней выпирала вверх из туфель, как тесто из слишком маленькой посудины. О том, что в ступнях имеются кости, оставалось только догадываться, там все было гладкое и мягкое, а лодыжки… ее лодыжки...

— Что ж, спасибо тебе за то, что все это мне рассказала.

Гермиона взметнула взгляд к лицу собеседницы. Оно было еще более полным и гладким, чем ее ступни, с пухлыми щеками, которые делали лицо восхитительно шарообразным, а золотистые кудряшки увеличивали сходство психотерапевта с ангелочком с классических полотен.

Она улыбнулась. Эти полные губы были созданы, чтобы улыбаться.

— Все в порядке, правда.

Гермиона даже отшатнулась. Терапевт это заметила, слегка приподняв бровь.

— Простите, — проговорила она, — просто это было… несколько менее… формально… чем я ожидала. Вы...

— Да, я молода, — ответила та, — двадцать шесть лет, так, для сведения. Это тебя раздражает? В таком случае прошу прощения...

— Нет-нет, — быстро отозвалась Гермиона, — думаю, так даже лучше. Я давно уже не разговаривала ни с кем так… неформально. Не то чтобы...

— Неформально.

— Да.

— Что ж, вернемся к нашему вопросу… можешь описать мне, что именно ты в тот момент чувствовала? На полу?

Гермиона ответила не сразу.

— Не знаю. Правда. Нет. Я ненавидела себя за то, что у меня не хватает духу завершить дело, но я не понимала, почему я так этого и не сделала.

Снова молчание.

— Словно… что-то остановило меня.

Это подогрело интерес собеседницы.

— Ты понимаешь, что именно это было? Если нет, ничего страшного.

— Не понимаю.

— Однако это что-то было достаточно сильным, чтобы помешать тебе, так? Вот просто взяло и не дало.

— Да, пожалуй.

— Тогда я бы сказала так: что бы это ни было, тебе следует усилить это в себе. Взрастить его. Помочь ему вырасти.

— Но что это такое?

Психотерапевт пожала плечами, отчего вся чуть всколыхнулась.

— Это, Гермиона, можешь узнать только ты сама. Возможно, тут не один фактор, а целый комплекс. Думай об этом как о том, чего ты не сделала. О том, что ты пока еще надеешься не оставить несделанным. Знаю, иногда все выглядит так, словно надежды нет — но не думаю, что ты по-настоящему это приняла.

Гермиона озадаченно моргнула.

— Наш сеанс подходит к концу, — проговорила собеседница, — и честно говоря, я очень не хочу оставлять тебя в таком раздрае — но сейчас там, в коридоре, ждут другие, кому помощь требуется так же, как и тебе. Хорошо? — Гермиона кивнула. — Когда ты выйдешь отсюда, я хочу, чтобы ты подумала о том, что хочешь сделать. О своих надеждах, мечтах, фантазиях. Пусть самых диких и небывалых, неважно. Я хочу услышать о них от тебя. Поняла?

— Конечно.

— Хорошо, тогда увидимся в это же время через неделю!

Гермиона поднялась, чтобы на прощание обменяться рукопожатием с психотерапевтом. Подняться из мягкого кресла потребовало для нее обычной толики усилий, но от собеседницы потребовало усилий куда больших.

— Охх… совсем растеряла форму.

Только когда та встала в полный рост, Гермиона смогла по-настоящему оценить ее габариты. Платье цвета морской волны мало что скрывало в этом плане, персон такого размера Гермиона видела разве что в сети и на экране. Не такая уж высокая, не выше ста семидесяти сантиметров — и не меньше ста семидесяти килограммов живого веса. Громадный, в две складки, живот гипнотически покачивался вверх-вниз вместе с ее грудями, и верхняя складка, машинально отметила Гермиона, казалась массивнее нижней и раздавалась вширь, сливаясь с круглыми боками, так что фигура казалась столь же шарообразной, как и лицо. Мощные тугие бедра, и пухлые руки, и груди, которые вопреки своему размеру не утратили формы — все казалось идеально, невозможно круглым.

И внезапно Гермиона ощутила, как ее обволакивает мягкое и теплое, как будто к ее телу прижалось горячее тесто, обволакивая все ее уголки, окружая уютом. Психотерапевт обняла ее. Она ее обняла!

А потом объятия разомкнулись.

— Прости, — вид у нее был чуть смущенный, — я не слишком далеко зашла? Я только недавно начала работать, если ты не заметила.

— Все в порядке, — сказала Гермиона, — думаю, мне это и было нужно.

— Вот и слава богу, — отозвалась та. — Кстати, я доктор Силь, но ты можешь меня звать просто Харпер.

— Что ж, спасибо, Харпер.

Кураторы постоянно говорили им, что в личном общении правильно делать именно так, однако Гермионе всегда было неудобно называть университетский персонал просто по имени. Но — не Харпер. С ней все это неудобство исчезло моментально. Гермиона решила, что на следующий визит непременно придет.

И непременно подумает, чего хочет.

***

Гермиона лежала на кровати, ничком, в ярко-розовой пижаме минимум на пару размеров больше, чем нужно. Ей было холодно — ей всегда было холодно в этой комнате со средневековыми каменными стенами, тонюсеньким викторианским окошком и эдвардианским бронзовым радиатором отопления. Пижама помогала плохо: слишком свободная и слишком тоненькая, чтобы как-то согреть. Передернув плечами, она отбросила на левое плечо копну рыжеватых волос, вытащила из-за правого уха шариковую ручку и черкнула на бумажке, что лежала перед ней:

«Чего я хочу?»

Такой простой вопрос, на который невозможно ответить. Как она может чего-то хотеть, когда она не видит для себя никакого будущего? Однако же тот факт, что она все еще жива, свидетельствует, что чего-то она все же хочет. Минут десять Гермиона шерстила закоулки собственного мозга, но так и не смогла хотя бы приблизиться к ответу. Так что первая бумажка была скомкана и отправлена в мусорник, а на следующей она написала:

«Что мне нравится?»

Кажется, это легче. Читать. Ей нравится читать. По крайней мере нравилось в прошлом году, пока программные «Беовульф» и Вирджиния Вульф не выжали из нее все соки. И все же, ей всегда нравилось фэнтези, верно? Она давно уже не могла найти времени открыть что-нибудь новенькое, но определенно хочет прочитать что-то еще. И даже по программе иногда попадаются авторы, которые ей по душе: Пинчон, Генри Джеймс, сестры Бронте… Значит, читать ей нравится.

Пишем: «Читать».

Еще что-нибудь? Готовить, ей нравится готовить. Доказательством, насколько ей нравится стоять у плиты, служит хотя бы тот факт, что она с удовольствием воспринимала даже мамины рецепты с изобилием брокколи и чечевицы. Хотя по-прежнему терпеть их не может.

Итак — «Готовить».

Ну а раз ей нравится готовить, логично предположить, что ей нравится и есть, не так ли? Она всем сердцем ненавидит «здоровое питание», на котором свихнулась мать, однако в тех редких случаях, когда ей удавалось добыть «запретную еду», таковая ей почти всегда нравилась. Все печеное, все сладкое, особенно печенье, белый шоколад, вафли...

Так, значит, «Есть».

А потом мысль Гермионы на автопилоте свернула туда, куда всегда сворачивала после мыслей о еде. Туда, куда она, вопреки собственным стремлениям, сама бы ни за что не пошла. Туда, куда не было ходу даже ее родителям. Написать об этом… нет, ведь кто-то может прочесть… Нет. Это не ее мысли, это воспитание матери. Никто не увидит этой бумажки. Так писать? Сознание сказало «нет», тепло промеж ног сказало «да».

И рука сама собой вывела: «Жир».

Втайне от всего белого света именно это Гермиона и обожала. Она знала, что это нездорово и неправильно. Но — что было, то было. Она обожала толстых — вообще, без разделения на сорта. Оплывший мужик с большим пивным брюхом, сочная баба с колышущимися целлюлитными окороками… двойной подбородок, валики жирной мужской груди, свисающее сало на предплечьях… Это не было для нее сексуальным фетишом, нет, скорее она этим любовалась вообще. Толстые люди сами по себе ее не привлекали, как ни странно, «красивыми» она полагала парней и девиц как раз вполне стройных. Нет, ей нравился жир сам по себе, как он двигается, как изменяет вид человека, каков он наощупь… На самом деле Гермиона понятия не имела, какой он наощупь по- настоящему, ей никогда не выпадал случай своими руками притронуться к чему-то такому, но она уже выстроила мысленный образ, каким он должен быть, и в ее мыслях это было самое мягкое, уютное и нежное, что только может существовать, возможно, действительность ее и разочарует, если ей представиться возможность наконец потрогать такое, но она была почти уверена, что этого не случится никогда.

И вот тут Гермиона заметила, что размышляет о будущем.

Ранее, о чем бы она ни думала, ни одна тема не заводила ее так далеко. Не до конкретных формулировок. Это должно быть важно. Жир должен быть важен. От этой мысли она даже фыркнула.

Но это же бессмысленно. Ей никогда не почувствовать ничего такого. В Оксфорде толстых нет, по крайней мере, она таких не видела. Не все студенты имели идеальную фигуру, но в таком сообществе, исполненном духа элитного состязания, быть толстым — это табу. Кроме того, социальные навыки Гермионы пребывали где-то на уровне плинтуса, даже случись рядом кто-то толстый, неважно, парень или девушка, ей не суметь подружиться с ним или с ней. А от одной мысли о том, чтобы вслух выразить это свое пристрастие, Гермиона уже была готова провалиться сквозь землю.

Значит, ей самой следует стать толстой.

Такая перспектива ее пугала гораздо меньше. Более того, выглядела даже позитивно. Завернуться в жир, быть со всех сторон окруженной мягко-теплой плотью, ощущать себя красивой хотя бы в своем понимании этого слова, гордиться своим телом. Плюс еда! Она может есть все, что захочет и когда захочет, готовить себе сколько пожелает — много и вкусно, заказывать еду из рестораций с курьером, все стопятьсот запретных удовольствий...

При мысли об этом Гермиону чуть не накрыло, но тут мысль о родителях вернула ее из фантазий в реальный мир. Они ей этого никогда не позволят. Костьми лягут. Она всегда страшилась, что родители узнают о ее фантазиях, и давно приучила себя очищать историю браузера сразу после того как, на случай, если мать вдруг заглянет «чем там занято чадо», ибо в ее случае «родительский контроль» был не пустым звуком. Но если Гермиона начнет воплощать свои фантазии в жизнь, этого уже скрыть не получится. Они узнают. И реакция будет предсказуемо отвратительной.

И все же, все же, все же… Предаваясь своим фантазиям в сети — это для Гермионы было одним из очень немногих способов восставать против родителей, она часами сидела, просматривая те немногие тематические сайты, на которые сумела выйти сквозь все фильтры «родительского контроля». Порой даже натыкалась на порно-контент, и увиденное восхищало ее, до дрожи, до пронзительной ясности. Не только прелестью пышных форм на экране, но и осознанием того, что она влезла туда, куда родители ей не давали влезть. А что сейчас? Гермиона большую часть года предоставлена сама себе, у нее есть какие-никакие собственные деньги. Если исключить тот факт, что дома ее непременно посадят на диету — смогут ли родители на самом деле помешать ей сделать то, на что она решилась?

Нет, поняла она, не смогут.

А значит, помешать ей может только она сама.

Наконец-то она поняла, чего хочет. Она хочет стать толстой.

Это не так уж много, этого совершенно недостаточно — но это начало.

2

— И как у тебя занятия на этой неделе, Гермиона?

— Хорошо, — ответила она, надеясь, что этого ответа матери будет достаточно. Не прокатило.

— Я спрашиваю потому, что ты только начала второй курс, и загрузка резко увеличилась, а я прочитала на ФОРе...

— Где-где?

— «Форум оксфордских родителей», это сайт такой, мы все им пользуемся, не волнуйся...

И так далее, и так далее. Мать могла часами разливаться на нужную ей тему. Гермиона готова была застонать, но сдержалась: услышит же.

— В общем, многие говорят, как тяжело вдруг их детям стало на втором курсе. Именно в это время начинается настоящая работа. Я просто хотела удостовериться, что ты по-прежнему держишься в первых рядах. Не хотелось бы увидеть тебя среди отстающих.

Это да. Собственно, ради этого все и затевалось.

— Все со мной будет нормально, мам, — ответила Гермиона, пытаясь сделать это максимально уверенно.

— Точно, Гермиона? — Таким тоном обращаются к нашкодившим детсадовцам. — Ты в этом совершенно уверена?

— Да, мам.

— Потому что если нет, я пойму, признаться в таком совершенно не стыдно. Я могу помочь, Гермиона, я же мать, я для этого и живу. Могу присылать тебе напоминания «пора сделать уроки», как тебе такое?

Черт, снова она за свое. С тех пор, как Гермиона уехала в Оксфорд, такие «предложения» поступали постоянно. Мать даже как-то предложила каждый день устраивать ей опрос по книгам, которые они сейчас проходят. А в другой раз — предложила составить для нее четкое расписание, как именно ей следует проводить свои дни (двенадцать часов на учебу и ноль на перерывы, ага). К счастью, от таких вот предложений Гермиона давно привыкла отбояриваться по-хорошему.

— Все нормально, мам.

— Правда? Ты уверена, дорогая?

— Да, мам. Напоминалки себе на телефон я сразу настроила.

— А. — Это звучало почти разочарованно. — На каждый день?

— Ну да. Так что нечего тебе заниматься этим самой. Не волнуйся за меня.

— Прости, Гермиона. — Пустые слова. Неделя-другая, и она снова «предложит» что-нибудь этакое. — Но я же мать, я всегда волнуюсь за тебя.

И у тебя теперь действительно есть повод, улыбнулась Гермиона.

***

Несколько секунд, и она будет здесь. Настанет тот миг, которого ожидала Гермиона. Тот миг, которого она ожидала всю свою жизнь. Еще несколько секунд...

Таймер запищал. Гермиона чуть не запищала вместе с ним, метнулась к духовке, нацепила варежки-прихватки и вытащила поднос. И вот она.

Ее первая пицца.

Всю жизнь пицца находилась для Гермионы под строжайшим запретом, и хотя порой она втайне от родителей все же ухитрялась попробовать «уличную снедь», с пиццей это еще не получалось. Нынешний раз был первым. Первый кусочек пиццы для нее был практически символическим, олицетворял собой самую суть раскармливания: три четверти историй о наборе веса и половина тематических картинок так или иначе поминали ту самую пиццу. Вероятно, думала она, это самая калорийная еда из легкодоступных, а значит, наверное, и самая вкусная. Поэтому она столько разыскивала на полках супермаркета эту пиццу — самую большую, самую сырную, самую нездоровую из вегетарианских. Дорогая оказалась, но это же для особенного момента. Для пиццы подешевле будут еще случаи — и она надеялась, что когда у нее наконец появится настоящий аппетит, такие случаи станут обыденностью.

Черт, подумала Гермиона, я уже по-настоящему во все это влезаю.

Кухня в общежитии была крохотной, так что пиццу Гермионе пришлось отнести в спальню, и к тому моменту, как она закрыла за собой дверь, сил терпеть уже не было. Даже чтобы переложить на тарелку. Она поставила горячий поднос прямо на стол, оставив на деревянной столешнице небольшую отметину, и оторвала первый кусок.

Оно того воистину стоило.

Первым в своей жизни кусочком пиццы Гермиона наслаждалась целую вечность… а потом набросилась на нее как одержимая. Первый ломоть исчез за считанные мгновения. Затем она облизнула губы, села на стул и выдохнула. Она уже чувствовала тяжесть пиццы у себя в желудке: довольно значимую, хотя место еще вполне оставалось. Она прикинула, что четыре ломтя все это место и заполнят.

Она, однако, уже приняла решение доесть пиццу целиком, а потому взяла еще один ломоть. А потом еще один. И еще.

Как и ожидалось, после четырех ломтей желудок сказал «может, хватит?», но Гермиона настояла на своем. Пятый ломоть. Ее начало распирать. Шестой. Больно. Так она еще никогда не объедалась. Давление внутри казалось невероятным, словно все съеденное норовило вырваться наружу, но — она должна была продолжать. И продолжила. Седьмой. Остался один. Продолжать. Надо есть. Чтобы показать родителям. Чтобы растолстеть...

Сделано.

Ладони Гермионы звонко шлепнули по столу, затем взметнулись в воздух, сжатые в кулаки, в безмолвном «йессс!» — кроме нее, никто этого не видел, ну и неважно. Что по объему, что по калорийности — ее персональный рекорд по количеству съеденного. Достижение.

И она уже знала, что через час-полтора придет черед печенек, запасенных на десерт...

***

В Оксфорде бытовала традиция: во время занятий наставники выставляли студентам чай с кексами. В силу этой традиции популярность наставников у студентов была прямо пропорциональна качеству кексов, и вовсе даже неудивительно, что самые «нехорошие» и «злые» преподаватели предлагали только крепкий сладкий чай с орешками или крекерами, а в самых пиковых случаях — вообще пустой чай без ничего. Заботливые же наставники выставляли на стол самок лучшее: шоколадные коржики, фигурные пряники или слоеное печенье.

Доктор Милдред Эванс, которая предпочитала именование Милли, решительно принадлежала к последней плеяде. На своих занятиях она всегда выставляла большую порцию хороших кексов, и Гермиона казалось, что они у нее не заканчиваются. На блюде посреди стола всегда высилась гора кексов, и если вдруг в процессе урока их становилось маловато, из шкафа немедля появлялась добавка еще до того, как кто-нибудь из студентов посмеет об этом намекнуть.

Именно этим моментом собиралась воспользоваться Гермиона. Она всего три дня назад приняла решение начать набирать вес, а в кошельке уже начались сложности. Она всегда была экономной до прижимистости — черта характера, унаследованная от матери, — но во время последнего визита в супермаркет сложила в тележку все, что казалось вкусным и калорийным. А выбор вкусного и калорийного оказался весьма обширным… Гермиона понимала, что на свою стипендию и родительское вспомоществование таких расходов позволить себе на постоянной основе не сможет, так что бесплатная закуска вроде той, что обеспечивала Милли, была очень ценной возможностью.

Конечно же, на занятиях она была не одна. Милли вряд ли будет против, если во время занятий Гермиона начнет брать один кекс за другим, сама же предложила — но вот ее одногруппники… Все более-менее стройные и подтянутые, и очень внимательные к окружающему миру. Их она боялась почти так же, как родителей. Но Гермиона знала: ей нужна еда. Ей нужны калории. И она не может позволить своим одногруппникам оказаться помехой на избранном ею пути.

И к порогу класса Милли она подходила со смесью предвкушения и страха. Дверь пока была закрыта, народ ждал снаружи. Привет-привет, как всегда, они о чем-то разговаривали, как всегда, она осталась в стороне. Порой Гермиона набиралась храбрости и задавала вопрос, но ответ обычно получала короткий и строго по делу. Слушая, как народ вновь и вновь перебивает друг друга, Гермиона даже подивилась — они вообще слушают, что им говорят, или предпочитают болтать сами?

Добросердечная Милли отворила двери через несколько минут.

— Всем добрый день, входите.

Высокая, худощавая, сильно за пятьдесят — причем выглядела даже постарше из-за общей костлявой конституции. Черные волосы с обильной сединой в полнейшем художественном беспорядке, кардиган пурпурного оттенка и платье в оранжевых узорах — Гермионе подобный имидж напоминал постаревшую старлетку с подтанцовки из видеоклипа «Пляжных пацанчиков»; когда эта мысль оформилась у нее в словесной форме, Гермиона сделала все, чтобы выкинуть ее из головы, ибо в здравом уме и трезвой памяти об этих самых «Пляжных пацанчиках» даже не слышала бы, просто родители фанатели от рок-н-ролла шестидесятых...

Студенты расселись вокруг стола, и занятие началось. В этом диместре Милли вывалила на головы учеников Чосера, которого, как большинство преподавателей английского языка и литературы, считала невероятно забавным; само понятие «забавного» у оксфордского педсостава порой бывало… забавным. Студенты, впрочем, честно внимали, и кексы, несомненно, играли в этом свою положительную роль.

Первые минуты любого занятия всегда таили в себе определенную напряженность: кто возьмет первый кекс? Кексов хотели все, но никто не хотел быть первым. Ведь первый, кто потянется к блюду, будет выглядеть жадным. Или слишком мало заинтересованным в уроке. Или и то, и другое. И неважно, что как только будет взят первый кекс, все остальные потянутся к тому же блюду.

Учитывая свое заранее запланированное чревоугодие, Гермиона подумала, что лучше все же первым будет кто-то другой. Напряжение росло, пока Милли расписывала, почему эпизод с женщиной, пустившей ветры из окна, роскошно демонстрирует, почему Чосера следует считать величайшим поэтом своей эпохи. И вот наконец сложную ситуацию разрешила, как обычно, Хизер, белявочка из Чешира, которая легко съедала больше любого одногруппника, но каким-то чудом ухитрялась сохранить идеально стройную фигурку с изгибами в нужных местах.

Вернее, это ранее она съедала больше.

Обычно рука за очередным кексом протягивалась только после того, как кто-то другой уже взял предыдущий. Негласный этикет. Иногда за следующим кексом тянулась Хизер, иногда — Даррен, болтливый выпускник Итона, который ухитрялся приплести Т.С. Элиота в любую дискуссию. Но сегодня это неизменно была Гермиона. Всякий раз. Большая часть народа полагала, что трех кексов хватит с головой, Хейли обычно останавливалась на пяти, однако Гермиона пошла дальше. Насколько — сама не знала, потеряла счет на восьмом.

Ибо не так-то просто сосредоточиться одновременно на подсчете кексов и на занятии, особенно учитывая все увеличивающееся число критических взглядов искоса со стороны одногруппников. Сперва это была Руби, уроженка Эссекса, которая считала себя самой привлекательной барышней на факультете просто потому, что была самой тощей; вскоре присоединилась Максин, затем парни, а потом даже Хейли, хотя у той взгляд скорее был сочувствующим. Гермиона чувствовала, как эти взгляды иглами пронзают ее плоть, пробирая до костей. Она дрожала, покрывалась испариной… и ее слегка мутило, хотя непонятно, от этих взглядов или от количества съеденного. Словно все смотрели только на нее, словно все они были исполнены осуждения, словно они хором думали о том, какая же она обжора...

Пришлось остановиться.

Как прошел остаток трехчасового занятия, она не помнила. Но когда оно завершилось, Гермиона первой поднялась с места и первой ушла. И когда она уже была у порога, она готова была поклясться, что за ее спиной кто-то прогнусавил:

— Вы видели, сколько чертовых кексов она слопала?

***

— И как прошла неделя? — спросила Харпер.

Долгое молчание. Как всегда. Слишком тяжелая была неделя, чтобы Гермиона знала, как ответить. Особенно этой шарообразной сирене.

Наконец она медленно проговорила:

— Я попыталась подумать о том, чего я хочу. И… я смогла сформулировать только одну вещь, и решила сразу с нее и начать. Но это было глупое решение. Я сдалась.

Сегодня была пятница. После того урока в понедельник Гермиона прибежала к себе в комнату со всех ног, плюхнулась на кровать и, вся в слезах, уплела пол-коробки пончиков. Ела и плакала. Вновь и вновь повторяла себе, что это был последний раз, что она больше никогда так не сможет есть, и ее режим питания должен вернуться к норме. Сказано — сделано. Вновь все те же старые безвкусные салаты и сырые овощи. Существовать на таком питании теперь было куда труднее — теперь, когда она знала, какой вкусной может быть хорошая еда, — но сила воли у Гермионы была отменной. И к моменту сеанса у Харпер она ни разу не нарушила режим, хотя разок была на грани, обнаружив у себя в тумбочке пачку печенья с белым шоколадом — осталось от того «большого налета на супермаркет». Для нее все это стало кратким экспериментом, о котором можно пожалеть и нужно позабыть. Но это не значит, что ей не было грустно.

— И… что это была за цель? — осторожно спросила Харпер.

Очень долгое молчание.

— Я правда не хочу говорить, — наконец сказала Гермиона, намеренно не глядя на психотерапевта. На ее искушающе обильные прелести.

— Что ж… ты не обязана мне об этом рассказывать, но это не упростит мне работу.

— Извините. — Гермиона часто произносила эти слова, но всякий раз совершенно искренне.

— В таком случае… я могу спросить, почему ты сдалась? Почему ты сочла свое решение глупым?

Гермиона несколько секунд размышляла над правильной формулировкой.

— То, что я делала… чтобы достичь того, чего хочу… другие это заметили. И смотрели с осуждением. Потому что это не совсем… одобряемое обществом дело.

— Хорошо, — ответила Харпер, не совсем уверенная, что это так и есть, — ты говоришь, это заметили и осудили. Кто именно? Имена мне не нужны.

— Мои одногруппники.

— Ты остановилась, потому что твои одногруппники не одобрили твоего поведения, так?

— Ага.

— Значит, их одобрение для тебя должно быть очень важно.

Это даже слегка удивило Гермиону.

— Да нет, не совсем… — проговорила она. — Нет, я бы хотела подружиться с кем-нибудь в Оксфорде, вот только друзей в своей группе я заводить не хочу. Очень уж они… снобы. И не обращают на меня внимания в принципе.

— То есть когда они не одобрили твое поведение — это был первый раз, когда они обратили на тебя внимание?

— Ну да, пожалуй.

Харпер ничего не сказала, лишь ожидающе улыбнулась. Ее пухлые губы и круглые щеки излучали тепло.

— Наверное… — неуверенно начала Гермиона, — я их просто не интересую.

— И так было до прошлого понедельника? — уточнила Харпер. Гермиона кивнула. — И их интерес ты ощутила как глубоко негативный?

Гермиона снова кивнула, и тут ее осенила. Почему она раньше этого не понимала?

— То есть мне не должно быть дела до того, что они подумают, так?

— Гермиона, — проговорила психотерапевт куда более формальным тоном, чем обычно, — я не имею права дать тебе совет, если только ты сама не попросишь. Давать непрошенные советы — самое худшее, что вообще может сделать психотерапевт. Потому что он может оказаться неверным, ты можешь пострадать и, разумеется, возненавидишь меня за это. Ты абсолютно уверена, что тебе нужен мой совет? Ты готова его выслушать, каким бы он ни был?

Столь серьезного ответа Гермиона не ожидала, но обдумав, она решила — да, нужен.

— Я полагаю, тебе следует игнорировать их. Если ты чувствуешь, что им нет до тебя дела, и их одобрение для тебя ничего не значит, в таком случае, думаю, тебе стоит просто идти к своей цели, не обращая на них внимания. Знаю, это может быть тяжело, есть у меня подозрение, что у тебя имеет место социофобия — не в клинической степени, конечно, но все же, — однако если ты хочешь достичь… того, чего хочешь именно ты, в таком случае тебе не следует позволять им мешать тебе в этом. Возможно, стоит действовать несколько менее активно?

— Что вы имеете в виду?

— Может быть, просто не делать… то, что ты там делаешь, при них на всю катушку. Начни с малого, потихоньку, и когда ты почувствуешь, что их реакция на твои поступки тебя не раздражает, можешь сделать немножко больше. А потом еще немножко и еще, — пауза. — Не все сразу, детскими шажками, так сказать. Но учти, это лишь мое мнение.

***

После психотерапевта Гермиона помчалась к себе в комнату. Заперла дверь, разоблачилась до белья — белый лифчик и такие же трусики, крой и того, и другого можно было назвать в определенной степени старомодным. И внимательно посмотрела на себя в зеркале.

Не похоже, чтобы пятидневный возврат к прежнему питанию нанес ей серьезный ущерб. Кости уже не торчали — Гермиона была довольна, что ей так быстро удалось пройти этот этап. Она полагала, что именно из-за общей истощенности организм ее сам по себе был склонен к набору веса, и как только представилась возможность, использовал ее на все сто. Ребра все еще были заметны, но скоро это исправится, Гермиона твердо намеревалась за этим проследить.

И внезапно, сама не понимая причин, она принялась медленно оглаживать ладошками свое тело, исследуя его очертания. Особых выпуклостей не обнаружилось, пока нет, но бока наощупь стали чуток помягче, особенно чуть повыше таза. Скользнула ладонью ниже, к бедру. Даже мягче. Шлепнула. Чуть колыхнулось — внешне незаметно, а вот ощущение есть. То же самое в районе икр, когда она подняла ногу, но тут скорее причина не в лишнем весе, а в общем тонусе мышц. Приподняла груди: вроде чуть потяжелее, и лифчик стал немного теснее. Повернулась боком: так и есть, теперь груди самую чуточку, но выпирают над чашечками бюстгальтера.

А затем Гермиона заметила два более важных достижения. Во-первых, сзади. Приподнять филейные части руками пока еще не получалось, но там, где раньше все было костисто-плоско, определенно выпирала пара сантиметров плоти. А во-вторых, что было просто великолепно — спереди. Живот. Он пока еще не заслуживал столь гордого именования, но он там был. И чуточку колыхался от шлепка. И она могла слегка ущипнуть там себя за сальце. Настоящий жир. Ее собственный. Она перекатывала его в пальцах, упиваясь ощущением, изучая, как он себя ведет под таким вот углом, и вот так, и вот так...

Да.

Нужно больше.

Счастливо плюхнувшись на кровать, Гермиона сцапала мобильник и заказала пиццу.

3

Шесть недель.

Шесть недель с того дня, как Гермиона махнула рукой на то, что о ней подумают другие.

Шесть недель и плюс четырнадцать килограммов.

Она сама едва в это верила. Нет, она знала, что полнеет, уж это-то было очевидно, но настолько? Когда она только приняла решение набирать вес, в самых радужных мечтах своих она надеялась к концу диместра поправиться килограмма на два-три, и это уже будет великолепно. А вместо этого, не иначе, каким-то чудом Гермиона набирала этот вес за неделю, перекрыв собственные фантазии примерно в шесть раз. Причем до конца диместра оставалась еще неделя. Невероятно.

Впрочем, если как следует подумать, все логично. К вопросу «набрать вес» Гермиона подошла с обычной своей безжалостной медодичностью, как ко всему, за что бралась. Она попросту включила этот пункт в свое расписание, наряду с уроками, штудиями в библиотеке и рефератами. Все трапезы были запланированы максимально калорийными, и разнообразными, чтобы не надоедало питаться одним и тем же. Составлен перечень регулярных закупок, причем Гермиона отметила, что в каком магазине и по каким дням дешевле, чтобы затариваться по максимуму, не вылезая из запланированного бюджета. Точно так же она составила расписание перекусов — не реже раза в час. Заедать стресс вошло в привычку до такой степени, что Гермиона не могла добраться до конца реферата, не заточив в процессе содидного пакетика шоколадок или чего-то подобного. Физическую активность старательная студентка урезала до минимума, для чего использовала встроенный в телефон шагомер. Она трудилась над тем, чтобы растолстеть — старательно и неуклонно, куда старательнее многих, так что вполне логично на самом деле, что такой труд принес свои плоды. И нечему так удивляться, поняла она.

А плоды в самом деле вышли выдающимися. Организм Гермионы, лишенный ранее какой-либо возможности познакомиться с жирами, радостно принялся их накапливать. Тело ее, ранее кожа да кости, становилось все более пухлым и мягким, и кости послушно скрылись под слоем жирка. Сойдя с весов, Гермиона еще раз осмотрела в зеркало собственную фигуру, и улыбнулась. Она раздалась вширь — в талии, в бедрах, у нее вообще впервые в жизни появились бедра! Не те жуткие костистые мослы, как прежде, а настоящие, воплощающие женственность, округлые бедра, что были на несколько сантиметров шире тазовых костей. Поза «руки в бедра», там, где когда-то было твердо и костисто настолько, что она инстинктивно избегала занимать столь обычное для всякой барышни положение, но теперь упираться руками вот так вот было удобно. Приятно. Естественно.

Несколько менее удобно было с грудью. Когда-то таковая практически отсутствовала — «два прыщика» описывало ее вполне адекватно, — но теперь груди пополневшей Гермионы увеличились в объеме и переросли все ее лифчики. Она бессчетное количество раз перешнуровывала и перераспределяла декольте, чтобы новообретенное богатство не выплескивалось наружу, но в последнее время эта угроза становилась все реальнее. Груди ее отнюдь не были крепкими и торчащими, но это Гермиону совершенно не беспокоило, пусть будут именно такими: пышными, тяжелыми, свисающими. Такая форма грудей, она знала, получается когда они состоят почти исключительно из жира, и знание это возбуждало ее, о да, невероятно.

Но один аспект возбуждал еще сильнее.

Наливающиеся бюст и бедра не могли угнаться за тем количеством лишнего веса, что откладывалось у Гермионы на животе, и это было прекрасно! Теперь она могла стискивать свой живот, жмакать его так и сяк, чувствовать весь этот жир у себя в руках, а затем выпустить и наблюдать, как это великолепие колышется, возвращаясь к исходной форме. Могла шлепнуть и любоваться, как он колышется туда-сюда. Приподнять и отпустить — пока до такого он еще не дорос, но Гермиона не сомневалась, что так будет, причем достаточно скоро. Она обожала играть с ним, не раз уже ловила себя на том, что делает это машинально, даже не осознавая, когда начала. Слишком мягкий, слишком восхитительный, слишком соблазнительный — руки так и тянутся.

Опустив взгляд на указанное место, Гермиона подмигнула своему лучшему достижению. Никаких сомнений. Более верного решения она в своей жизни еще не принимала.

***

Если и был минус у ее решения набрать вес, думала Гермиона, так это необходимость передвигаться на собственных ногах. Она пыталась минимизировать этот аспект своего бытия, но как бы ни хотелось — не ходить она не могла. Стиралка, уроки, походы в магазин… все это было нужно. И утомительно.

Вот конкретно сейчас, потратив полчаса, чтобы добраться до университетской библиотеки, Гермиона более всего на свете мечтала о личном телепорте. Она никогда не отличалась завидной спортивной формой, но сейчас, с четырнадцатью дополнительными килограммами, когда с каждым шагом ее ягодицы раскачивались, а бедра терлись друг о дружку...

До библиотеки она буквально доползла. Изначально она собиралась просто проверить, какие ей книги нужны для дела, и вернуться к себе в комнату, но сейчас решила остаться здесь и сразу сделать всю домашку. Заодно и ноги отдохнут. Вздохнула и переступила порог читального зала.

Примерно мгновение ничего не происходило.

А затем она почувствовала на себе взгляды. Много взглядов. Тяжелых, немигающих. Прежде чем народ начал отворачиваться, делая вид, что ничего и не было.

Почему? С ней что-то не так? Гермиона знала, что это уже паранойя, но не почудилось же ей...

А потом она заметила.

У нее блузка задралась.

Сильно.

Покраснев, Гермиона как можно быстрее одернула подол блузки, вновь прикрыв пупок и то, что пониже, и попыталась найти свободное сидение. Легко сказать: народу в библиотеке сегодня оказалось выше крыши, ведь близилась зимняя сессия, так что до ближайшего незанятого стула пришлось пробираться почти через весь зал.

И преодолеть это растояние оказалось еще сложнее, чем предыдущий путь.

Шепотки, косые взгляды — как бы ни пыталась она их игнорировать, не получалось. Она пыталась двигаться как можно быстрее, лишь бы не бежать, все, что угодно, лишь бы убраться из поля внимания, но от этого лишь сильнее потела, громче пыхтела, груди ее вздымались так тяжело, что она боялась, как бы они не выпрыгнули из декольте… и пребывала в таком напряжении, что даже не заметила, как ее блузка снова задралась, пока не стало слишком поздно...

Гермиона плюхнулась на стул и беззвучно зарыдала.

***

— Ну что, как ты себя чувствуешь в последнее время?

— Пожалуй, неплохо, — не без сомнений ответила Гермиона. — В целом куда лучше. — А вот это уже было чистой правдой, и Харпер это видела.

— Рада это слышать.

— Ну, конечно, все не так уж идеально...

— Идеал недостижим.

— Но мне правда лучше. Уютнее. И вообще я больше уверена в завтрашнем дне.

— По тебе видно! — Харпер улыбнулась, затем хохотнула. — Знаешь, вот когда ты сейчас тут сидишь, ты просто излучаешь уверенность в себе. Ты любишь себя и пользуешься взаимностью.

— Правда?

— Правда, — подтвердила психотерапевт. — Может, ты чувствуешь себя так не всегда — идеал, как я только что сказала, недостижим, — но сейчас ты себя любишь, и мне это определенно нравится.

— Просто...

— Да?

Повисло молчание.

— Я поправилась.

Снова молчание.

— Да, — медленно сказала Харпер, — я заметила.

Еще толика молчания.

— А ты знаешь, почему ты поправилась? — спросила она.

— Ну… я куда больше ем. — Что ж, так и есть.

— Потому что нервничаешь?

— Нет-нет, не потому что нервничаю. То есть когда я нервничаю, я ем, да, но ем я вовсе не поэтому. Я ем, потому что… потому что мне нравится есть.

— Ты уверена?

— Определенно.

— Что ж, — начала психотерапевт, — ты изначально была, мягко говоря, не упитанной, и уж точно тебе очень и очень далеко до моих габаритов, — она рассмеялась и выразительно похлопала себя по громадному пузу, которое после этого воздействия колыхалось еще несколько секунд. — Так что я бы сказала, что у тебя все в порядке.

— Спасибо, — кивнула Гермиона.

— Но ты чувствуешь себя неуверенной из-за этого?

— Нет. — Гермиона помолчала. — В общем-то, вовсе нет. В смысле, я не возражаю, более того, мне вроде как это нравится, просто...

— Да?

И тут Гермиона описала, что случилось в библиотеке.

— Ужасно, — проговорила та.

— Знаю.

— Я не про блузку твою говорю, а про то, как они реагировали.

— Но я и правда выглядела отстойно.

— Во-первых, это вовсе не так. Во-вторых, ты же сказала, что тебе нравится твой лишний вес?

— О нет, — покраснела Гермиона, — не в этом смысле.

— Правда?

Снова молчание.

— Помни, все, что сказано в этом кабинете, в нем и остается.

— Ладно… — смущенно пробормотала она. — Ну, если честно… мне это нравится. Все. Целиком. Очень. И я намеренно набрала вес. Я странная, да?

— О нет, вовсе нет… — взгляд Харпер скользнул к потолку, и Гермионе показалось, что та задумалась над чем-то своим. Затем психотерапевт покачала головой, отчего ее подбородки всколыхнулись, и вновь посмотрела на студентку: — И почему ты в тот момент решила, что выглядишь отстойно?

— Потому что все они так смотрели на меня. Потому что они думали, что это отстойно.

— Но мы, кажется, уже согласились, что тебе не следует волноваться насчет что там думают другие.

— Знаю. Просто… — Гермиона замолчала.

— Гермиона?

— Я такая одинокая… — И она снова расплакалась, теперь уже в голос, не как в библиотеке. Глубоко вздохнув, Харпер неуклюже сдвинулась вперед вместе с креслом и обняла девушку, платье на ее груди промокло от слез.

***

Той же ночью Гермиона безуспешно пыталась заснуть: в голове крутилась одна мысль. Началось с того, что она заметила — ее пижама, всегда такая свободная, теперь подходила ей идеально, разве что в бедрах была чуточку узковата. Она доросла.

Почему бы не дорасти еще до чего-нибудь?

Даже при своем невеликом росте метр пятьдесят три Гермионе нужно было набрать еще хотя бы четыре кило, чтобы иметь хоть какое-то право именовать свой вес «избыточным». Но до конца диместра всего неделя, а дома она поправиться на четыре кило не сможет в принципе — не со стоящими над душой родителями. Значит, ей нужно набрать четыре кило за эту неделю, или же подождать с «избыточным весом» до следующего диместра. А ждать Гермиона не могла.

Итак. Неделя.

И так уж получилось, что оксдежственский прием также будет через неделю. В прошлом году Гермиона это действо проигнорировала, ее пугала перспектива оказаться одиночкой в толпе, но сейчас она, как справедливо заметила Харпер, чувствовала себя куда увереннее, и не собиралась позволить тому случаю в библиотеке вышибить ее из колеи. Так что в этом году она пойдет на праздник при всем параде, как положено. А значит, ей нужно платье.

Почему бы не прикупить платье на размер или два больше, чем нужно?

Так она и решила. Завтра она купит самое роскошное и облегающее платье, какое только найдет, но с некоторым запасом по объемам. И тогда должна будет набрать минимум четыре кило, чтобы правильно заполнить собой это платье. И если она наденет новое платье, которое всего неделю назад было ей великовато — это придаст ей уверенности. Позволит чувствовать себя невероятно соблазнительной и желанной — хотя бы ради самой себя. Возможно, ее уверенности даже хватит, чтобы заявиться на оксдежственский бал и налопаться на тамошнем фуршете по полной программе. Возможно, ее уверенности даже хватит, чтобы там с кем-нибудь познакомиться.

Гермиона улыбнулась и с этой улыбкой наконец уснула.

4

Платье висело у нее на двери вот уже неделю. Это слегка раздражало, поскольку Гермиона вынуждена была аккуратно придерживать его всякий раз, когда нужно было открыть дверь, но дело того стоило. Ей нужно было это платье именно здесь. Как постоянное напоминание: вот цель, этой цели надо достичь. И она справится.

И вот неделя миновала, и Гермиона рассчитывала, что цель можно назвать достигнутой.

Среда, шесть вечера, момент истины. Если платье будет впору, значит, за эту неделю Гермиона таки набрала свои четыре кило. Если нет...

Нет. Оно будет впору. Оно должно быть впору.

К концу седьмой недели учебная нагрузка у Гермионы почти исчезла — так, пара уроков в день да наброски рефератов, заданных на каникулы, — что позволило ей почти все время посвятить набору веса. Изменения в распорядке дня были очевидны. Если раньше она просто объедась когда могла, то теперь Гермиона сознательно превращала себя в подобие черной дыры, которая поглощает все съедобное в пределах досягаемости, безостановочно, неустанно. Не то чтобы она не наедалась — напротив, перетруженный желудок ее постоянно был набит по самое не могу, и слегка отдыхал разве что когда она шла на занятия или обратно, когда трудились ее бедные ноги. Но труды того стоили, Гермиона это знала. Она хотела растолстеть — больше, чем хотела чего-либо прежде, — а без труда… в общем, пословица не врет.

Итак. Момент истины. Впору?

Да. О да, впору. Даже слишком впору, если можно так выразиться.

Гермиона практически телепортировалась к зеркалу, чтобы полюбоваться своим новым видом. Платье цвета морской волны облегало ее новые выпуклости как влитое, прилегая ко всем ее складочкам. Раздавшиеся бедра так хорошо распирали юбку, что под всеми оборочками ткань была натянута. Пышные, тяжелые груди выпирали в вырезе декольте, угрожая выплеснуться наружу. Большие и округлые ягодицы, пожалуй, еще больше норовили выскочить из-под подола, но этого аспекта Гермиона почти не замечала, не в силах оторвать взгляд от собственного пуза.

В это платье она влюбилась, в частности, потому, что крой предусматривал пояс — мерцающе-синий кушак, туго перетягивающий талию. Вернее, так было по замыслу модельера. Ибо когда Гермиона сумела наконец впихнуть в это платье то место, где у нее должна была быть талия, пояс вынужденно соскользнул вниз и устроился под животом. Не то чтобы это стало сюрпризом, ибо живот Гермионы, как обычно, получил большую часть новонабранных килограммов, но с этим поясом он казался еще более объемным — хотя по исходному замыслу, наверное, должно было случиться наоборот. А так он изгибался дугой под ее животом, подчеркивая выпирающий желудок еще сильнее. Складки на боках, которыми Гермиона обзавелась вот буквально в последние дни, мягкие и пухлые, хотя и сравнительно скромных размеров, казались чуть ли не вдвое массивнее, перетянутые синим кушаком от складки чуть повыше того места, где спина теряет свое благородное наименование. Гермиона не возражала, ничуть, она поправила кушак и подергала его туда-сюда, глядя, как над притягивающим взгляд синим поясом колышется округлый и большой живот. И улыбнулась.

На хрестоматийный вопрос «это платье меня полнит?» она с горящими глазами может ответить: о да!

В Оксфорде бытует гордая традиция придерживаться необъяснимых традиций. Таковых здесь немало: столовая именуется «корчмой», оплата — «коштом», каждый год устраиваются черепашьи бега, а студенты Мертон-колледжа обязаны в два часа ночи бежать вокруг корпуса спиной вперед, когда часы переводят на зимнее время. Как и почему возникли все эти традиции — никто не помнит, да и не интересуется. Главное, чтобы традиция была соблюдена, чтобы она продолжилась и для будущих поколений, культурное наследие, ага.

Оксдежство — как раз одна из таких традиций. Весь мир, следующий григорианскому календарю, отмечает рождество Христово двадцать пятого декабря, но оскфордцев это не устраивает, и они празднуют этот день в последнюю среду диместра — просто для того, чтобы студенты имели возможность лично вручить друг другу праздничные открытки и подарки перед отбытием домой на каникулы. Таким образом, оксфордцы в сравнении с нормальными студентами тратят на это дело вдвое больше денег, зато у них получается два рождества. Первое Гермиона полагала просто индикатором понтов, а вот на второе жаловаться вовсе не собиралась. Так у нее будет вдвое больше поводов налопаться праздничных вкусняшек, а зачем еще нужны праздники?

Оксдежственский ужин, или, как его называли ввиду вышеупомянутой склонности к загадочным традициям «не для непосвященных», Оксдежственский прием, предполагал самую обильную трапезу, доступную для студентов — три перемены основных блюд с гарнирами плюс выпивка без ограничений. Качество еды на таких парадных церемониях бывает всяким, но оксдежственский стол по традиции был неизменно великолепным.

И неизменно калорийным, конечно же.

В обычное время Гермиону привела бы в ужас перспектива войти в громадный зал, битком забитый народом — но понимание, что сегодняшний вечер поможет ей пополнеть еще, даровало недостающую смелость. И ее новая фигура. Впервые в жизни Гермиона гордилась своим внешним видом, и потому чувствовала себя хорошо. Настолько хорошо, что переступив порог зала, Гермиона осознала, что увереннее она себя еще никогда не чувствовала. И потому делала то, о чем прежде на людях и помыслить не смела. Она улыбалась. Она держала голову высоко, отведя плечи назад. Она чуть покачивала бедрами, когда шла. А потом добралась до свободного местечка за столом и плюхнулась на скамейку всем своим упитанным крупом.

Сидеть пришлось в тесноте. Один из очень многих минусов того, что она вот так вот сидит за столом на длинной скамейке в течение нескольких часов — ничто не разделяло ее и сидящих рядом. Непривычная к собственным свежераздавшимся габаритам, Гермиона лишь через несколько секунд осознала, что ее расплывшиеся по скамейке окорока задевают соседей справа и слева.

Взгляды искоса.

Покраснев, она поерзала на месте, втискиваясь на отведенные для одной персоны квадратные сантиметры. Оказалось это не так легко, и когда она все же сумела занять нужное положение, ноги пришлось стиснуть так, что она едва пошевелиться могла, а об удобстве и речи не было.

Какая уж тут уверенность в себе.

— Прошу прощения, — пробормотала она.

Соседи словно и не слышали, что она что-то сказала. Более того, они уже успели забыть «неудобство с окороками» и полностью отдались беседе, как некая неизвестная Гермионе персона спит с кем-то равно Гермионе неизвестным.

Тема явно была горячей.

— … и никакой тебе прелюдии, прикинь, она только из душа, а он ей сразу и засадил!

Смешок.

— Э… привет?

Соседи повернулись к ней. Гермиона снова покраснела.

— Я Гермиона… кажется, мы раньше не пересекались.

Ответ последовал немедленно.

— О, милое имя, — проговорила девица напротив, — как в «Гарри Поттере»?

Такая реакция для Гермионы новостью не была, и она кивнула.

— Боже, какая прелесть, — продолжила та, — знаешь, странное дело, но я тебя раньше совершенно не замечала!

Такое для Гермионы тоже новостью не было.

— Я Фаэра.

— Это в честь сподвижницы генерала Зода, — заметил парень слева от нее, стряхнув прикрывающую левый глаз челку.

— Не мели чушь! — Фаэра пихнула его локтем в бок. — Традиционное исландское имя, и ты об этом прекрасно знаешь!

Тот театрально пожал плечами, после чего хихикающая Фаэра ущипнула его за обе щеки.

— Уймитесь, вы двое, — проговорил парень, что сидел справа от Гермионы.

Она почувствовала, что еще немного, и о ней забудут. На миг возникло искушение просто позволить этому произойти, как всегда, но потом Гермиона вспомнила: она уверена в себе и заведет себе друзей.

— Фаэра, так ты из Исландии?

Та выпрямилась с несколько озадаченным видом.

— О нет, — сказала она, — просто родителям имя понравилось. Так-то я из Лондона, — пауза, — ну, на самом деле из Эссекса. Бошамп-Родинг, такая хорошенькая милая деревушка, и у нас там конный двор, неплохо, а?

— Это… интересно.

— Короче, — продолжила Фаэра, — я на юридическом, а это, — кивнула она на парня с челкой, в котором Гермиона разумно предположила ее спутника, — Барнаби.

Тот изобразил приветственный взмах рукой.

— А я Хью, — представился сидящий справа от Гермионы крупный и мясистый парень, который, вопреки избытку тестостеронов, так и не сумел отрастить нормальную бороду. Судя по комплекции и почти чеканному произношению, он небось еще и в регби играет.

— Хью у нас будущий премьер-министр, — усмехнулась Фаэра.

— И вовсе нет! — воспротивился Хью, рассмеявшись. — Просто у меня в специализации политэкономия, великое дело!

— И еще ты из Медноносых*.

* Прозвище одного из оксфордских факультетов, Брейсноуз-колледжа.

— Это ничего не значит!

— Я тоже к медноносым хожу, — вставил Барнаби.

— Как и все мы, дурашка, на семинары, — фыркнула Фаэра, — а кроме того, у тебя специализация не политэкономия. — Она чмокнула его в щеку. — Ты для этого слишком хитрый.

— И слишком шикарный, — согласился тот.

— Эй, я обиделся! — заявил Хью.

И пошло-поехало. Гермиона еще несколько раз пыталась быть услышанной, но разговор постоянно оставлял ее в стороне. Порой ее спрашивали о ком-то или чем-то совершенно ей неизвестном, и она отвечала «да» или «нет», насколько чувствовало уместным, но этим ее функция в беседе и ограничивалась.

Впрочем, скоро подали первую перемену блюд, и ей стало все равно. Сытный сочный суп из цветной капусты с каштанами и трюфельным маслом, а к нему свежевыпеченный белый хлеб с фирменным маслом Медноносых, которое готовили прямо на факультете и расфасовывали на блюдечках в форме факультетского герба. Чересчур вычурно? Да. Но божественно вкусно, и уж точно более чем калорийно. Тарелка супа была довольно большой, что не помешало Гермионе буквально всосать ее в считанные секунды, а потом промакнуть остатки корочкой хлеба, несмотря на не одобряющие столь плебейские замашки взгляды со стороны.

На взгляды ей было глубоко плевать. После того случая с кексами Гермиона привыкла всем сердцем отдаваться процессу питания, игнорируя все, кроме еды и ее вкуса. Такая блаженная нирвана чревоугодия, которой никогда не бывает достаточно.

Следующая перемена блюд. С четырнадцати лет Гермиона вступила в ряды вегетарианцев и не имела намерений это менять, что значило, что сейчас ей достанется «ореховое жаркое» — подобие кекса из муки, яиц и молотых грецких орехов, с клюквой, изюмом и прочим, запеченное, как водится в дорогих английских ресторанах, в густом красном вине. Ни за что на свете Гермиона не променяла бы это на банальную индейку. Вкусно, да, но не только поэтому. Мясо в основном состоит из белков, а вот грецкие орехи — из целой кучи жиров, а главное, ореховое жаркое невероятно калорийная штука. Когда она очистила тарелку, желудок ее был плотно набит, что было одновременно приятно и возбуждающе. Впрочем, это ощущение не мешало ей облизываться, предвкушая следующее блюдо, а еще, когда Фаэра отодвинула от себя тарелку, заявив, что больше не лезет, Гермиона быстро слопала остаток ее орехового жаркого. И все равно с нетерпением ожидала десерта.

Но еще одной из традиций оксдежственского приема является речь. Декан факультета, пожилой джентльмен, пухлый и краснолицый, сделавший себе имя на статьях в «Телеграф», постучал ножом по бокалу, и все изобразили полное внимание. Гермиона поднялась одной из последних: дело оказалось нелегким, поскольку она только что прикончила большую тарелку супа, три куска хлеба и полторы порции орехового жаркого.

— Добрый вечер всем вам, — начал декан с размеренностью газонокосилки, — первым делом хотелось бы напомнить, зачем мы все здесь собрались. Чтобы отпраздновать благословенную годину и рождение Спасителя нашего, да, но также — чтобы отметить еще один очень успешный для Брейсноус-колледжа год...

Бла-бла-бла, все вы — грядущее Британии, стоящее тонкой красной линией на пути растущей моральной деградации общества… Гермиона его не слушала, погруженная в мысли о десерте. Да, желудок был полностью заполнен, что не мешало ему одобрительно и предвкушающе урчать, точно зная, что это еще не конец....

— И в завершение хотелось бы пожелать всем вам блюсти высокие стандарты поведения и академической успеваемости, каковых вы достигли на сегодняшний день. Если же вы не сумеете этого сделать, хочу напомнить вам: я знаю имена всех кандидатов, чьи места вы заняли, поступив в Оксфордскую академию. Всех и каждого. Благодарю за внимание.

Ну наконец-то. Мог бы и поскорее. Плюхнувшись обратно на место, Гермиона смогла наконец приступить к любимой части каждой трапезы. Сегодня десерт представлял собой «Буш дю Ноэль» из белого шоколада и лесных ягод. Прочтя сие название в меню, Гермиона понятия не имела, что за ним стоит, но белый шоколад радовал ее в любом виде. Оказалось, что «Буш дю Ноэль» за пределами высшего общества именуют попросту «поленом». Как правило, Гермиона полагала шоколадное полено слишком сладким — на рождество родители порой позволяли ей угоститься такой вкусняшкой, — однако лесные ягоды добавили в океан вяжущей сладости приятную кислинку, и на контрасте получился самый великолепный десерт, какой Гермионе только доводилось пробовать. Справедливости ради, список на сегодняшний день был не таким уж длинным, но это не помешало ей полностью утонуть в ощущениях. Когда Фаэра снова не сумела справиться со своей порцией, Гермиона радостно пришла ей на помощь. У соседей явно глаза на лоб лезли от удивления, но Гермиону это более не волновало. А кроме того, думала она, сколько бы я ни съела сейчас — это мизер в сравнении с тем, на что я буду способна через год...

— Ну, — сказал Барнаби, — лично я объелся.

— Ха, — отозвался Хью, потирая живот, — это только ты. — И фыркнул. — Легковес.

— Не вижу никакого повода для гордости, Хью, — вставила Фаэра, — по-моему, Гермиона тебя оставила далеко позади!

Гермиона покраснела, но скорее от смущения, чем от стыда, ибо чувствовала скорее возбуждение от происходящего.

— У меня растущий организм! — рассмеялась она.

Это еще откуда вылезло? Она правда такое сказала? Да что тут вообще происходит? На миг Гермиона пожелала телепортироваться отсюда куда подальше, но потом ее знакомые хором засмеялись, и все снова стало в порядке.

— Зафренди меня в Фейсбуке, — проговорила Фаэра, когда все расходились, — ты чудесно смеешься, Гермиона.

Фейсбук для старперов, полагала Гермиона, однако большинство студентов Оксфорда пользовались почему-то только этой сетью, так что она пообещала, что конечно же так и сделает. Может быть, наконец-то, после всех этих лет, у нее появились друзья.

***

А вскоре после того, как Фаэра с приятелями ушли, к Гермиона подошел еще один незнакомец.

— Э, привет, — смущенно проговорил он. Мелкий, светловолосый, очень тощий, но с анимешными очами и лицом мальчика-зайчика из восьмидесятых.

— Привет, — ответила Гермиона.

Молчание.

— Я там сидел рядом с тобой, — медленно продолжил он, — слева.

Гермиона кивнула. Наверное, это тот второй парень, которого она зацепила окороками, она тогда его почти и не заметила — он все время молчал.

— Прости, так неудобно, зря я, наверное, вообще подошел...

— Тебе совершенно не за что извиняться, не переживай.

— Просто… не знаю, как сказать… думаю, ты очень милая.

Молчание. Теперь уже Гермиона не знала, как ответить.

— Извини, правда, извини, забудь об этом, — он уже почти развернулся, чтобы исчезнуть, но Гермиона коснулась ладонью его руки, и парень замер.

— Не извиняйся, — проговорила она. — Почему ты думаешь, что я милая?

— Ну, — начал он, — потому что так и есть, и потому что… ты очень уверенный в себе человек. Ты словно гордишься и совершенно не стыдишься того, кто ты, и… и я думаю, это правда классно.

Снова молчание.

— Я Гермиона.

— Я знаю. Стой, погоди, это уже я определенно зря, просто я слышал, как ты называешь свое имя...

— Да все нормально.

— Ладно. Я Марк.

— Рада познакомиться, Марк.

— Спасибо.

Самое долгое на свете молчание.

— Так, — медленно проговорила Гермиона, — ты хочешь пообщаться поближе?

5

— Святые небеса!

В жизни так никто не говорит — по крайней мере с тех пор, как «Любовник леди Чаттерлей» был убран из списка запрещенных к публикации книг. Никто, подумала Гермиона, кроме ее матери.

— Что ты с собой сотворила? — Мать Гермионы при всех своих закидонах отсутствием прямоты не страдала.

— Синдром первокурсника, мам, — проговорила она, потупив взгляд. Слой мягкой плоти под подбородком, незаметный, когда она смотрела прямо, раздался вширь, словно от стыда.

— Что-что?

— Такой американский термин, мам, посмотри на этом Флоре, где ты сидишь...

— ФОР, да.

— В общем, посмотри там «синдром первокурсника», вполне обычное дело.

В общем-то да, обычное — но обычным согласно этому синдрому являются дополнительные семь кило за год, а не девятнадцать за полгода, и Гермиона это прекрасно знала. Не врать, напомнила она себе, она не может врать, все ее тело покрыто сплошным слоем доказательства, мягкого и пухлого. Она просто… слегка преуменьшает действительность.

— Но как… — Мать покачала головой, — как ты позволила такому случиться?

Как? Как это случилось? Что Гермиона в принципе могла рассказать матери? Она проигрывала этот сценарий в голове так и эдак с тех пор, как впервые приняла решение начать набирать вес, и вот час настал, а сказать ей нечего. Как хотя бы начать? Она взмокла. Пухлые щеки покраснели. И наконец:

— Причина в обществе.

— Что? — возопила мать Гермионы.

— Общество, знаешь, то самое, в котором мы живем. Все более сидячий образ жизни, все более растущая доступность и популярность уличной снеди, и благодаря этим факторам растущий вес быстро становится неизбежной частью современного общества.

Выдохнуть.

— И это, — положила ее мать руку на плечо дочери, — лучший ответ, какой у тебя для меня есть?

Гермиона кивнула.

— Все хорошо. Ты чрезвычайно талантливая девушка, Гермиона, ты можешь со всем этим разобраться.

— Я попробую...

— Ты сможешь и разберешься, меньшего я от тебя и не жду.

Молчание.

— Прости, мам. Мне очень жаль.

И самое худшее — она не врала. Гермиона никогда не могла врать собственной матери.

***

— Ну же, отвечай, давай...

Гермиона сидела по-турецки у себя на кровати, сжимая телефон, опираясь локтями на пухлые бедра. С начала каникул она отослала Фаэре пять сообщений. Все были прочитаны. Ни единого ответа.

Как и от Барнаби. И от Хью.

И от Марка.

Гермиона почесала мягкий подбородок. Что она делает не так? Почему ее никто не любит? Потому ли, не попусти Всевышний, что она...

Нет. Быть того не может. О такой возможности Гермиона и помыслить не могла.

И все же...

Взгляд ее опустился на ее живот — мягкий и выпуклый, сейчас, в сидячем положении, он оплыл двумя классическими складками, промеж которых полностью скрылся ее пупок. Гермиона взялась за нижнюю складку, пропустив сало сквозь пальцы. Обычно это возбуждало ее, но сейчас, с клубком этих дум...

Она потрясла складку вверх-вниз, выпущенная, та колыхалась еще несколько секунд. Даже это не принесло толики возбуждения. Вот так вот вдруг жир не ощущался ни красивым, ни соблазнительным. Он просто… был. Просто еще одна часть тела, как ногти или родинка на левом бедре. И вот так вот вдруг избавиться от него было невозможно.

И именно он, может статься, разрушил ее жизнь.

Нет. Не может быть. Изгоем общества Гермиона стала задолго до того, как вообще решила поправиться. Должна быть логичная причина, почему никто ей не ответил. Их не оттолкнул ее избыточный вес, во всяком случае, сам по себе — просто им было неинтересно общаться с ней. Или они о ней попросту забыли.

Лучше от этого вывода Гермионе не стало.

***

Три недели.

Три недели университетских каникул. Три недели желчных мамочкиных замечаний насчет ее веса всякий раз, как она начинала что-то жевать. Три недели кряду отец тычет ей в живот и отпускает очередную шуточку насчел ее схожести с Пряничным человечком или с теми пассажирами в «Валл-и». Три недели родителей.

И за эти три недели Гермиона только поправлялась.

Да, родители активно критиковали ее лишний вес, но они ни за что не позволили бы себе забыть о печеньях и прочих сладостях, какие полагается выставлять на стол на рождество, ибо чрезвычайно гордились своей приверженностью традициям, и как минимум первую неделю Гермиона с радостью пользовалась всеми представившимися преимуществами. Она-то полагала, что на каникулах набирать вес прекратит, а тут выходило так, что она объедается сластями и толстеет — причем даже активнее, чем в Оксфорде, ведь здесь ей не приходилось ни самой ходить по магазинам, ни бегать на занятия, тратя избыточные калории.

Конечно, это только пока родители не взялись за нее. От бесконечных «тебе не следует такое есть» и «тебе бы стоило взять себя в руки» Гермиону уже воротило, так что при родителях жевать что-либо… Она пыталась упросить мать перестать делать ей такие замечания; бесполезно. Та ведь, в конце концов, просто пыталась помочь, пыталась заботиться о здоровом питании Гермионы, чтобы дочь не махнула на себя рукой, это минимум того, что она обязана делать как мать.

Так что недели через две Гермиона решила, что набирать вес не будет — по крайней мере до конца каникул. Увы, тут же обнаружилось, что выбора у нее особо и нет.

Ее аппетит вырос строго пропорционально объему желудка, до такой степени, что она и двух часов не могла выдержать, чтобы что-нибудь не съесть. Сперва она пыталась ограничить себя строго трехразовым питанием без перекусов, но оказалось это куда сложнее, чем она полагала. Желудок протестующе рычал, требовал, а неудовлетворенный, отзывался коликами… Гермиона ранее понятия не имела, что такое — «желудок свело». Вот, испытала. Больше не хотелось. Так что пришлось ей перекусывать — пряниками, коржиками, пирожными. И с каждым днем количество требуемых перекусов все росло.

Как и вес.

За пару дней до рождества она, машинально играя со своим животом перед сном, заметила одно интересное обстоятельство. Впервые за все время ей не хватило одной ладони, чтобы сгрести весь имеющийся жир. Теперь требовались обе. Да, живот стал таким большим. И станет еще больше.

И помешать этому Гермиона никак не могла.

***

Осознав, до какой степени она теперь не контролирует собственный аппетит, Гермиона вновь сорвалась в штопор обжорства. Только теперь все было иначе. Она теперь ела не «для того, чтобы» — чтобы, скажем, растолстеть. Теперь избыточное потребление калорий стало попросту необходимостью, и ничего соблазнительного она тут не видела. Просто потребность, которая позволяет ей оставаться живой. Примерно как чистить зубы.

И она продолжала расти, в обхвате и вширь. Одежда становилась все теснее. Бедра раздавались. Живот раздувался, переливался через пояс и полностью скрывал его из виду.

Рождество Гермиона встретила шестидесятивосьмикилограммовой — и голодной аки волк.

И на это Рождество она слопала больше, чем в какой бы то ни было из прежних дней своей жизни. Началось все с лишней бриоши на завтрак… а потом орешки, печенье и конфеты, которые просто лежали в вазочках по всему дому, куда ни глядь, везде есть что пожевать, и неважно, насколько ее распирало от обжорства, она все равно продолжала есть, невзирая ни на какие обидные замечания.

А потом ужин. Снова ореховое жаркое — порция была поменьше, чем та, на Оксдежстве, но учитывая, сколько Гермиона успела слопать до того, она казалась вдесятеро более сытной. А затем десерт. Вернее, три десерта: рождественский торт, йольское полено и мамин фирменный пряничный домик.

Гермиона слопала по два куска каждого.

И на этом не остановилась, она просто не могла остановиться, вокруг было столько всяких сладостей, столько всего того, что можно съесть, а значит, все это ДОЛЖНО было оказаться у нее в желудке, неважно, как он там протестовал, неважно, что больно...

Ее распирало. Все тело словно горело. Румянец разливался то ли вниз от набитых щек, то ли в стороны от раздувшегося желудка, от все более и более раздувающегося желудка...

— Гермиона! — дружно ахнули все.

Впервые в жизни у Гермионы вырвало пуговицу на шортах.

И вдруг закапали слезы.

***

Гермиона давно упозла к себе в спальню, однако слезы все еще капали. Почему вот это вот с ней случилось именно сейчас? Почему это вообще случилось? Почему у нее нет никакого самоконтроля?

— Почему все, что я делаю для себя, в итоге оборачивается против меня?

Новообретенные выпуклости больше не казались соблазнительными. Она чувствовала себя неуклюжей, разбухшей, оплывшей версией себя-прежней, и никаких шансов вернуться к прежней форме.

Она содрала ставшие некондиционными шорты. Наклоняясь, она обратила внимание, что блузка задралась, обнажая последствия ее сегодняшнего обжорства — ну да, а то так не заметно. Живот начал чуть свисать, но сейчас торчал сугубо вперед, так раздулся, податливая мягкость, которая так нравилась Гермионе, пропала без следа: живот стал невероятно тугим. Она ткнула в район желудка. Больно.

Ох, как же больно.

Так ее желудок еще никогда не болел. Раньше боль скрадывалась ощущением стыда и всплеском возбуждения, но сейчас… сейчас, наедине с собой, мучения стали нестерпимыми, как будто тысячи крабов рвались одновременно наружу из ее пуза. Ее тошнило.

И тут загудел телефон.

«Счастливого рождества, — появилось сообщение, — прости, что раньше не отписался, может, поболтаем?»

Марк, улыбнулась Гермиона. Все-таки он ее помнит.

6

О родителях Гермионы никак нельзя было сказать, что они, каковы бы ни были их минусы, ее не любят. Собственно, в этом главный минус и состоял.

— Ключи от комнаты взяла? — спросила мать, ладонь на ее плече.

— Да, мам, — отозвалась Гермиона.

Мать наклонилась поближе.

— Точно уверена?

— Мама, ты же сама видела, как я брала их на стойке.

Мать Гермионы метнулась к лестнице, как из катапульты, раздался щелчок.

— Ну ладно, не будем мелочными.

— Мам, я не мелочная.

— Что ж, думаю...

— Прости, — Гермиона опустила взгляд.

— Все в порядке, дорогая моя. Я знаю, ты не всерьез. — Ее обняли и поцеловали. Гермиона выдавила улыбку.

— Куда это нести? — в коридоре появился отец Гермионы, в руках большая коробка, полная кухонных принадлежностей.

— Брайан, ты ведь уже здесь был, неужели так сложно запомнить? Третий этаж, комната номер пять.

— Номер четыре, — устало поправила Гермиона.

— Да, я и говорю, номер четыре.

Гермиона развернулась к отцу.

— Тебе точно помощь с переноской не нужна?

— Нет, — отозвался он, неуклюже перехватывая коробку, — справлюсь сам.

— Но там много тяжелых...

— Именно так, девочка моя, поэтому тебе не следует напрягаться.

— Научись поступать как я, Гермиона, — вставила мать, — просто позволь своему отцу сделать все самостоятельно!

И ее родители принялись весело переругиваться.

Гермиона тут ничего забавного не видела.

***

— Значит, ты их ненавидишь?

— Не то чтобы… — Гермиона подпирала голову пухлым кулачком. — Все сложно.

Харпер кивнула, ее подбородки на миг слились воедино.

— А у кого бывает иначе? — хихикнула она, все ее тело всколыхнулось плавной волной, и Гермиона вновь завороженно уставилась на обильные жиры психотерапевта. Корпулентная красота ее так отвлекала, что Гермионы хватило лишь кивнуть в ответ.

— Пожалуй, лучше задать другой вопрос, — продолжила Харпер, — а именно — что ты чувствуешь в отношении своих родителей?

Гермиона впала в ступор. А эти чувства вообще можно описать словами? Она их не ненавидела, она не могла их ненавидеть — но очень хотела бы, о да. Стало бы гораздо легче. Причем нельзя было сказать, что она их любила, черт, да Гермиона даже не была уверена, что они ей хотя бы нравятся, они просто… в общем, были.

Они просто были у нее на пути.

— Если хочешь, можем пропустить этот вопрос, — сказала Харпер. Медленно наклонилась и коснулась ладонью плеча Гермионы.

Гермиона заметила, как при этом движении верхняя и нижняя половинки пуза психотерапевта расплющились как тесто, расплываясь в стороны, отчего она стала казаться еще шире. Складка промеж двух этих половинок стала глубже, до такой степени, что в нее провалилась толика ткани цветасто-синего платья Харпер, так что платье это в области желудка стало гораздо теснее, и еще Гермиона увидела, как у наклонившейся Харпер сверху проявляется еще одна складка, так что двойное пузо словно становится тройным; та, третья, была куда меньше двух основных, но тем восхитительнее выглядела общая картина, и Гермиона легко могла себе вообразить, как со временем эта третья складка догоняет по объему своих товарок...

И тут она поняла.

— Мелкой.

— Прошу прощения? — откинулась на спинку Харпер.

— Мелкой. Такой я себя чувствую при родителях.

— Кажется, я понимаю, — медленно проговорила та. — Пожалуй, это и правда хорошее описание.

— Ага.

Больше ничего Гермионе вот конкретно сейчас говорить не хотелось. Харпер вообще промолчала.

Итак, молчание. Слишком долгое.

— Я опять почти сделала то же самое.

Снова молчание.

— Так, — вздохнула Харпер. — Можешь рассказать чуть подробнее?

— Это случилось… незадолго до рождества, — сказала Гермиона почти шепотом. — Я просто… лежала, не могла заснуть, и как-то вдруг поняла, что если сейчас встану, я прокрадусь на кухню и сцапаю из ящика нож. Я знала, что не смогу справиться с собой. Было… страшно.

— Так, — пауза. — И что же заставило тебя… не вставать?

— Не знаю… правда не знаю. В тот момент я ничего не хотела от жизни. Наверное, я просто испугалась, это и остановило меня. Я даже двинуться не могла, лежала как парализованная, потому что чувствовала, что если сейчас шевельнусь, это заставит меня встать, и… в общем...

— Все в порядке, — сказала Харпер, и как всегда, голос ее успокаивал. — Так и правда бывает, многие чувствуют себя в таким моменты схожим образом. Но у тебя есть чего хотеть от жизни.

— Сейчас есть.

— И тогда тоже было.

Гермиона вздохнула.

— Я просто имела в виду, что сейчас я чувствую себя лучше. Кое-что случилось, собственно, прямо на рождество… И это дало мне повод смотреть в будущее с интересом.

— Что ж, я рада, что ты чувствуешь себя лучше, но прошу, не думай, что в жизни для тебя нет никакой надежды. Так не бывает.

— Но я не могу ею управлять.

— Ты чувствуешь себя мелкой, как ты сказала. Но такая ли ты мелкая?

Гермиона расплылась в улыбке.

— Определенно нет.

— Именно так. Всегда есть причины жить, Гермиона. Причины. Множественное число. Ты утрачиваешь одни, приобретаешь другие, но у тебя всегда остается несколько — и их всегда больше одной. Как правило, сильно больше. Просто иногда трудно все эти причины сформулировать.

— Ну да.

Убежденной Гермиона не выглядела.

***

Ну да.

Вот и оно.

То, чего она так ждала.

Первое свидание Гермионы с Марком. И вообще первое ее свидание.

И что надеть? Гермионе на миг захотелось примерить то платье, в котором она пришла на Оксждественский прием.

Но она знала, что физически не сумеет в него втиснуться, во всяком случае, от пояса и ниже. Кроме того, Марк намекнул, что хочет поменьше парадов, что-нибудь повседневное, мол, ему так удобнее — и Гермиона полагала, что и ей тоже так удобнее.

Итак, что же надеть? Большая часть прежнего гардероба на Гермиону не налезала вовсе, а возможности прикупить новую одежку у нее пока не было. Оставался спортивный костюм, который, мягко говоря, не льстит ее нынешней фигуре. Она вывернула весь шкаф, отчаянно пытаясь найти что-нибудь, ну хоть что-нибудь подходящее. Паника охватила ее. Может, лучше вообще позвонить и отменить встречу?

Нет. Это, поняла Гермиона, маменькина мысль. А потом поняла и другое.

Костюм не должен быть ей впору. Она просто должна в него влезть.

Гермиона никогда раньше не носила сколько-нибудь откровенную одежду: помимо того, что мать никогда бы не позволила ей открывать слишком многое, она сама не чувствовала себя достаточно уверенно для подобного шага. Сейчас, конечно, родители далеко, и Гермиона снова обожала свои жиры, так почему бы и не выставить напоказ чуть больше обычного? Марк уж точно возражать не будет.

Решено. Гермиона взяла джинсовые шорты, купленные в прошлом диместре, и с удовольствием обнаружила, что может их натятуть — с очень и очень большим трудом, но бедра протиснулись. Она не возражала: пухлые ноги, столь тесно обтянутые тканью, казались еще полнее. А уж ее окорока! Гермиона победно топнула, отвернувшись от зеркала: да! В сидящих в облипку шортах ее филейная часть казалась еще больше и вздрагивала, казалось, от одного взгляда! Ей такой вид очень нравился, и она надеялась, что понравится и Марку.

Так, теперь верх. Для привычных по зимнему времени объемистых свитеров и пушистых фуфаек там, в помещении, будет слишком жарко, значит, смотрим на футболки. Гермиона предусмотрительно закупила еще в том диместре несколько штук побольше размером, но все они были утилитарно-серыми или белыми и остались в запасе «на всякий случай», а кроме того, в стиль «уверенная в себе и соблазнительная» вписывались плохо. С четвертой попытки Гермиона отыскала наконец что хотела: бирюзовая маечка, которая не совсем прикрывала ее нынешнее пузо, доходя разве что до пупка. Но другие-то девчонки могут носить обрезанные кофточки «с открытой талией», так почему ей нельзя? Ясное дело, конкретно эта безрукавка «обрезанной» изначально не была, однако этот факт лишь делал Гермиону еще толще, то есть еще более уверенной и прекрасной. А отсутствие рукавов полностью выставляло напоказ ее пухлые руки и плечи, впервые она покажется в таком виде на людях. Улыбаясь, она подняла руку, словно расслабляя мускулы — было бы что расслаблять, — и покачала второй рукой мягкое сало. Податливая плоть охотно заколыхалась. Гермиона могла устроить себе такую волну просто махнув руками, выпрямленными или согнутыми у груди, как на зарядке — что нередко и делала, любуясь своими жирами, она все их безмерно обожала.

Так, готова идти. Ключи? На месте. Волосы? Причесаны. Макияж? Она с ноября особо не красилась, не видела смысла: щеки ее теперь сами по себе пухлые, а лицо круглое. Да, второй подбородок есть, слишком большой даже для ее нынешнего веса, но даже пожелай Гермиона его спрятать, это бы не получилось. И вообще, он придает ей дополнительного шарма, делает лицо ангельским. По-рубенсовски.

Перед выходом она еще раз взглянула в зеркало, и все сомнения насчет своего внешнего вида у Гермионы вмиг испарились. Конечно, она может ходить в таком виде. Она уже большая девочка. Семидесятидвухкилограммовая.

***

Шествуя вперевалку по вестибюлю, где они и договорились встретиться, Гермиона вновь начала сомневаться. Какого черта она выставила напоказ столько… себя? Да, сама она любит свои телеса, но вот разделяет ли это мнение Марк? Вдруг он решит, что она выглядит толстой уродиной. Может, он уже так считает, с того Оксждества. А Гермиону пригласил просто потому, что больше никого себе не нашел, но даже и так — вдруг он на первом же свидании решит, что лучше быть одному, чем с такой занудливой, толстой...

Есть такая вероятность.

Марк уже ожидал ее в условленном месте.

— Гермиона! Ты выглядишь...

Большой? Толстой? Отвратной?

— … еще прекраснее, чем я тебя запомнил, а это что-то. — Он подмигнул.

Гермиона покраснела, подыскивая остроумный ответ, но такового не нашла.

— Итак, — продолжил он, — в «Джи-и-Ди»?

Из всего сонма оксфордских традиций «Джи-и-Ди», возможно, была самой интересной, прежде всего тем, что являлась совершенно не экстравагантной. Ничего необычного в этом заведении не было, разве только что под вывеской «Джи-энд-Ди» в Оксфорде функционировали три кафе-мороженых: «Джордж и Дэвис» на Литтл-Кларендон, «Джордж и Денвер» на углу Святого Альдата и Пемброук, и недавно открытые «Джордж и Делия» в переулке Коули. В сравнении с ощипыванием кирпичиков Кибл-колледжа или бегом вокруг корпуса задом наперед традицию, предписывающую каждому оксфордцу хотя бы раз в диместр посещать «Джи-и-Ди», вряд ли можно назвать «странной». И все же, почему именно эту конкретную кафешку? Почему не какую-либо другую, в Оксфорде их хватает, на любой вкус и цвет. «Джи-и-Ди» не выделяются ни ценой, ни интерьером. А самое загадочное, пожалуй, это — почему вообще существует традиция с кафе-мороженым?

Гермиона не раз задавала себе этот вопрос, но перспектива наличия у себя на столе мороженого вполне примирила ее с отсутствием ответа.

Когда парочка добралась до «Джи-и-Ди» (которое на Кларендон, если быть точным, Марк сказал, что там лучшая атмосфера), Гермиона чувствовала себя заметно увереннее. Да, по пути в их разговоре были паузы, но ни разу не неловкие. Скорее интимные. Для Гермионы это выглядело безмолвным продолжением общения, как будто они оба так многое боятся сказать друг другу, что довольствуются просто великолепным теплым ощущением совместного молчания.

А еще он взял ее за руку.

Взял ее за руку.

Сжал — не грубо, а так… нежно.

И самое лучшее — то, как Марк смотрел на ее живот. Гермиона покраснела, когда впервые это заметила, затем покрылась испариной, когда подумала, что он ее осуждает. Однако во взгляде Марка не было и тени отвращения, более того — когда он понял, что Гермиона заметила, куда он смотрит, он не стал отворачиваться, лишь улыбнулся, а потом они шли и разговаривали, но он периодически посматривал все туда же, наблюдая, как ее живот колышется, вверх и вниз, вверх и вниз, как краешек маечки задирается еще выше...

Ему это нравилось.

Гермиона могла в этом поклясться.

Благодаря Сети она знала, что такие, как Марк, существуют, но встретить такого вживую? Она на подобное даже не надеялась.

Тогда пусть полюбуется, решительно подумала она, когда они сели за столик.

— Бери что хочешь, — предложил Марк, — и на цены не смотри!

Отказываться Гермиона и не собиралась.

— Мне большой вафельный стаканчик с пятью шариками карамельного с шоколадным соусом и взбитыми сливками, и еще в отдельные контейнеры два шарика клубничного шербета и два шарика манго.

Все, вдохнуть.

Официант ошарашенно моргнул и быстро удалился, чтобы собрать заказанное.

— В контейнеры? — ухмыльнулся Марк.

— Предпочитаю каждый вкус отдельно, не смешивая.

Пауза.

— Проголодалась, а?

— А то!

После вафельного стаканчика и контейнера шербета Гермиона чувствовала, что ее желудок полон. Нет, она не объелась, вовсе нет, но ощущение тяжести и холода в желудке было великолепным. Она бы сейчас закрыла глаза и отключилась, но не могла перестать смотреть на своего спутника. Неловкость и неуклюжесть типичного «ботана» оказались лишь оболочкой, на самом деле он был чертовски красив, в стиле Кристиана Слейтера. Скулы словно гранитные, а то, что он такой худой, позволяло Гермионе чувствовать себя еще более объемистой — и еще более прекрасной.

Во время еды они почти не говорили. Просто смотрели друг на друга, и этого было достаточно.

— Настал час летучей коровы!

Гермиона озадаченно моргнула.

— Такое у них каждый день после восьми, — пояснил Марк, — каждый, кто сделал заказ, имеет право на три броска. Попадешь в обруч, получишь бесплатный рожок мороженого.

Рослая барышня-старшекурсница поднялась и проговорила:

— Ну давайте я сегодня первой, что ли.

— Давай, Лиззи, — махнул рукой официант, — уберем тебя из очереди.

И подал ей объемистую плюшевую корову размером с баскетбольный мяч.

Лиззи отошла к дальней стене, встала у наклеенной на полу ленты и швырнула корову прямо в обруч, повешенный у противоположной стены ресторанчика.

— Мне шоколадное, — потребовала она, — и поживее.

Официант что-то пробормотал насчет баскетболисток и повернулся к аппарату.

— Давай попробуй, — коснулся Марк ее руки, — ты ведь проголодалась!

Обычно ничего подобного на людях Гермиона бы себе не позволила, боясь сгореть от смущения, но Марк каким-то образом придал этому делу вполне даже удобоваримый вид. У нее, в конце концов, есть три броска! А значит, больше шансов на мороженое.

И вот ее очередь.

Мимо.

Мимо.

Мимо.

Гермиона даже слегка расстроилась.

— Не переживай, — сказал Марк, — возьмешь мое.

— А если и ты… — договорить она не успела, корова как раз протелела сквозь обруч.

— Какое тебе? — с явно самодовольным видом уточнил Марк.

Гермиона выбрала медовое, и уже готова была вгрызться в него, уже открыла рот — но замерла, услышав вопрос, которого совершенно не ожидала.

— Гермиона… ты нарочно набираешь вес?

7

Так… неловко.

— Ой, прости, — испугался Марк. — Я тебя обидел, да? Господи, прости, ну прости же, я готов уйти...

— Марк?

— Правда, мне очень жаль, сам не знаю, с чего я это ляпнул, — он уже поднялся, — прости, я совершенно не хотел...

— Ты прав.

Он плюхнулся обратно на стул.

— Правда?

Гермиона кивнула, сама не веря, что это происходит с ней и сейчас.

— Ух ты. Ну и ну. Надо же. Это… невероятно. Я не думал, что такие люди существуют — не считая Сети, в смысле.

А Гермиона никогда не думала, что существуют такие, как Марк. Кроме как в Сети.

— Может быть, поговорим об этом попозже? — прошептала она, и голос ее одновременно был умоляющий и восторженный.

— Может, у меня в комнате?

— Конечно, — изо всех сил стараясь казаться лаконичной, ответила Гермиона. После такой обоюдной откровенности не могла же она сказать ему «нет».

***

— Ты в последнее время кажешься куда более открытой, Гермиона, — заметила Харпер, и лицо ее озарила улыбка, какой Гермиона никогда раньше не видела. Харпер, конечно, нередко улыбалась — но не так, чтобы уголки ее губ врезались в пухлые щеки, заставляя их еще больше раздаться вширь, отчего ее полное лицо еще больше напоминало херувимчика. Гермиона надеялась, что когда-нибудь тоже сможет улыбаться вот так.

— А теперь ты снова закрылась, — и психотерапевт рассмеялась, отчего ее живот всколыхнулся. — Прости, этого я не должна была говорить.

— Да ничего, — отозвалась Гермиона, — я просто… увлеклась.

— Им?

— Им.

Что было правдой примерно наполовину. С того первого свидания с Марком миновало четыре недели, и хотя конкретно сейчас ее увлекло восхищение роскошно корпулентной собеседницей, но с того вечера в кафе-мороженом Гермиона нередко утопала в грезах о Марке. Во время занятий, во время семинаров, вечерами...

— Он… такой чудесный, — вздохнула Гермиона, — во всем поддерживает меня. В нем есть все, чего я могла бы хотеть. Больше, чем я могла бы мечтать получить...

Улыбка Харпер закаменела.

— Не возражаешь, если я попрошу тебя прояснить, что ты имела в виду?

— Ну, он такой вежливый, и очаровательный, и красивый...

— Да-да, понимаю, и я думаю, это и правда чудесно. Просто я хотела бы понять, что ты имела в виду, сказав «больше, чем ты вообще могла бы мечтать получить».

Гермиона озадаченно замолчала.

— Не знаю, — наконец ответила она. — Просто я никогда не думала, что на самом деле встречу такого, как он. Пока не встретила.

— Все равно не понимаю. Я знаю, в Оксфорде полно сволочей-мажоров, но ведь в прошлом ты должна была встречать сколько-то хороших людей, пусть даже не была с ними так близка.

— Да, знаю, но никто из них не был прежде так добр ко мне.

— Понимаю, возможно, ситуация выглядит именно так, но сомневаюсь, что это правда.

— Может, и нет… наверное, я имела в виду, что никто из них не был так добр ко мне, как Марк.

— Никто из них не проявлял к тебе романтического интереса. Никто, пока не появился Марк.

— Да. — Гермиона никогда не могла сформулировать, почему она в таком восторге от Марка, она вообще редко об этом думала, но Харпер попала в самое яблочко, невероятно точно. Момент осознания наступил внезапно, дико и великолепно. — В точности так.

— Но он делает тебя счастливой?

— Определенно.

— Вижу. — Харпер снова улыбнулась. — Он уже явно много для тебя значит.

— О да, много… — Гермиона вновь вздохнула, чувствуя, что опять повторяет клише из второсортного романчика. — Знаю, это все случилось внезапно, но он уже стал лучшим, что со мной когда-либо случалось.

— Настолько хорош? — Харпер вздернула бровь, по-прежнему улыбаясь.

— Послушайте, — сказала Гермиона, — я знаю, это звучит глупо, и вообще так говорят только диснеевские принцессы, но просто… мы созданы друг для друга.

— С каждым словом все больше похоже на диснеевскую принцессу.

— Ладно, ладно, не знаю, просто… он делает меня счастливой.

Психотерапевт снова перестала улыбаться.

— Извини, я не поняла, — пухлыми пальцами потеребила свой второй подбородок, — ты точно имела в виду, что ОН ДЕЛАЕТ тебя счастливой?

— Да, именно это я и имена в виду.

— Так.

Молчание было долгим. Что у Гермионы случалось нередко на сеансах психотерапии, но сейчас было как-то иначе.

— Что ж, наша встреча подходит к концу, — наконец проговорила Харпер, — но вот о чем я хотела поговорить с тобой напоследок. — Гермиона кивнула, чувстуя, как ее собственный двойной подбородок при этом складывается. — Помнишь, когда мы впервые встретились в прошлом диместре, я спросила тебя, можешь ли ты составить список своих планов, своих мечтаний?

— Да, и я его составила.

— И никогда не показывала мне. Что нормально, мне просто интересно, увеличился ли этот список с тех пор.

Гермиона озадаченно моргнула.

— А должен был?

— Не обязательно.

— Ну, в общем, нет.

— Ничего страшного, — Харпер откинулась на спинку стула, живот ее еще больше выпятился вперед, приподняв подол платья чуть выше колен. — И я полагаю, нынешние твои цели тебя устраивают?

— Пожалуй, — Гермиона задумалась. — На самом деле, весьма. Во всех смыслах устраивают. Мне нравится двигаться в этом направлении, и я уверена, что смогу достичь того, что наметила.

— И ты не чувствуешь, что тебе нужны другие цели, к которым также можно двигаться?

— Нет-нет, — быстро ответила Гермиона, — определенно нет.

— Как-то неуверенно сказано...

— И вовсе не неуверенно, правда.

— Что ж, ладно...

— Я просто не хочу даже думать ни о чем таком сейчас, когда я счастлива.

***

Итак.

Момент истины.

Самый главный момент в ее жизни, думала Гермиона.

— Не слишком туго? — спросил Марк, проверяя веревки, которыми обнаженное тело Гермионы сейчас было привязано к офисному стулу в ее комнате. — Я никогда еще этого не делал.

— Все хорошо, Марк. Правда, — хихикнула Гермиона.

— Хорошо. Ладно. — Марк глубоко вздохнул. — Ты извини, просто для меня это очень многое значит.

— Для меня тоже. Но я так рада, что это вообще происходит.

— А уж я как рад, колобочек мой, — нежно чмокнул ее Марк в податливую щеку. — Да… — Он нервно помолчал. — А ты была таким хорошим колобочком!

Гермиона хихикнула.

— Ты так думаешь?

— Ну конечно! Тебя сейчас не узнать, в сравнении с тем, какой ты была, когда мы впервые встретились...

— А ведь я тогда уже начала полнеть.

— А сейчас только посмотри на себя! Посмотри на эти вот бедра! — Марк легонько шлепнул ее по названной области, и Гермиону пробрало до самых потаенных местечек. — Такие пухлые, так колышутся. — Марк начал ласкать их, от коленки и вверх, и обратно вниз. — Такие податливые. Как вся ты.

Гермиона зарумянилась.

— Видишь, они теперь соприкасаются сверху вниз аж до самых коленок.

— Я заметил, — рассмеялся Марк. — И сиськи твои тоже заметил. — Ладони его скользнули по бокам Гермионы, следуя всем изгибам, всем выпуклостям, пока не остановились на уровне груди. — Твои пышные, налитые сиськи. — Он приподнял их и отпустил, позволив упасть. — Обожаю, как они вот так вот свисают.

— Я тоже...

— Сплошное сало, — продолжил Марк, нежно лаская ее груди, — и я просто обожаю, какие они у тебя мягкие… стоп, кажется, что-то тут такое твердеет.

— Может быть… — Гермиона закрыла глаза. Нет ничего, кроме Марка, кроме его ладоней на ее жирах.

— Но знаешь, что у тебя еще лучше?

— Догадываюсь...

Ладони Марка скользнули снова вниз до бедер Гермионы и медленно сомкнулись чуть выше и спереди, прямо в подбрюшьи, там, где ее живот свисал на бедра.

О да, он теперь уже свисал.

— Обожаю твой живот, — сообщил Марк, ласково поглаживая его, прослеживая пальцами узоры растяжек. — Может, я и неправ, но больше слов у меня просто нет, я его жутко обожаю.

— Еще...

Марк принялся жмакать и ласкать ее податливую плоть; чувстувовать, как ее жиры словно плавятся и обволакивают его пальцы, было божественно.

— Обожаю. — И внезапно приподнял всю массу податливого сала, колыхнув ее пузом, вверх-вниз, вверх-вниз. — Обожаю, обожаю, обожаю...

— О боже!

И Гермиону накрыло.

— Ого! Ну ладно, — Марк отступил. — Я и не думал, что я так хорош.

— Ты… такой… ты и мои жиры.

— Тебе нравится быть толстой, да?

— Жутко. Сам знаешь. Между прочим, вчера я перевалила за девяносто.

— Врешь.

— Вру. На самом деле девяносто два.

— И этого все равно мало.

— Всегда мало.

— Что ж, — проговорил Марк, — тебя надо подкормить. Значит, пора. — Он потянулся к ближайшему кексу. — Пришел час твоей первой кормежки.

— О, Марк...

Его палец коснулся ее губ.

— Ша. Ничего не говори. Ничего не делай. Тебе нужно только сидеть и позволять мне заботиться о тебе.

8

Домой на пасхальные каникулы Гермиона летела словно на крыльях. Она была счастлива — счастливее, чем когда-либо прежде. И куда толще, чем когда-либо прежде. И у нее самый лучший парень, какого можно только пожелать, который поддерживает ее во всем, что она делает. Наконец-то все идеально, думала она, и ничто и никогда этого и не изменит.

Изучавшая литературу Гермиона должна была бы опознать это ощущение как пример того, что древнегреческие драматурги именовали «необузданной гордыней». Возмездие со стороны высших сил было неизбежно.

— Гермиона, нам надо поговорить.

И оно пришло.

— Я не хочу, чтобы ты плохо думала о нас, — проговорила мать Гермионы, — однако я и твой отец заметили, что с некоторых пор у тебя… имеются некоторые проблемы. Весьма… нелегкие проблемы.

О нет, она не просто так это говорит, в отчаянии подумала Гермиона.

— У тебя определенно имеются проблемы с самоконтролем.

— Мама...

— Дай я договорю, дорогая. У тебя проблемы с самоконтролем, и мы подумали, что поможем тебе, уберем из твоей досягаемости все искушения, если это поможет.

Нет-нет-нет, так не должно быть...

— В нашем доме больше не будет никакой плохой еды, так что тебе даже не придется волноваться о том, что ты снова сорвешься. Поверь мне, дорогая моя девочка, если твой обмен веществ хоть чем-то напоминает мой, весь этот лишний вес вмиг исчезнет, как не бывало!

Этого-то Гермиона и боялась.

***

Как оказалось, мать Гермионы не была полностью правдива, заявив, что в доме больше не будет никакой уличной снеди.

Увы, нет. Правда була куда ужаснее.

В самых глубоких безднах «Дебенхема»*, где-то рядом с машинками для удаления сердцевины из яблок, мангорезками и прочими гаджетами, которые рекламируют на кабельных каналах, имеется устройство, именуемое «холодильный сейф». Устройство сие конструктивно напоминает обычный механический сейф с кодовым замком, только изготовлено оно из сверхдешевого пластика и как раз вписывается внутрь холодильника. Его используют, чтобы не подпускать маленьких детей к продуктам, на которые у них аллергия, или чтобы сберечь контейнер с обедом от вороватых коллег — или, что самое ужасное, чтобы помешать голодающим студентам получить необходимое пропитание.

* «Debenhams» — британская сеть универмагов.

Так что — нет. Шоколад, сыр, пирожные — все это было в доме, все это было доступно для любого, кто не носил имя всеми забытого шекспировского персонажа. Отец Гермионы со спокойной душой ел свои шоколадные шарики, ее мать без тени сомнений хрумкала горячими бутербродами с сыром. Но ей был положен исключительно салат. И еще салат. И третий салат. А если будет вести себя очень хорошо — обезжиренный йогурт.

Самое худшее в холодильном сейфе было в том пластике, из которого его сделали. Практически прозрачном, так что Гермиона, открывая холодильник, всякий раз видела все те лакомства, которые безуспешно желала получить. Пластик, как в общем и вся внутренняя фурнитура у холодильника, не отличался прочностью, и Гермиона понимала, что легко может его взломать и достать содержащиеся там продукты — вот только ей ни за что не скрыть этого от родителей. Сейф словно специально был разработан, чтобы по максимуму действовать ей на нервы, хотя она и понимала, что судя по общему убожеству конструкции, подобных мыслей у дизайнеров не могло возникнуть в принципе.

Итак, диета для Гермионы продолжалась без каких-либо помех. Никаких «выходных», никаких маленьких вкусняшек для поднятия настроения. Сплошные листья, стебли и сельдерей. Гермиона ненавидела сельдерей.

***

— Восемьдесят три?

— Именно так весы и говорят, — устало сказала Гермиона, заглядывая через собственный живот.

— Но перед каникулами было девяносто три! — воскликнул Марк.

— Знаю.

Всего десять кило. А ощущения такие, как будто все пятьдесят. И хотя у Гермионы по-прежнему была вторая степень ожирения, а уж с тем непотребством, с которого она начинала, и сравнить невозможно — она ощущала себя жутко худой. Это при том, что впервые увидев на весах восемьдесят, она прыгала от радости — бедра, по ее ощущениям, были сочными и мясистыми, груди пышными и большими, а живот массивным и толстым. Но… с тех пор тело Гермионы настолько раздалось вширь, стало настолько красивее, что возвращение обратно к восьмидесяти трем килограммом было сокрушительным падением. И Гермиона чувствовала себя буквально сдувшейся, как прохудившийся воздушный шарик: груди больше не распирали бюстгальтер, бедра казались тощими, словно в те проклятые времена, когда ноги ее еще не соприкасались сами по себе, а живот ощущался пустым даже когда она была объевшейся по самое не могу.

А объевшейся она была. И это хуже всего. Она знала, что Марк захочет взвесить ее, как только начнется диместр, и боялась этого с той минуты, как родители посадили ее на диету. Что, если он расстроится? Или разозлится? Что, если он больше не захочет с ней встречаться? И Гермиона заранее принялась набивать желудок сверх всякого благоразумия, отчаянно стремясь вернуть к часу взвешивания максимум возможного веса. Она знала, прекрасно знала, что так быстро ей понесенного ущерба не исправить, что даже в ее желудок десять кило еды не впихнуть физически. Знала, и все равно объедалась по самое не могу. Минимизация последствий происшедшего — вот тот максимум, на который она могла надеяться.

И судя по всему, не очень-то у нее получилось.

— Мне так жаль, Марк. Прости меня.

— За что это тебе вдруг просить прощения?

— За то, что я такая худая.

Марк обнял ее сзади и колыхнул ее живот.

— Это ты называешь «худая»? — улыбнулся и поцеловал Гермиону в щеку. Она порозовела.

— Я похудела, а это не то, что тебе нравилось. Так что ты имеешь право сердиться.

Марк отступил, Гермиона развернулась лицом к нему.

— Я не сержусь, — начал он. — Просто разочарован.

Она рассчитывала на более оригинальный ответ, может быть, на нечто более романтическое. Впрочем, слово подобрано вполне подходящее: «разочарование», лучше сложившуюся картину и не охарактеризуешь.

— Кроме того, — улыбнулся Марк, — это ведь не твоя вина. Я-то знаю, мой ненасытный маленький колобочек способен набрать за каникулы все двадцать кило, если бы у нее была такая возможность!

— Это очень много...

— Для других, конечно. Но не для тебя. — Марк шлепнул ее по пузу, и Гермиона почувствовала, как оно все завибрировало, однако даже вибрация эта ощущалась другой, после того, как она похудела, все стало глуше, меньше… Ее и этого лишили.

Гермиона посмотрела Марку прямо в глаза.

— Я хочу снова набрать все, что скинула, Марк. Все — и еще сверх того. Обещаю, я стану еще толще. Ради тебя.

— Ты не должна ничего мне обещать, — обнял ее Марк. — Я знаю, ты все сумеешь. Я в тебя верю.

Объятия их длились, казалось, целую вечность, однако Гермиона чувствовала, что мягкие и успокаивающие руки Марка словно натыкаются на ее кости, которые вроде бы давно скрылись под слоем пухлой плоти. И как бы она ни сосредотачивалась на теплом и уютном теле парня, выкинуть эту мысль из головы она не могла. А потому, когда объятия наконец разомнулись, она чуть отступила.

А Марк проговорил, подмигнув ей:

— Так вот, у меня есть мысль: давай посадим тебя на новую диету? Совсем другую, правильную. Мою.

Гермиона улыбнулась. Отказаться от такого она никак не могла.

***

Диета Марка оказалась еще жестче, чем родительская. В некотором смысле. Родители, по крайней мере, не вмешивались в процесс питания дочери, разве что исключили из ее рациона калорийные продукты, и не заставляли ее как-либо менять стиль жизни. Марк же явно верил в активное вмешательство, минимум пять раз в день отправляя Гермионе напоминания, дабы она взяла поставленную планку потребления калорий.

О да, были установлены планки потребления калорий, и весьма немалые, к слову. В начале диместра только-только слезшая с салатного питания Гермиона должна была потреблять четыре тысячи калорий в день. Сперва ей это удавалось с немалым трудом, пришлось впихивать в себя буквально через силу, чтобы взять поставленную Марком планку. Тем не менее, она справлялась, и с каждым днем ей это давалось все легче, и вот наконец она смогла съесть нужное количество, и у нее при этом ни разу не заболел желудок.

Тогда-то Марк и поднял планку. В первый, но не в последний раз.

Ведь она стала больше, объяснил он, толще, чем когда ее посадили на ту дурацкую диету, так что вполне естественно, что ей нужно потреблять больше калорий, чтобы продолжать расти. Теперь дневной рацион Гермионы должен был составлять четыре с половиной тысячи калорий, и едва она сумела приспособиться к такому режиму, планка вновь поднялась до пяти тысяч, а потом до пяти с половиной...

Весь троицын диместр желудок Гермионы раздирала постоянная боль. Она все реже и реже выбиралась из своей комнаты — не только потому, что знала, что ей необходимо расходовать как можно меньше калорий, но еще и потому, что частенько она чувствовала, что шагов десять-двадцать — и ее попросту вывернет, потому как желудок раздулся так, что еще чуть-чуть, и лопнет. Успеваемость поползла вниз, потому как все больше времени уходило на еду. Она озвучила Марку, что этот момент ее беспокоит. Он не беспокоился. И ей не стоит, сказал он, оценки не важны.

— Важны только мы с тобой.

Гермиона знала, что он прав. Однако не могла с некоторым раздражением не отметить, что Марк в последнее время сильно сдвинулся в сторону сухих цифр. Подробности ее жизни, кажется, интересовали его куда меньше, чем содержимое ее желудка. Но Гермиона знала: он просто всей душой отдается раскармливанию. Ее раскармливанию. И ожидает от нее хороших результатов, которые она честно намерена ему дать. Он этого заслуживает, в конце концов, ведь он к ней так добр. Ведь он сделал ее счастливой.

Если бы он только не так давил на нее с этими результатами. Если бы только Гермионе не приходилось так пахать, чтобы одарить его тем удовлетворением, какого он заслуживает. Если бы от этой борьбы с собой же Гермиона не чувствовала себя такой несчастной.

А впрочем, разве она несчастна? Мысль о самоубийстве больше не приходила к ней в голову с тех самых пор, как они начали встречаться. Даже после самых сокрушительных обжираловок — ничего подобного. Этого варианта попросту более не существовало, ведь у нее есть идеальный во всех отношениях парень, которому она так нужна. Марк одним прикосновением своим излечил ее, думала Гермиона, и уже за это она обязана ему всем. Или хотя бы всем, чего он хочет. Неважно, как тяжело ей придется бороться со своим организмом: она должна жить. Она должна набирать вес. Ради Марка.

Кстати, отрицать, что его подход оправдался, она не могла. В течение шести недель Гермиона набрала те десять кило, которые согнала… и еще шестнадцать сверху. Сдувшимся воздушным шариком, как на тех жутких пасхальных каникулах, она себя давно уже не чувствовала, более того, во всякий миг своей нынешней жизни она знала, что никогда еще не выглядела более соблазнительной и желанной. Ее филейная часть разбухла, выпирая более чем на ладонь назад и в стороны, и даже самые неудобные стулья в учебных классах теперь для нее словно обзавелись весьма комфортной подушкой. Бедра выросли в объеме так, что теперь постоянно терлись друг о дружку, так что походка у Гермионы превратилась в неуклюжее переваливание с боку на бок — у Марка от этого крыгу срывало. Груди выросли на два размера и свисали, надежно опираясь на живот Гермионы. А живот, о, этот живот… Гермиона сравнила бы его с пляжным мячом, вот только он уже перерос эти габариты, выпирая вперед куда дальше, чем ее разбухшие сиськи, оставаясь идеально тугим и шарообразным даже начиная свисать, так что играть с ним — шлепать, гладить, покачивать — стало еще веселее, чем прежде. А свисал он еще больше, по сути, под ним скрывались все ее тайные места, трусиков почти и не видно было, если смотреть спереди. Даже плечи ее чуть раздались вширь, став почти такими же мягко-округлыми, как у Харпер. Такими темпами, прикинула Гермиона, она к началу летних каникул перевалит за сто пятнадцать кило.

Однако не могла при этом не спросить себя: а стоит ли оно тех усилий?

9

— Все это зашло достаточно далеко, тебе так не кажется?

Гермиона безмолвствовала. Так проще.

— Я рада, что ты согласна, — продолжила ее мать, — признать проблему — это всегда равнозначно первому шагу к ее исправлению. И ты ее исправишь, я обещаю. Мы тебе поможем.

— Мама...

— Все в порядке. Я понимаю, что ты расстроена. Иди сюда. — И прежде чем Гермиона хоть что-то сумела сказать, она оказалась в капкане цепких маминых рук. Холодных, костлявых — таких, какие были когда-то у нее самой.

— Мы исправим тебя, Гермиона. Мы исправим тебя.

Гермиона заплакала. Исправить ее родители не смогут. Только сломать еще сильнее.

***

— Гермиона! Время для пробежки!

Пробежка. Новое добавление к родительской «программе похудения». Первый вариант ограничивался жестоким урезанием продуктов питания, но сейчас пришло время, как выразилась мать Гермионы, «более строгих мер». Сама она Гермионе на пробежке компанию никогда не составляла: колени не позволяют, утверждала она, мол, хиропрактик запретил. Гермиона могла бы указать, что хиропрактик является экспертом по позвоночнику, а не коленным суставам, однако намекать матери на ее ошибки… такое никогда ничем хорошим не заканчивалось. Ни для кого.

Так что на пробежки Гермиону вытаскивал отец. Она никогда не видела его таким радостным и энергичным: он на самом деле, напрямую, обращался к ней, задавал ей вопросы — совершенно неслыханное дело!

— Ну же, кто последний, тот улитка!

Энтузиазм брызжет и плещется. Гермиона неохотно вложила в футляр свой телефон, который как раз сейчас предпочел завибрировать. Сообщение от Марка.

«Надеюсь, красавица, ты держишь ноги в кровати...»

— Гермиона! — крикнул отец снизу. — Где ты там?

"… А пузико хорошо накормленным..."

Гермиона знала, что должна ответить, но отвечать нужно честно, она ведь его все-таки любит, и он всегда говорил с ней откровенно, но она не хотела расстраивать его, а он, похоже, все никак не понимал...

— Так, я поднимаюсь, барышня! — Энтузиазм исчез, в голосе отца осталось раздражение и недовольство. Вот таким она его видела не раз.

— Пап, уже иду!

Но сперва ей нужно ответить Марку, объясниться с ним, но она не могла лгать, она вообще не умела врать...

«Гермиона, я просто хочу знать, как ты там. Мы так далеко друг от друга...»

Тяжелые шаги отца уже приближались. Думать времени не было. Так быстро, как позволяли пухлые пальцы, Гермиона набрала:

«Марк, прости...»

Нажать на кнопку отправки у нее времени уже не было. Отец вошел в комнату. Без стука. Никто никогда не стучал, входя к ней.

— Ох, опять этот твой проклятый гаджет.

— Прости, пап.

— Надеюсь, с собой ты его брать не планируешь? — сросшиеся брови отца из прямой линии превратились в угол вершиной вниз.

— Но я собиралась послушать музыку...

— Никакой музыки тебе не нужно, к твоим услугам вся симфония природы, вот где истинное наслаждение, не так ли? — улыбнулся он, но брови оставались все таким же углом. — Свежий воздух пойдет тебе на пользу.

Гермиона кивнула.

— Ох уж эти твои подбородки, — грустно заметил отец, крепкая рука его легла на ее мягкое плечо. — Но мы справимся и с этим, Гермиона, не переживай. И проведем время вместе с пользой и с радостью, как отец и дочь!

Гермиона наклонилась: ей нужно было завязать шнурки, но на самом деле это было просто поводом избежать надежных отцовских объятий. К сожалению, нагнуться для нее теперь было задачей очень нелегкой, теперь, когда процессу этому всячески препятствовало гигантское пузо Гермионы — будучи единым и цельным массивом, а не прежним двускладчатым животом, оно не очень-то склонно было складываться. Со шнурками Гермиона справилась бы, не впервой, но предпочла попросить отца помочь ей с данным вопросом; тот фыркнул, но помог. Из двух альтернативных вариантов этот казался менее унизительным.

И наконец время для пробежки действительно настало. Гермиона встала и, рука в руке с отцом, покинула свою комнату. И как раз когда он вставил в уши наушники, она услышала, как на столике вибрирует пришедшим сообщением оставленный в спальне телефон.

***

Новая «программа для похудения» приносила свои плоды. Тело Гермионы таких спортивных нагрузок не испытывало… в общем, никогда, и поэтому каждую секунду отзывалось протестующей болью. Суставы скрипели, молочная кислота, кажется, навек поселилась в ее жилах, и неважно, как часто и как подолгу она стояла под душем, на коже словно застыл липкий и вонючий слой пота. Любое передвижение, даже простая ходьба, стали мучением, так что Гермиона даже и не помышляла об уборке или чем-то подобном. Вместо этого она просто валялась в кровати когда только могла, вставая лишь на поесть или же когда ее выгоняли «на тренировку». С крайней неохотой, но деваться некуда. Все меньше и меньше делая что-либо, Гермиона чувствовала себя все менее и менее красивой, мало того — все менее и менее человеческим существом. Она лишилась силы, уверенности в себе, чувств — все, что делало ее Гермионой. Теперь она была просто бесполезным куском сдувающейся плоти.

И думать она могла лишь о том, что все пропало. И впереди видела лишь собственную смерть. И она, пожалуй, покончила бы с собой, вот тут уже ее нечему было остановить — но у нее банально не было сил пошевелиться.

Но внезапно родители сообщили, что вечером их пригласили на званый ужин, и Гермиона ощутила, как на пухлые щеки ее возвращаются краски жизни. Наконец-то, пока родители где-то там, у нее будет возможность поесть по-настоящему. Настоящей еды, а не пустых салат, на которых она существовала с окончания диместра. Она считала секунды, она должна сообщить об этом Марку, как только она снова окажется в кровати...

«Просто потрясающе!»

«Ага, знаю,» — отозвалась Гермиона.

«Может, устроим видеосозвон? Сто лет как следует не общались!»

Во время еды?

«Во время еды!»

Нет, Гермионе идея и правда нравилась. Она уже знала, что под уговоры Марка ее желудок будет растянут до пределов и сверх оных.

И позволила ему командовать. Как всегда. Он упивался своей властью, а у нее промеж ног становилось мокро, когда он ее реализовывал. Он выбирал еду, он решал, когда ей следует остановиться, он определял все и вся — и Гермионе правда не терпелось, пока он покончит с этим жутким похудением, на которое обрекли ее родители.

Однако же, когда настал тот самый момент, она не могла не пожелать, чтобы он сделал это немного по-другому.

— Давай же, ешь, тебе это пойдет на пользу!

Это правда, Гермиона знала. Нашпигованная калория штука. Так говорят на всех постерах, посвященных мировой эпидемии ожирения, и в целом не врут.

— Это же просто Биг-Мак!

Просто Биг-Мак. Просто корова, которой отрубили голову, выпотрошили и пропустили через промышленную мясорубку с тысячей ножей, которые перемололи ее кости и превратили плоть в фарш...

— Только подумай, куда пойдут все эти калории!

Это телята, которые смотрели, как их мамочку уводят прочь, слышали, как с тупым металлическим лязгом закрывается решетка скотобойни — и тишина… А потом, в другой день, настанет и их черед, а потом черед их телят, потому что насилие порождает насилие и никогда не заканчивается, потому что вокруг столько подобных ей людей, терзаемых отчаянным, неутолимым голодом и алкающих калорий...

— Открывай рот и кусай.

Ну вот. Марк опять взял власть в свои руки, а Гермиона не в силах ему сопротивляться. Если бы даже это не возбуждало ее в такой степени — у нее все равно нет решимость возразить, сказать «нет» такому красавчику, такому настойчивому...

Она откусила от бургера.

Гермиона почувствовала вкус не булки, не соуса, и даже не сыра. Единственный вкус, который отозвался во рту, был вкусом мяса. Мягкого, сытного, сочного. Вкусного как смертный грех. Потом она проглотила его, и почувствовала, как коровья плоть медленно скользнула внутрь, в омут жира, оставив несколько волоконцев на небе. Языком она попыталась все это подобрать, но стало еще хуже, начинка бургера теперь распространилась по всему рту, что-то даже застряло в зубах. Толстые хрящевидные кусочки черного и розового, они исказили ее улыбку, они сделали явной ее вину. Гермиона превратилась в вампира.

А в пакете осталось еще три бургера. И два коробки хрустиков.

— Не так уж невкусно, правда ведь?

— Пожалуй, что так, — медленно проговорила Гермиона.

— Гермиона, я тобой горжусь. Ешь так каждый день, и ты станешь по-настоящему толстой.

— Самой не терпится… — выдавила она улыбку. И что самое жуткое: ей и правда не терпелось. И она доела бургер, и еще три, и хрустики, все больше и больше, и ее распирало, раздувало вширь...

В обычной ситуации это не представляло бы сложностей, жадность Гермионы и ее стремление стать еще больше давно обеспечили ей достаточную мотивацию, чтобы продолжать лопать даже когда желудок давно уже забил тревогу. Боль скорее подталкивала ее, даже возбуждала… Обычно. Но не сейчас. Сейчас это была просто боль, простая, несложная. Достаточно, чтобы Гермиона захотела остановиться. Но она не могла остановиться, ведь Марк смотрит, она не может испортить такой великолепный, соблазнительный момент!

— Поговори со мной, Марк. Скажи мне, какой толстой ты меня сделаешь.

Он так и сделал, долго и пространно, а Гермиона принялась трогать себя, свободной рукой продолжая переправлять еду в рот. Она заставила себя забыть вкус и ощущение пережевываемой пищи, сосредоточившись на словах Марка, на пожар у себя промеж ног, она должна пройти через это, стать еще толще...

— Гермиона!..

Ой.

Кажется, званый ужин закончился несколько раньше, чем она полагала...

***

— В общем, — неуклюже начала Гермиона, — давно не виделись.

— Да уж, — хмуро отозвалась Харпер. — Я пыталась достучаться до тебя. Писала одно послание за другим. По телефону, в электронку...

— Знаю, — стыд Гермионы был виден даже сквозь камеру. — Прошу прощения.

— Не нужно. Мне ты в принципе ничего не должна.

— Зато себе — должна. Кроме того, вы заслуживаете лучшего.

— Я работник Оксфордской академии и твой советник по психологической помощи. Ты мне ничего не должна, напротив, это моя обязанность — помогать тебе.

— Да, но вы заслужили как минимум объяснения. Даже простого «до свидания», все лучше, чем ничего.

Харпер улыбнулась.

— Ну да, пожалуй. А то я беспокоилась о тебе. Правда беспокоилась.

— Ну… пожалуй, у вас имелись на до серьезные причины.

— Похоже, мне предстоит услышать довольно многое.

— Ага. Вроде того.

Чтобы объяснить все, что случилось, Гермионе потребовалось сорок пять минут. И впервые за все время она объяснила действительно ВСЕ. Даже свое решение набрать вес. Последнему Харпер нисколько не удивилась и даже не выказала и тени осуждения. Психоаналитик никогда подобного не делала — по должности не положено, да и характер не тот; но почему-то Гермиона полагала, что если собеседница узнает, до какой степени извращений дошла ее клиентка, это может стать для нее перебором.

— Бывает и хуже, — фыркнула Харпер. — Много, много хуже!

И вовсе ты не извращенка, сказала она. Следовать своим страстям, хотя окружающие и родители активно презирают тебя за это — поступок скорее отважный, нежели что-либо иное. Это то, что Гермионе нужно было сделать для себя самой, и следовательно, ей стоит гордиться тем, что она поступила именно так. Именно поэтому ей нужно сделать еще больше… следовать большим страстям, жить большей жизнью, стать тем человеком, которым она мечтала быть, а не просто обзавестись фигурой, какую она мечтала иметь.

И затем, конечно же, всплыл вопрос с Марком.

— Ты ему говорила, как все это на тебя влияет, что ты чувствуешь? — Гермиона кивнула. — И он не изменился?

— Он сказал, что нам обоим следует работать над нашими отношениями, нам обоим следует бороться за них.

— А ты видела, чтобы он боролся?

— Ну, сейчас нет, — начала Гермиона, — пока он там, а я здесь.

— Само собой, — и Харпер замолчала. Надолго.

— В смысле, я знаю, что он борется, — выпалила Гермиона. — Он борется со мной.

— Именно, — все так же бесстрастно проговорила психоаналитик.

— Он должен бороться, — настаивала Гермиона, — он борется, потому что любит меня. Любовь — это борьба, это все знают.

— Так он тебя любит?

— Конечно.

— И уважает тебя?

— Он любит меня.

— Но уважает ли?

Гермиона помолчала.

— Не знаю. Никогда о таком не задумывалась.

— Гермиона, думаю, этот вопрос тебе стоит задать себе самой… ты любишь его, или того человека, каким он мог бы быть?

***

— Но ведь нам было так хорошо вместе...

— Было. С этим я полностью согласна… — Горло свело. Гермиона на миг отвернулась от телефона и откашлялась. В глазах помутнело от слез. — Ты открыл мне целый новый мир, открыл вещи, о каких я даже и не мечтала, что такое вообще возможно… прости, это наверняка гипербола, но я все-таки считаю, что это правда.

— Так и есть. И ты сделала для меня то же самое. — Гермиона слышала, что Марк тоже плачет. — Именно поэтому ты не можешь так поступить.

Голос его дрожал, решимость Гермионы потихоньку испарялась. Было сложно и изнурительно. Но она должна была поступить так.

— Марк, я должна жить своей собственной жизнью.

— И не можешь этого делать со мной?

— Сейчас — нет… — начала Гермиона, но поняла, что Марк по крайней мере заслуживает честного ответа. — И потом — тоже нет. И вообще никогда.

— Но почему? — простонал Марк.

— Потому что я не могу быть твоей большой и толстой Барби, понятно тебе? Я должна быть прежде всего собой.

— Гермиона, я люблю тебя. Я люблю тебя за то, что ты — это ты, а то, что мы с тобой делали, было просто чудесно...

Было больно, больнее, чем от всех пробежек и прочих тренировок вместе взятых, но рациональной частью своей Гермиона знала: это не так.

— Прощай, Марк.

Телефон его пискнул, и лицо Гермионы, лицо рубенсовского херувимчика, пропало, сменившись банальной россыпью иконок настроенных приложений. Она не могла сейчас услышать его, он это прекрасно знал, и все равно должен быть это сказать ей, должен был выдохнуть:

— Без меня ты будешь ничем.

И всхлипнул.

10

Итак.

Час настал.

Тот самый час, ради которого все они сюда прибыли, которого ждали все эти годы.

А Гермиона проспала.

Не то чтобы для нее это было таким уж необычным делом. С тех пор, как она почти год назад рассталась с Марком, сны ее стали легки и приятны как никогда. Все страхи, кошмары и сомнения, которые заставляли ее бодрствовать, потихоньку рассасывались и уходили в небытие, и хотя время от времени какие-то из них осмеливались продемонстрировать свои уродливые морды, справляться с ними стало гораздо проще. Так что Гермиона могла спать спокойно, и спала. Много. Сон расслаблял, успокаивал и благотворно действовал на объем талии.

Разумеется, новообретенная способность не всегда приходилась кстати.

Вытряхнув из глаз песок сонливости, Гермиона воздвиглась в вертикальное положение и проверила, который час. Половина одиннадцатого. Время для спланированных дел еще оставалось.

Ей всего-то и надо, что одеться.

«Суб-фуск», от латинского «суб фускус», парадное одеяние, обязательное для всех студентов Оксфордской академии на письменных экзаменах. Литературный перевод этого термина — «темнее коричневого», что вполне подходит официального вида прикиду, который включает в себя черный костюм, черную мантию, черную академическую шапочку с квадратной тульей и черные туфли. Мужчины также должны повязать галстук-бабочку черного или белого цвета, женщинам же дозволено выбрать, надеть ли бабочку одного из двух названных цветов, или же черную ленту; белые ленты — строжайшее табу. Также традиционно в день финального экзамена носить приколотую к мантии розу, и студенты Оксфорда традиционно обмениваются цветами, таким образом желая друг другу удачи в предстоящем испытании.

У Гермионы розы не было, что ее ничуть не волновало. Беспокоила ее куда более насущная сложность. Суб-фуск — одеяние сложное и хитрое, облачаться в него и в лучшие времена непросто, а Гермиона последний раз делала это неделю назад, как раз когда был предпоследний экзамен. И за эту неделю она совершенно точно не похудела: долгие часы проверок и перепроверок багажа знаний, заедая стресс шоколадками, орешками, изюмом и прочими традиционными вкусняшками, именуемыми допингом для мозгов, бесследно не прошли. Гермионе уже пришлось покупать себе новый суб-фуск после такого же «учебного рывка» и добавочных килограммов зачетной недели… но сейчас это нереально, потому как до финального экзамена осталось всего полчаса.

Итак. Момент истины.

Застегнется ли юбка?

Перспектива представлялась сомнительной: Гермиона не без труда натянула юбку на свои могучие мясистые бедра и обильные филейные части, так что упаковать в нее еще и свое разбухшее подбрюшье казалось совершенно невозможно. Тем не менее, она должна была попробовать. Пухлым запястьем Гермиона неуклюже убрала с пути свое гаргантюановых объемов пузо и, стиснув зубы, быстро начала нащупывать застежку второй рукой. Что там творится у нее под пузом, она физически не видела, но даже наощупь могла понять, что между крючком и застежкой осталось довольно-таки заметное расстояние. И вместе, как и предупреждал Киплинг, им не сойтись. Но она должна была попробовать. Она тянула их, снова, и снова, и снова, со всей силой, какую только могли развить ее пухлые пальцы… без толку. А вторая рука Гермионы устала еще больше, держать на себе такую тяжесть… выпущенное пузо плюхнулось вниз, разделяя Запад и Восток, то бишь крючок и застежку, всей своей желатинообразной массой.

Утомленная, Гермиона плюхнулась на кровать, наблюдая, как колышется ее живот. Может, прямо так и пойти сдавать экзамены? Все равно под мантией все это останется скрыто, и никуда та юбка не свалится даже расстегнутой, ведь ее удерживает на месте могучий выступ филейных округлостей… Нет. Она — так не может. У нее есть самоуважение, и пренебрегать им, пренебрегать собой — Гермиона не станет. Юбка застегнется. Застегнется. Потому что должна. Потому что Гермиона этого хочет.

Она легла на кровать, на спину, чувствуя, как покрывало норовит утонуть в складках сала, и вдохнула, втягивая живот. Даже оставив в легких минимальный объем кислорода и заставив желудок, сейчас пустой, ужаться до предела, она все равно не видела, что там происходит в подбрюшьи, но все равно, сжав одной рукой крючок, а другой застежку, изо всех сил тянула их друг к другу, вопреки здравому смыслу, вопреки Киплингу, ведомая лишь собственной волей...

И выдохнула.

Получилось.

Осталось надеть блузку и мантию, и ни то, ни то особых сложностей не составило. Блузка, конечно, была тесна, пуговицы едва застегнулись, но Гермиона втиснулась и даже могла дышать. А уж мантия скроена по свободным средневековым лекалам и приходится впору кому угодно. Все равно Гермионе нравилось, как она выглядит в этом костюме: как ее пузо норовит выплеснуться в промежутки между пуговицами блузки, как перед мантии обрамляет выпуклости ее грудей и живота, фактически одаряя ее фигуру дополнительными комплиментами. Увы, полюбоваться собой времени решительно не было. У нее экзамен. Прямо сейчас. А еще через несколько дней — выпускная церемония.

Утомленная процессом одевания, Гермиона вперевалку прошествовала из комнаты и вниз по лестнице — так быстро, как могли тащить весь ее вес ее расплывшиеся ноги. До экзаменационной аудитории было недалеко, повезло, однако все равно прибыла она туда вся потная и запыхавшаяся. Спорт, спорт, спорт — по-прежнему величайшая из подлянок, какие подкидывала ей судьба, даже сейчас, когда над ней не стоят родители со своими жуткими «программами для похудения». Она так сильно устала, что за парту опустилась полусонная, и только когда рядом сел кто-то еще, вспомнила, как важен сегодняшний день. Это ее последний экзамен. Если не сдаст, может потерять все. Карьерные перспективы уйдут в ноль. Как и перспектива куда-либо убраться из-под родительского крова. А там ее заставят согнать весь набранный ею вес. И прощай, самооценка и все прочее.

Нет. Такого не может быть. Гермиона слишком много сил отдала учебе. За минувшие полтора года она превратилась из скелетоподобной суицидницы в уверенную, прекрасную женщину, давний образ своих грез. Она пережила токсичные отношения. Она вырвалась на волю из-под родительского контроля и уже была на пути к тому, чтобы избавиться от их опеки раз и навсегда.

Гермиона поправилась на девяносто шесть килограммов.

Она способна на все.

***

Два часа. Три вопроса. Звучит просто, на деле гораздо сложнее. В духоте экзаменационной аудитории Гермиона, кажется, забыла все, что когда-либо изучала о романтической литературе. Что сказал Манфред охотнику? Как зовут возлюбленных в «Последнем человеке»? С кем воевал «Мак Флекной»? Ответы всегда находились, но — не сразу, и эти недолгие периоды непонимания и пустоты подрывали уверенность Гермионы. Самое сложное было с цитатами, если она не сможет привести их в точности, «отлично» ей вряд ли поставят. Конечно, все это она читала, но… И вот каждую свободную секундочку она проверяла и перепроверяла свои ответы, отчаянно пытаясь понять, все ли цитаты верны, и уверялась, что, пожалуй, да, но может быть, там было все же «зверье глодает кости лиходея»? Или «стервятники терзают труп злодея»? Господи, да как же там звучит эта проклятая цитата, что он сказал охотнику?..

У Гермионы едва хватило времени собраться с мыслями, не то что вспомнить, с такой скоростью ей пришлось записывать нужные данные. Надо записать столь многое, а у нее всего два часа! Поэтому она писала, и писала, и писала, исходные планы давно были забыты и похоронены под спудом новых аргументов, лучших аргументов… по крайней мере она надеялась, что лучших. Лучших ли? Да, напомнила себе Гермиона, лучших. Она сможет. Она закончит вовремя, получит очередное «отлично» и будет хвастаться этой оценкой перед всеми, и прежде всего — докажет себе самой, что она на это способна...

А потом прозвенел колокол.

Когда закончился предпоследний экзамен, Гермиона стала нервничать еще больше. Ведь в ее экзаменационном листе, может быть, осталась куча ошибок, причем исправить эти ошибки она уже никак не сможет… На сей раз все было совсем по-другому. Гермиона испытывала лишь облегчение: так ли, иначе, но все кончено. Облегчение — и толика гордости. Она выдохнула, откинулась на спинку парты, разжала и сжала пальцы… и тут это случилось.

Застежка юбки не выдержала.

Время текло медленными каплями меда. Сперва Гермиона услышала легкий щелчок в практически безмолвной аудитории, затем почувствовала, как ее пузо выплескивается вперед, на коленки, приятно-привычной тяжестью. Щеки ее сперва запунцовели от смущения, но потом она вспомнила: ей НРАВИТСЯ быть толстой. Она обожает быть толстой! Она трудилась над тем, чтобы так растолстеть, почти так же, как над подготовкой к экзаменам, и совершенно нечего стыдиться собственных достижений. А что застежка оторвалась — так это просто зримое воплощение того, за что она боролась, того, чего она достигла. И вопреки всему, что ее окружало, Гермиона ощутила прилив возбуждения. Она ощутила себя титанически толстой. А будь она сколько-нибудь суеверной, сочла бы это знаком судьбы.

Кроме того, нельзя же так долго держать ее нежные жиры в плену!

Так что когда Гермиона поднялась на ноги, ее не волновало, что ее пухлое пузо свисает из-под блузки, открытое сейчас всему свету. Многие студенты все равно ничего не заметили, ибо были слишком занята, вспоминая, все ли написали верно; а те немногие, кто все же заметил, ее не интересовали. Она была роскошной, она была соблазнительной — и точно знала это, потому что чувствовала именно это и именно так.

Гермиона медленно выбралась из корпуса, миновав толпы сволочей-мажоров, которые разбрызгивали вокруг шампанское и конфетти, вынуждая персонал академии потратить десятки тысяч фунтов на уборку всего этого безобразия. У Гермионы имелся лучший способ отпраздновать. Столь же затратный для нее лично? Да, возможно, однако наносящий куда меньше вреда экологии, и уж определенно более приятный.

Нынче вечером она устроит себе праздник живота, самый большой, какой только сможет. Она съест больше, чем Марк полагал вообще возможным для желудка. Она будет есть как королева, нет, как богиня, и только самые сытные, самые калорийные, самые вкусные угощения будут достойны ее божественного чревоугодия.

О да, нынче вечером Гермиона будет праздновать.

***

Миновало несколько дней и несколько праздников живота, один обильнее другого, и вот настал час выпуска. Три года Гермиона пахала не разгибаясь ради этого часа, и ей не терпелось увидеть его завершение. Наконец-то она сможет сделать ручкой осуждающим взглядам мажоров и снобам-родителям. Наконец-то она станет свободной.

Конечно, перед тем, как случится что-либо из этого, ей придется снова надеть суб-фуск, однако к процессу одевания Гермиона пока не была готова. Еще нет. Сперва нужно провести один чрезвычайно важный ритуал.

Одетая лишь в лифчик и трусики, Гермиона вперевалку подошла к зеркалу, созерцая отражающееся в нем расплывшееся тело.

Всего полтора года назад тело это было тощим, почти скелетоподобным, с клиническим недостатком массы. Груди — два прыщика, сзади — все плоско и костляво, живота не существовало вовсе. Чтобы наполнить ее желудок, хватало пары кусочков чего-нибудь, это если она вообще вспоминала, что надо поесть. Она чувствовала себя недокормленной, совершенно непривлекательной и, что самое главное, несчастной.

Как же все теперь изменилось. Тогда она весила жалкие сорок кило — ну хорошо, сорок один. Нынче же утром Гермиона влезла на весы, и цифры на экране взмыли аж до ста сорока двух! На шесть килограммов больше, чем в день последнего экзамена, и это она даже не пыталась поправиться! Гермиона ухмыльнулась. Организм ее прошел хорошую тренировку: обильная еда и минимум физической активности, и жиры обязательно откладываются впрок вне зависимости от окружающей обстановки. Похоже, она просто физически не сможет перестать набирать вес.

Жаловаться на это Гермиона не собиралась. Изменения в ее теле невозможно было не заметить. Лицо, некогда угловатое и с острыми скулами, стало почти шарообразным. Щеки — полные, круглые и розовые, тоненькая шейка словно исчезла, поглощенная массивными пухлыми подбородками, подчеркивающими ее природную красоту так, как ни одному макияжу не под силу. Прямо под подбородками находился бюст, некогда отсутствующий, а сейчас такой массивный, каждая грудь, пышная и тяжелая, была такой мягкой и свисающей — Гермиона не уставала поражаться, каким же разным может ощущаться ее жир, причем сразу и одновременно, и как все это невероятно, великолепно соблазнительно! Пухлыми короткими пальчиками Гермиона приподняла свои груди над лифчиком и качнула вверх-вниз; ощущение было великолепно-теплым, но еще она обратила внимание, как при этом ее руки, раньше похожие на бледные макаронины, колышутся от таких простых движений, как на всем их протяжении от ладоней до мясистых плеч пробегает волна, нежная и приятная, и как это завораживает. Гермиона подмигнула своей зеркальной копии; многие, парни и девицы, любуются своими бицепсами, она же любуется тем жиром, который заменил их.

Заправив груди обратно в чашки лифчика, Гермиона развернулась, чтобы понаблюдать за тем местом, где ее спина теряла свое благородное название, за своими окороками, тяжелыми и расплывшимися, массивные круглые ягодицы изрядно проросли целлюлитом и трусики весьма нескромного размера так и норовили скрыться промеж них. И все это выпирало назад этакой немаленькой полкой, пусть Кардашьяны завидуют всем семейством, а с недавних пор над этой полкой начала прорастать новая складка — там, где начиналась ее спина, и эта новая складка просто была одной из очень и очень многих, которые на этой спине уже разместились. А ниже ягодиц — бедра, уже не костистые мослы, нет, обильные горы, соприкасающиеся до самых коленок, но даже ниже колен жиры продолжали откладываться поразительно обильные слоями, складка свисала с пухлых и откормленных икр на лодыжки. Толстая и красивая. Везде. И это было прекрасно.

Но самое лучшее — впереди.

Гермиона вновь повернулась, созерцая свое величайшее достижении. Ягодицы ее пытались поглотить заднюю проекцию трусиков, но все это ничто в сравнении с тем, чего уже добился живот, который после недели праздников имени себя свисал уже заметно пониже тайных мест, так что Гермиона теоретически могда бы появиться на людях хоть нагишом, как высоко ногу ни задирай (правда, на очень высоко ее не хватало) — все равно ничего не видно. Это уже само по себе было впечатляющим достижением, но еще более впечатляющим оставался тот факт, что свисая столь низко, пузо Гермионы сохранило свои сферические очертания, просто выросло, оставаясь единым массивным шаром сала. Поэтому больше всего Гермиона гордилась именно своим пузом: изучая вопрос, можно сказать, профессионально, она знала: чтобы сохранить такую форму, требуется очень и очень много жира, куда больше, чем для животов иной формы при подобном размере. И то, что Гермиона отрастила себе такое пузо, при этом имея гигантскую грудь и колоссальные окорока, значило, что она пропустила через себя, а вернее, сохранила на себе, на своей фигуре, совершенно чудовищное количество калорий.

И все это — за полтора года.

Гермиона, конечно, с удовольствием бы осталась тут навсегда, поедая сласти и играя со своими жирами, но она знала, что пора надевать суб-фуск. В конце концов, ее ждет церемония выпуска.

Несмотря на выросшие за эту неделю объемы, влезть в суб-фуск оказалось проще, чем в прошлый раз — сугубо потому, что застежка на юбке была сломана и никто и не собирался ее чинить. Несмотря на то, что натянуть юбку на бедра и ягодицы было все еще непросто, об отсутствующем функционале застежки Гермиона уже не волновалась: не свалится, полка окороков тому порукой. Конечно, никуда не деться от того факта, что на всех выпускных фото ее пузо будет вываливаться из-под блузки — заправить-то теперь некуда, старик Киплинг все же оказался прав, — однако осознание этого совершенно ее не раздражало. Напротив, заставляло гордиться собой.

Так что Гермиону категолически не беспокоили взгляды, которые сопровождали ее по пути к Шелдону*. Ее не беспокоило и то, что, занимая свое место в амфитеатре, она случайно пузом сбила шапочку сидящего впереди нее студента. Ее ни капли не расстроили раздавшиеся позади свистки и выразительные похрюкивания, напротив, сочла это скорее комплиментом, нежели оскорблением.

* Шелдоновский театр — часть комплекса зданий Оксфордской академии, место проведения концертов, публичных лекций и университетских церемоний — но не спектаклей; последнюю традицию злостно нарушили в 2015 г., поставив там «Суровое испытание» А. Миллера.

Поэтому, когда настал ее черед фотографироваться для выпускного альбома, Гермионе уже не терпелось показаться во всей красе. Она обожала все аспекты своей внешности: как ее пухлые запястья распирают рукава блузки, как мантия подчеркивает ее массивный бюст, развеваясь по обе стороны от него, как ее юбка держится на ее широченных бедрах — и, конечно же, как ее большое и роскошное пузо вываливается из-под блузки, видимое всем и каждому. Наглое, соблазнительное, идеальное.

Когда фотограф закончил с ней, Гермиона посмотрела на родителей. Те были просто в ужасе, сгорая от стыда, ибо фото, которое должно было, символизируя их величайшую гордость, висеть у них дома на стене, станет их же величайшим позором, ибо героиня на этом фото представляет собой расплывшееся и тучное воплощение избыточного веса и чревоугодия.

Никогда еще Гермиона не была так счастлива.