Анна и Клара

 Анна и Клара

(Anna and Clara)

Как может женщина НАСТОЛЬКО растолстеть — она же едва передвигается!

Я сижу в машине — остановился в кармане автострады, передохнуть, — и взгляд мой прикован к тому, что творится впереди. Передо мной припарковался мощный универсал с трейлером на прицепе, дверь авто открывается, и из-за руля выбирается миловидная, весьма пышная женщина. Она направляется к противоположной стороне авто, а я любуюсь ее покачивающимися туда-сюда солидными бедрами.

Она открывает пассажирскую дверь. Сперва из машины высоывается рука с тростью, а потом… потом, после минутной борьбы с земным тяготением, на свет божий является картина, от которой у меня дыхание пресекается. Несомненно, самая толстая женщина, какую я когда-либо видел. Невероятной ширины бедра, громадный живот, выпирающий далеко вперед и свисающий до колен, бегемотовой толщины ноги; вся спина в складках, каскадом ниспадающих до могучей подушки заднего фасада; объемистые мешки рук — в одной трость, другая цепляется за спутницу. Она стоит, переводя дыхание и готовясь к следующему этапу тяжелой операции — спуститься на обочину.

Обеим я бы дал годков так от двадцати пяти до тридцати. А если и за тридцать, то очень не сильно «за». «Толстая» не то чтобы красавица, но с довольно интересным, своеобразным лицом. А во взгляде просто-таки пропечатано: да, я прекрасно знаю, что я толстая, невообразимо толстая, просто-таки гора жира, и это такой кайф!

Но вот она наконец движется вперед. Непросто должно быть поднимать ногу такой толщины, на которую сверху давит еще и громадный живот, но ей удается, как-то почти бочком, переместиться к обочине, одна нога, потом вторая, с помощью «полной» подруги, тяжело дыша, порой останавливаясь передохнуть, — и вот, наконец, она у цели, за столом в трех метрах от обочины.

На «толстой» — растянутые до прозрачности штаны, едва-едва сдерживающие напор плоти; на бедре шов уже разошелся в двух местах; и белая футболка, также готовая треснуть по швам. А между штанами и футболкой выпирает солидная складка жира — пузо такого размера все равно ни в одни тряпки не вместить.

Она медленно продвигается к столу, а у меня в голове кружится: а ведь даже выпади случай, такую ведь толком и не обнять! Громадное пузо, особенно нижняя его часть, слишком выпирает вперед, достаточно близко попросту не подобраться; наклониться вперед она не может — и так едва не падает, потому постоянно опирается на пятки, несмотря на габариты заднего фасада, котогого с лихвой хватило бы на троих, пузо все равно перевешивает. Пожалуй, самое близкое к «обнять» тут будет — подойти сзади и сгрести в обе горсти складки, выпирающие у нее подмышками.

Но вот наконец она достает стола и, развернувшись, опускается на скамейку, колени широко раздвинуты, громадное пузо свисает между ними. Вся вспотела, тяжело дышит. А я сижу и думаю: бывают, конечно, крупногабаритные дамы, которые едят немного, но ТАКАЯ толстая ну ведь не может быть ни с того ни с сего! Возможно, у нее некая глубинная психологическая пустота, которую она пытается заполнить, поглощая съестное в неимоверных объемах? Возможно, она подсела на еду, как на наркотик — и хотела бы бросить, да не получается? Или же она действительно любит поесть, и занимается этим исключительно удовольствия ради? В любом случае, откуда вся эта еда берется? Есть ли у нее возлюбленный, который, уходя утром на работу, оставляет у кровати целую горы снеди?

Пока я так вот фантазирую, «полная» вперевалку возвращается к машине и добывает из нее весьма знакомого вида коробку — на дюжину кремовых пончиков, оптовый вариант. Ставит коробку перед подругой, открывает, парочку берет себе. «Толстая» также достает парочку и начинает неспешно их грызть — вроде как «вот перекушу и все»; а потом раздается беззвучный щелчок, и у меня снова пресекается дыхание: женщина, растолстевшая настолько, что едва способна ходить, принимается запихивать пончики в рот один за другим, поглощая их практически не жуя!

Не уверен, но по-моему, у нее мерно вздрагивают бедра. Плохо видно. Но впечатление такое, что она доходит до оргазма, ощущая, как все эти калорийные сласти превращаются в новые жиры! Представляет себе, что все эти жиры делают еще толще ее ноги — и так раздавшиеся настолько, что она едва способна ходить; что пузо становится еще объемистее — хотя оно и так уже выросло дальше, чем она способна дотянуться своими пухлыми пальчиками; что бедра раздаются вширь и заставляют лопнуть последнюю пару штанов, в которые она еще как-то втискивается...

Пока я так вот фантазирую, пончики заканчиваются. Она достает из сумки еще пару плюшек и расправляется с ними, уже в обычном темпе.

Вот сейчас они медленно вернутся к машине, сядут в нее и все это видение сгинет раз и навсегда...

И тут я замечаю, что у трейлера одно из колес изрядно спустило. А у меня в багажнике чудесным образом имеется насос! Так, спокойствие, только спокойствие… Достаю волшебный артефакт, выбираюсь из машины, подхожу… представляюсь.

«Толстую» зовут Клара, ее «полную» подругу — Анна, обе просто счастливы, что спустившая камера обнаружилась не посреди трассы. Привожу колесо в порядок, спрашиваю, куда они направляются. Ночевать они собирались в мотеле, до него еще часа четыре. Поскольку мне примерно в ту же сторону (вообще-то не совсем, но кому это нужно знать?), предлагаю ехать вместе, на всякий случай — вдруг с колесом опять какая неполадка случится, а поди найди на трассе хороший насос! Клара замечает, что вообще-то у них есть запаска… но с ней было бы ТАК тяжело возиться, — и при этом обеими руками стискивает верхнюю складку своего пуза; я широко улыбаюсь, и ответная улыбка еще шире и еще более многообещающая!

Анна помогает Кларе добраться до машины. Клара просит меня помочь поднять наверх ее ноги, когда она устроится на сидении. Спокойствие, только спокойствие… о, этот колоссальный мягкий-мягкий живот, всего в десяти сантиметрах от моего лица, пока я приподнимаю ее тяжеленные коленки и запихиваю ноги в машину.

Движемся походным ордером. Четыре часа — это если ехать без остановок, а по дороге мы притормаживаем у шести забегаловок, где еду продают «прямо в окошко не вылезая из машины». У меня перед глазами образ Клары — разжирела так, что едва передвигается, но продолжает непрерывно набивать пузо бургерами, жареными цыплятами и пирожками с луком, запивая все это колой и молочными коктейлями, и едва запас провизии заканчивается, требует немедленно остановиться и пополнить его, потому что ее громадное пузо не может пустовать ни единой секундочки!

К счастью, колесо дальнейших фокусов не выкидывает, и мы благополучно добираемся до мотеля. Совокупными усилиями вытаскиваем Клару из машины и помогаем ей преодолеть несколько шагов до номера, где она, плюхнувшись на кровать, долго переводит дух. Потом переходит в сидячее положение единственным доступным для нее образом — широко раздвинув ноги, освобождая место для громадного пуза, горою жира возлежащего перед ней. Получив от Анны коробку с шоколадным печеньем, Клара принимается поглощать их одно за другим. Мы тем временем занимаемся багажом. Потом Анна спрашивает у добровольного помощника, не желает ли он (в смысле я) пообедать с ними? Ясно, что Клара никуда уже не пойдет, так что еду надо доставить прямо в номер. Оставляем на стоянке трейлер и отправляемся за провиантом. Забравшись в машину, я увидел на заднем сидении целую гору коробок из-под всяческой снеди, что сразу пробудило воображении — это ж как Клару расперло после того, как она все это съела!

Первым делом Анна подъехала к кафе-мороженому — там стоит мусорный контейнер, куда можно скинуть весь мусор, — и я спрашиваю, как она насчет мороженого. Лицо девушки озаряется и она заказывает десет — большой со всеми наполнителями. Расправлясь с ним прямо в машине, она говорит, что всем сердцем признательна мне за помощь. Рассказывает (я в общем и сам сообразил), что они продали старый дом и переезжают в Мейн. Вместе с Кларой, потому что жизни друг без друга они уже и представить себе не могут. Напоследок она с усмешкой добавляет, что если меня одолевает искушение заплатить за обед — не стоит. В другой раз, когда я буду знать, на что себя обрекаю, предложение будет принято с удовольствием, но прямо сейчас это все равно что вести ягненка на бойню. И подмигивает.

Фраза «в другой раз» мне по душе, потому как и этот, только-только начавшийся, весьма многообещающ.

Я, конечно, честно старался слушать ее, но больше любовался — симпатичная, более чем «сильно упитанная» барышня, примостившая большую чашу с мороженым, усыпанным орехами, карамелью, клубникой и горой взбитых сливок прямо на внушительных размеров круглое пузо, поедает все это с явным наслаждением, и в общем оставляет непроясненным только один вопрос: если она и дальше будет так есть, не обгонит ли в габаритах Клару? Может, такая у них судьба, раз обе так сильно обожают кушать?

Мороженое со всеми добавками в два счета упокаивается в глубинах ее роскошного круглого пуза, и Анна замечает, что пора бы и пообедать.

Находим закусочную, подъезжаем и заказываем целую гору просто по списку «сегодня в меню». Там и обеды — стейк с грибами, печеный картофель, цыпленок табака, мусака, лазанья и прочее, — и завтраки наподобие омлетов, жареной картошки, пюре, ветчины, сосисок, блинчиков с бананами, — а также, в порядке десерта, несколько видов всяких творожников и слоистый шоколадный торт примерно на восемь персон. Даже при мягко говоря солидных аппетитах девушек, такой горы съестного им должно хватит на неделю непрерывного обжорства.

Все это готовится с полчаса, и я предлагаю Анне пока прогуляться через дорогу, где на гриле жарят цыплят, и немного подкрепиться. Улыбаясь, она замечает, что я начинаю входить в ритм. Мы подъезжаем к окошку, я заказываю большой пакет крылышек, и Анна с жадностью вгрызается в сочную курятину (я едва успеваю выхватить у нее пару кусочков). Потом мы возвращаемся в закусочную и загружаем в машину полные контейнеры еды.

Затем едем в мотель и втаскиваем в номер большую коробку со съестным. Клара уже сидит на постели, одетая в ночнушку, которая едва прикрывает ее пузо и спину, оставляя обнаженными толстые ноги, раздвинутые в стороны. Отставив почти пустой пакет печенюшек, она выбирает шесть или семь блюд, которые я выкладываю перед ней на полотенце. Улыбнувшись, Клара сообщает, что я неверно осознаю диспозицию: при размерах ее пуза она просто не дотянется до того, что находится перед ней, а потому два полотенца с едой надо разложить, как на подносах, прямо на ее обширных бедрах.

После этого она принимается за еду.

Анна также устраивается на кровати и начинает есть. Так проходит примерно час — ни слова, лишь сосредоточенное пережевывание пищи. Словно это мистическая церемония, которую не следует прерывать низменным звучанием слов. И вот перед каждой уже с полдюжины пустых коробок, пора подавать десерт. Клара берет два куска творожника — и после первого же куска по лицу ее видна высшая степень наслаждения. Я сижу на кровати у Анны, она протягивает ладонь, я сжимаю ее и мы оба любуемся Кларой, которая забыла про вилку, держит творожник обеими руками и запихивает его в рот сразу весь, а ее бедра начинают содрогаться.

Анна еще крепче сжимает мою ладонь.

Миг, и творожника нет, и Клара жестом просит принести еще пару кусочков. Эти исчезают почти так же быстро. Анна добавляет еще несколько кусков шоколадного торта, но похоже, Клара все еще не насытилась.

Тут у Анны возникает предложение. Сам я ведь еще не зарегистрировался в мотеле (и верно, голова была занята другим), а раз так — если я сейчас вернусь в тот ресторанчик и привезу побольше творожника — и еще чего-нибудь, на мой выбор, — то она так и быть позволит мне преклонить голову на кровати рядом с ней, хотя места останется и немного. Отказаться от такого я никак не могу, и мухой мчу в ресторанчик, где покупаю большой творожник, мусс и с полдюжины громадных датских пирожных. В мотеле творожник расчленяется на ломти и Анна с Кларой принимаются его уничтожать. После трех ломтей Клара сообщает, что она объелась, даже шевелиться больно, и не смогу ли я ей помочь?

Помогаю ей устроиться на подушках, чтобы не беспокоить безразмерное пузо. Спрашиваю, не поможет ли даме небольшой ласковый массаж живота. Она задирает ночнушку и передо мной предстает натуральная гора мягкого жира, у меня просто дыхание перехватывает; Клара с улыбкой смотрит на меня и признает — да, она действительно сильно растолстела. На это у меня ответа нет, и я просто перебираю ладонями, исследуя нежнейшую мягкость ее бесконечного пуза, громадной горы плоти, которая достигает ее колен и сливается с боками. По лицу Клары видно, что ей это нравится. Через некоторое время она спрашивает, не покормлю ли я ее; и каждая крошка, скользнувшая из моих рук в ее рубиново-красные уста, словно возносила ее к вершинам наслаждения.

Творожник скоро заканчивается, а она говорит, что просто обожает, когда объедается так, что вот-вот лопнет, но все равно хочет есть еще и еще. Анна подвигает мне еще два куска творожника, с которыми сама не сумела справиться, и я скармливаю Кларе и их, крошка за крошкой. Наконец Клара слабо двигает рукой — все, мол, достаточно; однако Анна открывает коробку трюфелей в шоколаде и скармливает подруге еще парочку конфет. Вот она, квинтэссенция: Клара объелась так, что и говорить не в силах, но Анна знает, что в нее еще немного влезет.

Сразу после этого, впрочем, Клара отключилась, так и оставшись с голым пузом, горой многослойного жира. А вот у Анны словно открылось второе дыхание и она занялась муссом; я пока спускаюсь к машине за вещами, без которых проводить ночь в мотеле как-то неуютно. Когда я возвращаюсь, в коробке остается два кусочка — Анна решила, что их вполне заслужил я, тем более что она уже объелась. Я беру коробку с трюфелями; девушка с улыбкой откидывается на подушки, я скармливаю ей четыре конфеты, но потом она сообщает — все, я конечно просто прелесть, и она с удовольствием съела бы еще, но прямо сейчас больше не может. Мы еще немного смотрим телевизор и засыпаем.

Потом я просыпаюсь — в комнате полумрак, на часах полтретьего ночи. Я смотрю на соседнюю кровать, где невероятное чрево Клары наполовину высовывается из-под ночнушки; тут я замечаю, что она тоже не спит и рукой подзывает меня. Выбираюсь из кровати, подхожу к ней. Она хочет что-то шепнуть мне на ухо; наклоняюсь поближе, так близко, что чувствую ее тепло — тепло тела женщины таких габаритов, что я сам не верю, как такое возможно, хотя вот она у меня перед глазами. Клара шепчет, что она немножко проголодалась и не проявлю ли я еще раз свой ангельский характер, а именно, принесу из ресторанчика что-нибудь на завтрак — блины, омлет с колбасками, ветчину, картошку… и немного пирожных на десерт… в общем, самую чуточку, чтобы до утра хватило. Причем она даже не спрашивает, согласен ли я — ей и не нужно.

Я добываю коробку с датскими пирожными, которые купил в прошлый раз; Клара, одарив меня улыбкой и жадным поцелуем, сообщает, что ей очень нравится, что я так хорошо ее понимаю. Пока я одеваюсь и добираюсь до двери, два громадных пирожных уже исчезают у нее во рту.

Ночью в ресторанчике очереди нет, оборачиваюсь я туда и обратно в два счета. Анна все еще спит, а Клара вся трепещет, предвкушая очередную трапезу. Пузо ее полностью обнажено, она ласково его оглаживает — ту часть, куда в состоянии дотянуться — и откидывается на подушки, готовая к тому, что сейчас ее снова будут кормить, пока она не отрубится от пережора. Я начинаю с оладий, обильно пропитанных сиропом. Клара стонет от наслаждения. Полумрак, она такая толстая, что и десяти шагов пройти не в состоянии, менее четырех часов назад объелась так, что желудок трещал, но ее аппетит совершенно неутолим — она просто не в состоянии пережить ночь без очередной гаргантюановой трапезы, которой хватит лишь до утра.

Гедонизм чистой воды — нет, слишком слабый термин. Слова «жадность» и «чревоугодие» категорически неадекватны для описания страстности, с которой Клара поглощает пищу, еще, и еще, и еще. Активно оглаживает пузо, пухлые ладоги погружаются в мягкий океан безбрежного жира. Дыхание становится прерывистым и частым. Я продолжаю ее кормить. По щекам Клары текут слезы. Столь интимное, столь чувственное общение — полумрак, только я и она, пока весь мир спит. Только я и она, и ее беспредельные жиры, явно обязанные своим появлением многим годам постоянного обжорства… В этот миг она вздрогнула, снова добравшись до вершин наслаждения, и когда взгляды наши встретились, нам обоим казалось, что вот сейчас я должен сдвинуть в сторону ее громадное чрево и войти в нее ее, взяв грубо и страстно, здесь и сейчас; но оба мы понимаем, что сейчас лишь закладывается фундамент для более позднего дня, когда оба мы полностью и к обоюдному удовольствию отпустим поводья.

Все это отвлекло Клару от мыслей о еде ну разве что на секунду-другую. Потом я скормил ей остатки «раннего завтрака», поглаживая ее толстое пузо, помогая пище перевариваться. Наконец она насытилась и заснула, а я снова забрался под бок к Анне.

Утром мы с Анной отправляемся за собственно завтраком — то, что я принес ночью, было не более чем закусками. Анна, заметив вокруг кровати Клары явное прибавление в пустых коробках, с улыбкой поздравляет меня с тем, что имя мое достойно зачисления в святые покровители всех толстушек. Она спрашивает, чем я зарабатываю на жизнь; признаюсь, что я ландшафтный дизайнер, особо специлизируюсь на прудах — они нынче в моде. Анна замечает, что в данный момент работы у меня вряд ли много, ведь на дворе февраль, а раз так, то я вполне могу поехать с ними и помочь вселиться в новый дом. В моем ответе она не сомневается.

На второй завтрак у Клары уходит часа два, а Анна постоянно суетится вокруг, ей не терпится двинуться дальше. Она, полагаю, подозревает, что Клара охотно осталась бы в мотеле и набивала бы утробу с утра до вечера. Но в итоге мы помогаем Кларе добраться до машины и устроиться на сидении, после чего отчаливаем. В тот день мы останавливаемся лишь однажды — в оптовом супермаркете, где мы с Анной заполняем всякой калорийной всячиной две полные тележки. Мне кажется, что этого обеим хватит на неделю непрерывного обжорства, но Анна сообщает, что это так, для начала. Всю снедь сгружаем в мою машину — в машине девушек просто нет места, они берут только коробку с творожником и три пакета печенья, похрустеть по дороге.

К вечеру мы наконец прибываем в поселок в Мейне. Останавливаемся у небольшого бревенчатого домика. Анна впускает меня и быстро показывает что-где. Первое, что бросается в глаза — две «королевские» кровати бок о бок, с регулируемым наклоном спинки. Анна улыбается — ну да, так можно сразу два телевизора смотреть, Клара иногда любит: но главное — когда сидишь на кровати, ешь и ешь, и вот наконец так объелась, что двинуться больно, — достаточно лишь кнопку нажать, и просто откинуться на спинку и расслабиться. В такой момент если чего и не хватает, так это чтобы рядом был кто-нибудь, кто помассировал бы бедное натруженное пузико и скормил уставшей девушке еще чего-нибудь вкусненького, ведь пузико уже расслабилось и в нем появилась пара-тройка свободных уголков...

Рядом с каждой кроватью — микроволновка и небольшой холодильник. Еще в доме имеется крошечный бассейн и два телевизора. Кухня — в боковой пристройке.

Первым делом — помогаем Кларе переместиться из машины на одну из кроватей и оставляем ее наедине с очередным пакетом печенья, отдохнуть от трудов праведных. Затем — заполняем два промышленных холодильника на кухне всем привезенным съестным.

А пока в печке разогреваются две гигантские порции лазаньи. День выдался долгим и мы отправляемся спать рано — мне на этот раз достается чудесный уголок посередине между Анной и Кларой. Клара настаивала. Ночи в Мейне темные, и когда мы выключаем свет — я лежу и слушаю дыхание обеих девушек, а голова моя заполнена безудержными фантазиями об их толщине, и еще больше возбуждает понимание, что фантазии эти вполне реальны и более того! А потом, где-то в середине ночи, Клара теребит меня за плечо и шепчет на ухо, что она очень-очень хочет позавтракать. Можно подумать, что это не она четыре часа назад прикончила порцию лазаньи, которой хватило бы десятерым, а потом еще литра четыре мороженого — но я уже понимаю всю беспредельность ее аппетита, и жажду, с которой ее громадное пузо взывает «жрать хочу! корми меня скорее!..»

Выбираюсь из кровати, даю ей коробку пончиков, которыми Клара пока может заморить червячка, потом организую на кухне большое блюдо с яичницей, ветчиной, жареными грибами и картошкой, и еще полную миску банановых оладий с кленовым сиропом и порцию мороженого, похороненного в глубинах горы взбитых сливок. Свет из кухни озаряет нас, пока я скармливаю ей все это изобилие, кусок за куском, Клара крепко сжимает мою ладонь — и я чувствую, какое наслаждение получает она, зная, что завтрак этот помогает ей стать еще толще.

Наконец, вылизав тарелки дочиста, она шепчет, что теперь вполне продержится до утра. Я подвигаю еще пару пончиков и скармливаю ей; Клара признается, что обожает, что я так хорошо ее понимаю, и мы засыпаем, крепко обнявшись.

В таком ритме протекает вся следующая неделя. Клара просто сидит на кровати и ест, а Анна готовит (и активно кушает, пока готовит), постоянно снабжая Клару свежей выпечкой — хлеб, пироги, печенье и прочее. Ну и я помогаю там и сям.

Разумеется, это все-таки Мейн, а на дворе февраль, так что я пару раз выбираюсь домой за зимней одеждой и прочим. Не устаю восхищаться роскошным контрастом между сырым холодным снегом и двумя теплыми мягкими женщинами. Когда я возвращаюсь к ним во второй раз, на горизонте нечто наклевывается. Стол ломится от съестного (даже по их меркам), а Клара сидит на кровати в красном платье, которое даже прикрывает ее пузо.

Мы садимся за стол, и Анна берет слово — есть кое-что, что я должен знать. Начинает издалека: когда-то у них с Кларой была маленькая кондитерская, а потом их осенила мысль получить франшизу «Криспи Креме». Они как-то собрали нужную сумму и стали одними из первых в Манхэттене. Дела шли неплохо, и примерно через неделю подруги внезапно совершили потрясающее открытие. Жили они над кондитерской, и посреди ночи (в разное время) каждая вылезала из койки, спускалась вниз и набивала пузо непроданными сластями. Столкнувшись однажды посреди коридора, девушки выяснили, что оказываются обе они просто обожают кушать ну просто до отвала, и с той ночи они просто затаскивали наверх коробку с выпечкой, ставили между кроватями и принимались за еду, подбадривая друг друга «скушай еще немного».

Тут вступает Клара: словами не объяснить, какое наслаждение они при этом получали, зная, что они не просто хотят растолстеть — обе и так были более чем упитанными, — но хотят есть и есть до тех пор, пока обе они не превратятся в две громадные колышущиеся горы жира, которые едва способны передвигаться.

Каждая ночь была чудом, но лучшим днем недели обе считали воскресенье, ведь магазин закрыт, и они с вечера субботы до утра понедельника могут набивать животы до отвала, заснуть, проснуться и повторить все это по новой. А самое чудесное время года — праздник Благодарения, целых четыре выходных дня! О, эти четыре дня безудержного обжорства, когда обе нагишом лежали в кроватях, с горами снеди вокруг, чтобы не тратить даром ни секунды, а только и делать, что объедаться! Само собой, девушек начало распирать как на дрожжах, и они вслух мечтали, как было бы прекрасно, если бы не работать, а только с утра до вечера есть и есть, и продожать толстеть...

Что же касается кондитерской — чем толще подруги становились и чем заметнее их телеса выпирали из форменных костюмов, тем лучше крутились дела. Народ валом валил со всех окрестных кварталов купить пару-тройку плюшек у двух барышень, которые с этих плюшек так растолстели, что одежда трещала. Возможно, все потому, что жизнь в Манхэттене суматошная, и нервы у людей успокаивались при виде парочки, которая с головой нырнула в маленькие жизненные радости.

Клара вспоминает мелкие эпизоды, демонстрируя общую динамику процесса. Как, когда они ходили в ресторан, официант отодвигал стол, чтобы она смогла сесть, а потом придвигал столик поближе к ее громадному пузу — и как ей потом приходилось сидеть боком к столу, потому что пузо стало слишком объемистым и она просто не могла дотянуться до еды, поставленной на стол перед ней. Как она выбивалась из сил, преодолев лишь несколько шагов, и приходилось срочно сесть и отдохнуть.

— Звучит, может, и невесело, — добавляет она, — но ты представить себе не можешь, как это возбуждает — понимание того, настолько я растолстела, что десять шагов для меня уже считай марафонская дистанция!

Как она лежала на кровати и гладила раздувшееся чрево, а в голове крутилась только одна мысль «господи, какая же я толстая!», снова и снова...

В конце концов Клара растолстела настолько, что больше двух часов в день за прилавком просто осилить не могла. Как раз тогда они и получили деловое предложение, от которого не смогли отказаться — особенно осознав, что если будут тщательно следить за расходами, работать им больше вообще не понадобится. Тут и всплыл Мейн: недвижимость здесь дешевая, а климат холодный, весьма благосклонный к толстушкам.

Они только об этом и мечтали: каждый день, проснувшись, есть и есть, а потом, объевшись до отвала, засыпать — и проснувшись, есть снова, зная, что завтра они проснутся толще, чем вчера!

Анна спрашивает — хочу ли я присоединиться к ним. Уточняя, все ли я правильно понял. Да, я получу сразу двух женщин, но первой и главной их любовью будет — есть и толстеть. Я уже готов отвеить «да», но тут вступает Клара:

— Будешь ли ты заботиться обо мне и кормить меня, когда я стану такой толстой, что не смогу больше ходить?

— Да, — отвечаю я.

— Будешь ли ты заботиться обо мне и кормить меня, когда я стану такой толстой, что даже ползать на четвереньках по кровати не смогу?

— Да, — повторяю я.

— Будешь ли ты заботиться обо мне и кормить меня, когда я стану такой толстой, что даже не смогу сама повернуться на бок?

— Конечно же, да, — отвечаю я.

— И ты будешь постоянно говорить мне, какая я толстая, и что ты хочешь, чтобы я растолстела еще больше?

— Да, — снова говорю я.

— И ты каждый день будешь массировать мое громадное пузо, погружая свои сильные пальцы глубоко в мои мягкие жиры?

— Да, — отвечаю я.

— Будешь ли ты массировать мои необъятные бедра, оглаживая ладонями бесконечные складки жира?

— Да, — отвечаю я.

— Будешь ли ты купать меня, запуская сильные руки в самые глубокие мои складки, упиваясь моими необъятными объемами?

— Да, — отвечаю я.

— А когда я так растолстею, что не смогу ходить, будешь ли ты каждый день втирать крем в мои ступни, чтобы они, избавленнные от необходимости выдерживать мою громадную тяжесть, стали такими же мякими, как мой громадный толстый живот? И главное, будешь ли ты, накормив меня до отвала, когда я и пальцем пошевелить не смогу, ласково гладить мое пузо, чтобы освободить в нем немного места, а потом кормить меня снова?

— Да, — обещаю я, — но у меня тоже есть условия. Так, во мне есть садистская жилка, и время от времени я буду наказывать тебя.

— Продолжай, — говорит она.

— Что ж, Клара, я буду наказывать тебя за то, что ты такая обжора — ты довела себя до того, что едва можешь ходить, но все равно постоянно ешь и ешь, не в силах остановиться.

— О да, — соглашается она, — я обжора каких свет не видывал, я весь день с утра до вечера набиваю пузо так, что едва могу дышать, потом отключаюсь от обжорства, а когда просыпаюсь, повторяю это вновь и вновь, и я не в силах остановиться. Так что за наказание у тебя на уме?

— Думаю, я посажу тебя на голодную диету на целых три минуты.

— Три минуты! То есть я буду тут лежать, а мое громадное толстое пузо, горой вздымающееся передо мной, будет вопить «покорми меня, покорми меня, сделай меня еще толще!», и мои необъятные бедра, которыми я с трудом могу пошевелить, перемещаясь от кровати к дивану, и моя изобильная задница, которая едва в силах выдерживать собственный вес, и все это жаждет почувствовать новые и новые порции сытной еды, оседающие в желудке, еды, которая сделает их еще толще и обильнее, — и ты на целых три минуты откажешь моему неутолимому аппетиту?

— Да, — отвечаю я.

— И как же часто, по-твоему, меня ожидают столь строгие наказания?

— Полагаю, не реже одного раза в год, но и не чаще двух. А перед тем я накормлю тебя до отвала, чтобы ты и пошевелиться не смогла, и буду дразнить тебя громадной порцией десерта — гора мороженого в шоколадной карамели, усыпанной килограммами орехов, и все это похоронено в толще взбитых сливок. Однако же этот десерт все время твоего наказания будет оставаться на миллиметр дальше, чем способны дотянуться твои пухлые ручонки!

— Что ж, я выдержу такую кару, — отвечает она, — и я без ума от мужчин столь дьявольски изобретательных!

Тут Анна раздевается и жестом показывает мне, чтобы и я сбросил одежду. Стоит посреди комнаты нагая, демонстрируя широкие бедра, внушительный, свисающий к коленям живот и массивные колонны ног. Потом просит меня раздеть Клару. Аккуратно снимаю красное платье, и передо мной во всем изобилии предстает беспредельное пространство плоти, которое я доселе лишь воображал. Две огромных сферы ее ягодиц, выпирающих на полметра позади; колоссальные складки жира, водопадом ниспадающие со спины на задний фасад; целые сумки мягкой плоти, свисающие с рук подмышками. Однажды руки у Клары так растолстеют, что она не сможет ими пошевелить, чтобы есть самостоятельно. Перевожу взгляд на ее тяжелые груди, мешками возлежащие на воистину громадном пузе, которые выпирает много дальше, чем она может дотянуться.

— Ну хватит, — прерывает мою медитацию Клара, — пора и подкрепиться!

И пухлая ладонь жестом велит мне помочь ей подняться и прошествовать к столу, который ломится от снеди. С помощью Анны мы медленно приводим ее в вертикальное положение; я, завороженный, наблюдаю за движениями ее безмерно разжиревшего тела, как от малейшего движения бесчисленные складки колышутся подобно игривым волнам, как содрогаются колоссальные ягодицы, и толстые как трехсотлетние оливы бедра, складки которых свисают ниже колен, и невообразимо огромное пузо, от нижней точки которого до пола осталось не более тридцати сантиметров...

Выдыхаю не задумываясь:

— Клара, ты жуть какая толстая.

— Знаю, — улыбается она, — но очень приятно это услышать от тебя. Повторяй сколько угодно, мне только в радость. А еще можешь попробовать меня обнять.

Я честно пробую — и, разумеется, не могу обхватить ее даже и наполовину. Громадное чрево содрогается от хохота.

— Нет в этом мире человека, которому такое под силу!

Еще бы. Клара над этим работала долго и упорно, залог тому ее беспредельно объемистые и мягкие жиры, в которые я сейчас вжимаюсь.

Тут к моей спине прижимается толстое пузо Анны, и я погружаюсь в райское блаженство, словно бутерброд, заключенный в нежную женскую плоть.

— Все это очень приятно, — наконец сообщает Клара, — но мы так никогда и не потолстеем, если будем стоять посреди комнаты!

Мы с Анной помогаем Кларе устроится на тахте с двумя подушками, которые поддерживают ее громадное пузо и ноги. Потом мы с Анной снуем между столом и тахтой, поднося Кларе стейки, котлеты и целые горы картофельного пюре, грибного рагу и лазаньи, а она поглощает тарелки одну за другой. Периодически поглаживаем ее раздувшееся чрево и вытираем остатки еды, которую разошедшаяся от обжорства Клара все-таки не донесла до рта. Часа через два переключаемся на десерты: творожники, шоколадные торты, яблочные пироги, сдобренные целыми литрами взбитых сливок. Наконец Клара объедается так, что едва в состоянии дышать, и скушав еще три шоколадных трюфеля, она отключается и погружается в сладостную дрему.

(Потом она рассказывает нам, что во сне перенеслась в волшебное место, где нескольких женщин — невообразимых габаритов, несколько тонн, не меньше — непрерывно кормят другие женщины, также очень-очень толстые, но все-таки способные вперевалку двигаться туда-сюда, доставляя им все новые и новые тарелки с безграничного стола, заполненного самой вкусной и сытной снедью, какая только бывает во сне. «Сколько же я вешу?» — думала она, ведь лежа там, она едва-едва видела окружающее, закрытое огромным как гора пузом. «А другие, они такие же толстые, как я, или еще толще?» Она чувствовала, что пузо накрывает ее ноги полностью, до самых пяток, что ее толстая «кормилица» массировала ей пузо — очень странное ощущение, хотя и приятное, ведь массировала она ту часть, что чуть ниже пупка, и казалось, что это дальше, чем ее собственные пятки...

Видение свое Клара расшифровывает однозначно:

— Такой я стала бы, если бы было возможно есть и есть, не останавливаясь, всю жизнь, толстея непрерывно и ежечасно, пока ноги и руки, какими бы толстыми они ни были, полностью не скрылысь бы под горою непрестанно разбухающего пуза...)

А пока Анна кое-как устраивается на тахте рядом с Кларой, а я скармливаю ей целый шоколадный торт. От сытости она едва может пошевелиться, но все же знаком велит помочь ей подняться и ведет в угол кухни, где стоит нечто накрытое тентом. Мы снимаем тент, под ним оказывается машина для производства пончиков.

— Компания изначально думала, что в Нью-Йорке стоит экспериментировать с разными видами начинки и делать малые порции по паре сотен штук, а не промышленные на десять тысяч. Но дело не выгорело, малая машина просто пыль собирала, так что мы, когда уезжали, прихватили ее с собой.

И любовно погладив округлое пузо, добавляет:

— Зато нам на двоих пара сотен пончиков будет в самый раз.

Я помогаю ей зарядить машину и она нажимает на «Пуск», дрожа от предвкушения.

— Сегодня первый день за многие годы, когда мы ничего не будем делать, только есть и толстеть, есть и толстеть… Первый, но не последний! и не так уж много времени пройдет, когда я буду такой же толстой, как Клара.

— А какой тогда будет Клара? — ухмыляюсь я.

— О, Клара так растолстеет, что станет совершенно беспомощной, она едва сможет пальцем пошевелить… я просто вся горю, когда представляю ее такой!

Вскоре с громким и ароматным «чмок» в чашу начали сыпаться пончики, отчего Клара немедля просыпается. Начинается пончиковая церемония.

Мы перемещаем Клару обратно на кровать, Анна устраивается напротив; обе сидят, раздвинув ноги и соприкасаясь пузами, а на оба этих постамента опирается большой поднос с пончиками. И начинают есть.

Кларе непросто поднимать руку так высоко, и я начинаю скармливать ей пончик за пончиком.

— Обожаю так, когда можно есть и есть, и прекращать только когда обожралась целиком и полностью.

— Так и будет, и ты у меня растолстеешь по-настоящему, — отвечаю я.

— И стану громадной горой жира? — глаза ее распахиваются.

— Да, а потом я буду кормить тебя дальше, чтобы ты стала еще толще, потому что слишком толстой для меня тебе не бывать.

Через некоторое время Анна сообщает, что все, в нее больше не лезет, и мы укладываем Клару, чтобы ее громадному пузу было удобнее расти; Анна ласково поглаживает безразмерное чрево подруги, а я продолжаю ее кормить. Клара стонет от наслаждения, пережевывая нескончаемый поток свежей калорийной выпечки, заполняющий ее желудок и заставляющий ее толстеть и толстеть. Но наконец и ее безразмерное чрево набито сверх всякой меры, она жестом показывает — довольно, — и мы с Анной вместе массируем этот громадный холм жира, пальцы мои погружаются в мягкое тепло. Скоро Клара засыпает.

День выдался знаменательным, мы с Анной укладываемся рядом — я прижимаюсь к спине Клары, а к моей спине прижимается толстое пузо Анны. Засыпаю, чувствуя, что слова бессильны выразить наслаждение, которое испытываю я, окруженный изобилием их жиров...

Время движется скачками. Избавившись от одежды, подруги с новообретенными силами набрасываются на еду. Я помогаю Анне на кухне готовить беспредельные порции съестного (и кормлю ее, пока она занята кастрюлями), а потом мы оба помогаем Кларе насытить ее безразмерную утробу. Ночь или день — неважно, Клара и Анна едят, пока могут, потом погружаются в короткую дрему и просыпаются, когда их объевшиеся желудки сообщают, что их снова можно и нужно подкормить. Один бесконечный пир с короткими перерывами для двух толстых-толстых девиц, восстанавливающих свои силы и снова набрасывающихся на еду.

Потом, насытившись, но еще не обожравшись до отключки, Клара просит меня заняться с ней любовью — и пока я пристраиваюсь к ней, Анна продолжает ее кормить, снова и снова, а я повторяю, какая же она толстая и как сильно растолстеет с нашей обоюдной помощью, я повторяю это вновь и вновь, а ее громадное пузо и беспредельные жиры, покрывающие все тело Клары, вздымаются пятибалльным штормом, и она кричит от наслаждения.

А потом она сообщает, что от всего этого жутко проголодалась, и мы с Анной кормим ее творожниками и пончиками, а она повторяет:

— Еще, еще! накормите мое большое пузо, раскормите меня так, чтобы я не могла шевельнуться!..

И, объевшись полностью и окончательно, отключается.

Утром мы с Анной, как обычно, возимся на кухне, я помогаю Анне и скармливаю ей один кусочек за другим, а потом она обнимает меня.

— Обними же меня, пока это еще можно, насладись, потому что я хочу, чтобы ты раскормил меня так, как Клару!

Обнимаю ее, вжимаюсь в роскошные оголенные телеса Анны.

— Ты будешь кормить меня, еще и еще? Ты раскормишь меня так, чтобы я едва могла ходить? Сделаешь меня такой толстой, чтобы мне дыхания едва хватало переместиться с кровати на диван? чтобы складки на мои бедрах свисали ниже колен, а растолстевшие лодыжки сливались бы со ступнями, как у Клары? Чтобы мое пузо так выросло, чтобы я не смогла дотянуться до еды, поставленной передо мной? Сделаешь ли ты меня горой трясущегося, колышущегося жира, слишком толстой, чтобы перемещаться без твоей помощи?

— Да, — отвечаю я.

— Последние дни… это был настоящий рай. Раньше… раньше я сдерживала себя, ведь если бы я была такой же толстой, как Клара, мы не смогли бы вести дело. Но теперь сдерживаться незачем, теперь я тоже могу весь день напролет есть и есть — или чтобы ты меня кормил, — пока не почувствую, что вот-вот лопну...

Мы вскоре оказались на тахте и занялись любовью, а потом я скармливаю ей свежевыпеченное печенье и шепчу на ушко:

— Я тебя раскормлю, и ты станешь толстой.

— Но я уже толстая, — отзывается Анна.

— Нет-нет, я сказал — ТОЛСТОЙ.

И она, зная, к чему я веду, подмигивает мне.

— У тебя будет такое же громадное толстое пузо, как у Клары, ты сможешь обхватить его разве что с боков, но стискивая эти мягкие жиры, ты будешь думать лишь о роскошной, сытной снеди, которую я тебе буду скармливать...

— О, да! — отвечает она, — я просто дождаться не могу, пока стану громадной, жирной горой сала, которая с трудом может передвигаться...

Клара пожирает меня взглядом.

— Ты правда будешь кормить и кормить меня, пока я не стану сплошной горой трясущегося сала?

Встречаю ее взгляд. На щеках слезы беспредельной радости. И беспредельной страсти — каждую свободную минуту объедаться самой сытной и роскошной снедью, какая только в природе существует, упиваясь погружением самой себя все глубже и глубже в собственные растущие жиры. Смотрю в ее глаза, в ее пылающее от страсти лицо, и отвечаю:

— Да.

— Никогда, никогда не переставай кормить меня, я хочу толстеть и толстеть, непрерывно и безостановочно, — стонет она, сгребает пухлыми пальчиками второй творожник и откусывает ломоть, которым медведь подавился бы.

— Никогда не перестану, даже если ты станешь такой толстой, что и пальцем не сможешь пошевелить, я буду кормить тебя, набивать до отказа твое громадное толстое пузо, пока ты не потеряешь сознание от пережора.

Глаза ее светятся, слезы наслаждения продолжают струится по круглым щекам, а мысли заняты радостным погружением в собственные жиры — и пониманием, что фантазия эта вот уже сейчас претворяется в реальность...

Весну сменяет лето. Анна и Клара все так же сутками напролет едят и толстеют. Я работаю в саду. За минувшие месяцы мышцы мои изрядно окрепли, как-никак я постоянно массирую их громадные бедра и животы. В июне в саду обильно поспевает клубника, которую я приношу им, еще теплую от полуденного солнца и купающуюся в океане взбитых сливок. И разумеется, скармливаю. Кстати, о сливках. Как-то в заднем дворе материализовалась джерсейская корова. Анна клялась, что купила ее на онлайн-аукционе, но как по мне, здесь просто подсуетился сосед-фермер. В общем, пастись ей было где, а мои барышни теперь имеют литров двадцать-тридцать в день парного молока «прямо из-под коровы», свежего и сытного.

Осенью Клара теряет способность передвигаться самостоятельно. Она и до того нередко валялась в кровати несколько дней кряду, благо есть прекрасно можно и лежа; но вскоре после изобильнейшего пиршества на день Благодарения она попыталась подняться — и не смогла. А если бы даже и смогла, ее ноги так растолстели, что у Клары сил бы не хватило передвинуть их, чтобы сделать хотя бы шаг. И она плюхается обратно на постель, озаренная пониманием, что наконец-то сбылась ее давнишняя фантазия. Она попросту слишком растолстела, чтобы встать, слишком растолстела, чтобы ходить.

И хотя Клара набивала желудок весь день напролет, она требует пончиков — и запихивает их в рот один за другим, едва давая себе труд, чтобы прожевать плотное и сытное тесто, а мы тем временем массируем ее громадное разбухшее пузо; она едва может дышать от сытости и страсти, но то и дело стонет:

— О боже, я такая толстая, такая толстая!

И требует у нас:

— Ну же, кормите меня, еще, еще, чтобы я толстела и толстела, еще больше, еще быстрее!..

С этого дня, избавленная от необходимости передвигаться самостоятельно, Клара поглощает еды куда больше прежнего — столь велика ее потребность насытить громадное пузо, которое от этого с каждым днем распирает все больше и заметнее...

Незаметно проходит еще год. Теперь и Анна растолстела так, что едва передвигается. Как-то мы болтаем о том о сем, и я интересуюсь у барышень:

— Представьте себе: а что, если на пороге однажды обявится какой-нибудь журналюга, одержимый желанием непременно взять у вас интервью о вашем образе жизни? Что бы он после такого сочинил?

— Забавно, — отвечает Клара. — Дай-ка подумаю.

И через минуту переходит на «репортерский стиль»:

— «У дверей меня встречает гороподобная женщина, представившаяся Анной. Она поедает плюшки, едва уделяя мне внимания на пару слов. Ее оплывшее тело покрывают бескрайние слои жира — несомненно, следствие многих лет безудержного чревоугодия. Тяжело дышит, вспотев от нескольких коротких шагов от кресла до дверей. Вопреки здравому смыслу, одета лишь в бикини, и большая его часть скрыта где-то в тяжелых складках ее жира. Она отходит от дверей, чтобы впустить меня, но ее разбухшее пузо так сильно выпирает, что я едва протискиваюсь внутрь. Потом она медленно ведет меня в дом, тяжело переставляя ноги — столь расплывшиеся и искаженные многочисленными свисающими складками жира, что они и на ноги-то уже не похожи...»

— Верно, — соглашается Анна, — «безудержное чревоугодия» — это я, согласна, и я обожаю свои расплывшиеся от жира ноги. Давай-ка дальше я.

На минуту задумывается.

— «Меня представляют другой женщине по имени Клара. Степень ее ожирения превосходит пределы всяческого воображения. Она сидит, совершенно голая, на двуспальной кровати; ноги ее раздвинуты в стороны, вероятно, в попытке освободить немного места впереди для ее громадного пуза. Создается впечатление, что большую часть кровати закрывает этот выпирающий перед ней беспредельный холм плоти, а также сплющенные складки ее бедер и громадные полушария седалища. Правду сказать, я становлюсь свидетелем истинной развращенности, ибо Клара едва замечает мое присутствие и продолжает объедаться. На ее левом бедре, словно на столе, возлежит громадный творожный пирог, от которого она отламывает солидные ломти. А на верхней складке ее колоссального чрева, промеж свисающих по бокам больших грудей, застыло целое озеро взбитых сливок. И я, завороженный, наблюдаю, как она окунает ломти творожника во взбитые сливки и целиком запихивает в рот, один за другим, едва успевая вздохнуть. В ней не чувствуется и толики смущения, какой можно было бы ожидать от цивилизованного существа. Судя по стопкам опустевших тарелок и смятых коробок, а также по целой горе пирогов и сластей рядом с нею и разбросанным вокруг крошкам, она в данный момент находится где-то в середине своей чревоугодной трапезы, продолжающейся без перерывов с утра до вечера. Вид ее наводит на мысли, что ее, изначальную ее, практически поглотили собственные жиры, ставшие памятным курганом ее воистину неутолимой жадности.»

Клара добавляет:

— А ведь это всего лишь полдник. Видел бы он меня за ужином!

Столь же незаметно проходит еще один чудесный год. Лето, первые рассветные лучи, я встаю и собираю для Клары первый завтрак. Любуюсь переливами света и тени на тяжелых складках ее сала, любуюсь силуэтом ее тела, уверенно стремящемуся к совершенной шарообразной форме.

— И как? — спрашиваю я.

Мысли наши настроены на одну волну, потому что она отвечает:

— Идеальное торнадо. Я обожаю есть, есть и есть, не останавливаясь. И решительно обожаю быть толстой, чувствовать свою колоссальную тяжесть и растущие вширь телеса — куда бы я ни потянулась, я практически ни до чего, кроме беспредельно толстой себя, теперь и достать не могу. От этого я стала невероятно чувствительной, одного прикосновения к моему безмерно разжиревшему пузу довольно, чтобы я вся затрепетала от наслаждения. И еще я представляю себе, какое блюдо будет следующим, как все эти вкусности оказываются в моем желудке и превращаются в жир, который осядет у меня на бедрах, или животе, или руках, сделав их еще толще и еще объемистее. И я обожаю, когда за мной ухаживают как за младенцем, и никаких забот — только и думай, что о следующей перемене блюд. Пока ты не появился, мы волновались, как же со всем этим справимся, ведь Анна тоже будет активно толстеть. Но теперь есть ты, все прекрасно, беспокоиться не о чем и я могу отпустить поводья, и это великолепно!

А еще мне нравится, что ты читаешь мои мысли. Я просто лежу здесь, закрыв глаза, и воображаю, что пожалуй следующим номером будет горячий сандвич с бастурмой, толстый-толстый, чтобы едва в рот помещался, и весь в растопленном сыре, и вот я открываю глаза — а ты как раз его и приносишь. Даже не надо шевелить языком, чтобы облечь мысли в слова. Ты же иногда даже ухитряешься прочесть мои сны. Нет, сны у меня всегда о еде, это правда, но вот как-то после обеда я дремаю, и мне снится мороженое — большое, двухлитровая миска с пломбиром, шоколадом и патокой, а сверху размолотые орехи и целая гора взбитых сливок, и вот я потихоньку просыпаюсь и чувствую на губах сладостный вкус первой ложки, которую ты как раз мне скармливаешь, а я лежу, упиваясь своими роскошными жирами и наслаждаюсь волнующим единством грез и реальности.

Помолчав, я интересуюсь:

— Как тебе кажется, Анна хочет стать еще толще? Такой толстой, чтобы больше не смогла ходить?

— И да, и нет. Она знает, что ты о ней позаботишься, но ей пока что нравится самой делать шаг-другой, хотя бы на кухню и обратно. Потому что при этом все ее тело содрогается как желе от малейшего движения — и я знаю, что тебе это тоже нравится! — ухмыляется Клара, а потом добавляет: — Сменим-ка тему. Ты ведь никогда меня не наказывал за то, что я такая обжора, и не заставлял подвергнуться трехминутной голодовке, хотя при одной мысли о подобном я вся содрогаюсь от ужаса.

Сурово сдвигаю брови.

— Ты сама избрала свою участь, без разрешения осмелившись помыслить о том, заслуживаешь ты кары или нет. Теперь готовься, у тебя осталось всего три часа. Итак, чем же ты хочешь сейчас заполнить свое бездонное пузо, пытаясь таким образом пережить грядущие голодные времена?..